Были жена, сын.
— Теперь нет?
— Теперь нет. Свободен, как птица.
— Да, вот тебе и свобода.
— А ты? Я только фамилию твою встречал... В верхах...
— Надеюсь, ты уже позабыл ее.
— Знаю, ты майор Котляж.
— Верно.
Они внимательно посмотрели друг на друга.
— Ну и что ты на все это скажешь? — спросил Казимеж.
— Что я? Я мелкая сошка,— с наигранной скромностью проговорил Чиж.
— Мама твоя умерла? — неожиданно спросил Спыхала.
— Умерла.
— А мой отец жив,— словно хвастаясь, сказал Казимеж.
— Правда? — безучастно спросил Чиж, тон его делался все холоднее.
— Ну скажи, что ты думаешь обо всем этом балагане? Чиж неопределенно пожал плечами.
— То говорят, что восстания не будет, то будет. Утром так, днем эдак. Ведь даже приказов вовремя не доставили.
Чиж снова что-то пробормотал.
— Почему?— проговорил он немного погодя.— У них было сегодня целое утро.
— Да помилуй же, что ты,— Спыхала всплеснул руками,— всего несколько часов! Ведь это же должна быть мобилизация. А разве мы можем думать о каком-то наступлении? И с обороной ничего не получится, все выкипит. И баста.
— Те тоже молоды. — Чиж неопределенно кивнул на улицу.
— И оттого, что молоды, они должны гибнуть? Их перережут, как баранов.
— В лучшем случае перестреляют.— Тон Чижа становился все более натянутым.
— Ты ведь слышал, что говорили и сегодня и вчера. Если не хватит оружия, раздать топоры, кирки и ломы. Слышишь,
Стась? — с отчаянием в голосе повторил Спыхала,— топоры, кирки, ломы. После шести лет подготовки — вдруг импровизация.
Чиж не притронулся к кофе. Глаза его все больше сужались.
— Так надо. Советы подходят к Праге. Мы обязаны захватить Варшаву прежде, чем они войдут в нее. Мы должны быть хозяевами.
Спыхала засмеялся.
— Всегда хозяевами...— проговорил он.
Скованная фигурка лысого офицера выпрямилась. Лицо его стало каменным.
— Майор Котляж,— проговорил он драматическим шепотом,— вы сеете панику. С этим надо поосторожней, а не то...
Спыхала пришел в себя.
«Я круглый идиот,— подумал он,— и, как всегда, удивительная беспечность. Я ведь не знаю, кто он. Я не видел его больше двадцати лет. А многого ли стоят глупые ребяческие забавы?.. Тогда это была игра, а теперь борьба не на жизнь, а на смерть. Люди становятся все хуже на этом свете».
Он открыто, в упор взглянул в глаза Чижа.
Заговорил о другом.
— Знаешь,— пристально смотря на Чижа, сказал он,— мы столько лет не виделись. А мне казалось, что ничего не переменилось и что оба мы такие же, как двадцать лет назад. А это обычная иллюзия. Мы не стоим на месте. Знаешь,— мягко добавил он, наклоняясь над столом к Станиславу,— никогда не стоит возвращаться к прошлому. Это очень тяжело мстит за себя. Поверь, это приносит самые горькие разочарования.
Тот ничего не понял. Замигал, его маленькие голубые глазки превратились в щелочки.
— Майор Котляж,— повторил он,— не заговаривайте мне зубы. Я знаю, о чем вы думаете.
Спыхала подумал, что маленькие глазки и белые ресницы Чижа сделали его совсем похожим на свинью. И в то же время он понял, что до сих пор ни с кем не был так откровенен.
«Мечу бисер перед свиньей»,— подумал Казимеж.
Он взял себя в руки.
— Знаешь, Стась,— неторопливо проговорил он,— советую со мной не связываться. И не такие шею ломали.
Чиж остолбенел.
— Майор Котляж,— проговорил он,— я доложу командиру. Спыхала встал, взял со стола перчатки и сказал;
— Адье, приятель.
И вышел из кофейни, хлопнув дверью.
II
Утро было бодрящее и солнечное. Над городом повисло лазурное небо — обманчивый предвестник устойчивой погоды. Анджей с самого утра уходил куда-то и только на минутку заглянул в комнату матери. Панна Текла в маленькой столовой (большая была сдана кому-то) готовила первый завтрак. Даже здесь, в заставленном мебелью, спрятавшемся в тени особняке все дышало зноем.
Панну Теклу удивило, что старый Спыхала прошмыгнул по парадной лестнице — здесь его до сих пор никогда не видели — и направился к дверям.
— Куда это вы? — спросила панна Текла. Старик махнул рукой.
— Пойду на Прагу,— сказал он,— погляжу на эти советские танки...
— На Прагу? Вы что, с ума сошли? — воскликнула Текла.— Там немцев полно. Вчера видела, весь день ехали...
Но старик не слушал. Хлопнула дверь парадного входа.
— «Генеральный штаб» разваливается,— услышала панна Текла у себя за спиной насмешливый голос Геленки.
Вернулся Анджей.
— Панна Теча,— сказал он, как всегда, резко,— живо кофе, я очень спешу.
Панна Текла в последнее время сдала. Как и прежде, движения ее полны были достоинства, но почему-то все теперь валилось у нее из рук. Вот и сейчас, вздрогнув от окрика Анджея, она выронила ложечку, которая, ударившись о блюдце, оставила на нем полукруглую щербинку.
— Беда с этими мальчишками.
Анджея никак нельзя было назвать мальчишкой. Это был высокий, красивый, мускулистый и загорелый мужчина. Широкоплечий. Элегантная, длинная холщовая куртка сидела на нем, как на манекене.
— Скажите маме, что я буду в кофейне,— бросил он, выбегая в прихожую.
Анджей хлопнул дверью, сбежал по лестнице — всего несколько ступенек — и исчез в подворотне. Глядя в пролет подворотни, панна Текла всякий раз видела там автомобиль, увозящий в неизвестность Марысю и Алека. От Алека была одна-единственная весточка, доставленная кем-то, чье имя даже в мыслях запрещалось произносить. В библиотеке панны Теклы хранилась старая книжка с рецептами разных печений, заполненная выцветшими аписями ее подольских прабабок. Был там и «рецепт праздничной бабы от кого-то». Панна Текла привыкла к такого рода анонимности.
Вошла Оля в светлом платье. Она была очень спокойна, хотя спокойствие это и выглядело напускным. Улыбнулась панне Текле.
Бесядовская ненавидела эту улыбку. Ей казалось, что она с головой выдает в пани Голомбек выскочку. С грустью вынуждена она была признать, что пани Голомбек с годами словно хорошеет. В облике ее появлялось все больше благородства, словно жизнь в доме, который видывал не одно поколение светских дам, действовала на нее, превращала ее в пожилую женщину, манерами и гордой походкой напоминавшую княгиню Анну Билинскую. Панну Теклу непомерно это огорчало. В довершение всего с некоторых пор Оля по утрам вздумала пить травы. Чай был прескверный, да и не достать его. Оля требовала ромашку. Но старая экономка почитала это за верх претенциозности, и то, на что она ни малейшего внимания не обратила бы у старой княгини или Марыси, доводило ее до тихой злобы.
— Панна Теча,— спросила Оля,— готова моя ромашка?
— Заварила,— отрезала панна Текла. И пробурчала себе под нос: — Панна Теча, панна Теча! Никто никогда не называл меня панной Течей... Только Алек.
Она поставила чашку с ромашкой на стол.
— Вы в голубом, пани Оля! — заметила она, рассматривая платье пани Голомбек.
— Какое же это голубое? Едва различимый горошек на сером фоне.
Со дня смерти Януша панна Текла старалась всегда одеваться или в черное, или в очень темное. Это, кстати, и не доставляло ей особых хлопот. Шкафы наверху были набиты всяким хламом, платья старой княгини панна Текла продавала немецким театрам, но это было самой большой ее тайной. Только Губерт знал об этом. Посредничала в этих делах Марътся Татарская, покуда ее не укокошили в кофейной на Маршал ковской. Говорят, будто это Губерт ее застрелил.
То, что Оля носила светлые платья, причесывалась у парикмахера, ходила в пеньюарах с кружевами, не давало панне Текле покоя.
— В той же самой постели, что и Марыся,— нашептывала она пани Шушкевич, которая, просидев год в лагере интернированных у Боденского озера вместе со Стасем Дыгатом, снова возвратилась на Брацкую.— И что в нем такого, в этом холостяке? Тощий, как щепка...
— Sans doute il possede des qualites secretes, — со снисходительной улыбкой замужней дамы говаривала в ответ пани Шуш-кевич.
Олю кольнуло замечание панны Теклы по поводу ее платья.
— Я ведь уже не раз говорила вам,— сказала она,— что не ношу траур из-за детей. Мне хотелось бы, чтобы они помнили меня безмятежной. Истинный траур носят в сердце, панна Теча,— добавила она.
— Ох, уж если в сердце траур, то светлого платья и надеть-то не захочешь.
Оля поморщилась.
— Панна Текла,— проговорила она твердо,— Одного ребенка я потеряла, но у меня еще двое. Я должна жить для них. Понимаете? Я должна притворяться перед ними, что не грущу, не боюсь...
— Но для чего же?
— А может, им станет страшно.
— Ох, вашим-то детям наверняка страшно не станет. Вы не знаете своих детей.
— Ни одна мать не знает своих детей. Да и вообще с молодыми так трудно. Они ни за что не хотят признаться в своих чувствах. Порой кажется, что у них вообще никаких чувств нет...
— Ах, есть, есть, милая,—сказала панна Текла и, то ли смирившись, то ли обессилев, вдруг опустилась на стул напротив Оли.— Столько с ними забот,— совсем иным тоном, доверчиво прибавила она,— с Янушем, с Алеком... И что толку?
— Януш был поразительно несчастным, — вздохнула Оля, прощая в этот миг панне Текле все ее колкие намеки.
— Ах, да все они такие...— со вздохом ответила панна Текла. Неясно было, что она хотела сказать.
Геленка уже давно сидела за столом. Тут и она подала голос.
— Вот уж не думаю,— буркнула она.— Януш был очень счастлив.
Пани Оля, не заметившая, когда вошла дочь, вздрогнула от ее резкого, звучного, низкого голоса.
— Почему? — удивленно спросила она.
— Он был так занят созерцанием собственного пупа, что не видел ничего вокруг,— ответила Геленка.— Ведь это же настоящее счастье — ничего не понимать в мире, который тебя окружает.
— А ты, Геленка, много понимаешь? — спросила мать.
— Уж во всяком случае побольше Януша! — Тон Геленки по-прежнему оставался резким.— Знаю хотя бы, куда этот самый мир надо толкать. Чтобы потом на головы нам не падали бомбы...
— Ну и слава богу, Геленка,— язвительно заметила панна Текла,— теперь-то хоть мы, по крайней мере, знаем, кто выиграет войну. Панна Гелена Голомбек...
Фамилию девушки панна Текла выговорила с подчеркнутой иронией.
— Теперь-то, кажется, нет никакого сомненья в том, кто выиграет войну! — пожала плечами Геленка.
— Да, но мы в каком положении окажемся? — растерянно спросила Оля.
— Нетрудно догадаться,— проворчала Геленка.— С петлей на шее.
— Ну, так нельзя говорить,— запротестовала мать.
— Но вам же всем так кажется.
— «Вам», «вам»...— повторила Оля.— Что значит «вам»? А ты что делаешь? Ты-то где?
Геленка не ответила.
Панна Текла воспользовалась этим, чтобы вставить словцо:
— Анджей сказал, что будет в кофейне.
— Ах, да,— сорвалась с места Оля,— я должна была встретиться там с тетей Ройской.
— Пани Ройская в Варшаве? — удивилась панна Текла.
— Да,— немного смутившись, проговорила Оля,— она должна была сегодня приехать. Но из Жабьей Воли. Она уже три дня в Жабьей Воле, под Жирардовом. На грузовике туда приехала... с коровами, с провизией.
— Она уехала из Пустых Лонк? — спросила Геленка, удивленно подняв глаза на мать.
— Ну да.— Оля вдруг стиснула зубы.— Нет больше Пустых Лонк,—с трудом проговорила она.
— Как это нет? — спросила Геленка уже гораздо мягче.
— Там уже большевики, неужели ты не понимаешь этого? — сказала пани Оля.
Текла сидела, опустив голову и уставившись в стоявшую перед ней тарелку.
— Всюду они идут за нами следом.
— К счастью, не за нами, а за немцами,— торжествуя, проговорила Геленка.
— Пани Ройская не приехала к нам...— не поднимая головы, убежденно заключила панна Бесядовская.
Оля притворилась, что не слышит ее. Она вышла в переднюю и, захватив только зонтик, направилась на улицу.
Брацкая была залита солнцем. Тени — короткие и голубые. Оля уже привыкла к этой улице, которая была куда менее спокойной, нежели улица Чацкого. Она любила толчею на ней и оживленные магазины. На углу Хмельной был магазин Пакульских, которые даже в эти лихие времена сумели нагромоздить в витринах какие-то фрукты и овощи; луковицы казались сейчас золотыми, словно райские яблочки,— так светило солнце. Оля шла, наслаждаясь теплом, и, щуря глаза, разглядывала шумную толпу на тротуарах.
«Ничто нас не одолеет,— подумала она.— Жизненная сила...»
И вот на этом солнцепеке, в блеске летнего дня, пришла к ней мысль об Антосе. Собственно говоря, она никогда не покидала ее, и это не было фразой, когда Оля сказала панне Текле, что траур носят в сердце. У Оли было гораздо больше оснований для траура — ее мучили угрызения совести. Слишком легко согласилась она на то, чтобы Антек остался в деревне. Слишком поздно она решительно потребовала, чтобы он вернулся в Варшаву. Впрочем, она совершенно искренне полагала, что в деревне ему будет безопаснее. Иное дело, что ей это тоже было удобно. Присутствие взрослого сына в доме, в новом доме на Брацкой, только стесняло бы ее. Она страшилась бы откровенного разговора со взрослым, ершистым сыном. В глазах Анджея она только изредка замечала немой укор. К истории «покинутого» на шоссе под Седльцами отца он возвращался теперь лишь в разговорах с Геленкой, да и то, если ему хотелось досадить ей или же сделать что-нибудь назло.
Не спеша повернула она на Хмельную.
Узенькую улочку до краев заливала голубая тень. Лавчонки по обеим ее сторонам набиты были всякого рода старьем. Люди продавали все, что могли, чтобы жить. Но кто покупал? У кого водились деньги?
Итак, Антек. Самое ужасное, что никто не знал, как он погиб. Анеля привезла бумажник и часы. Она казалась опечаленной больше, чем это можно было ожидать от дальней родственницы. Несмотря ни на что, Оля никак не могла свыкнуться с мыслью, что в жизни ее сыновей существуют женщины. Она догадывалась об отношениях Антека и Анели. Анеля много рассказывала ей о том, как Антек жил у них в первые дни войны. Но Оля хорошо знала об этом: тогда Антек писал еще довольно часто. И только потом бесследно исчез. Почему он оставил бабкину хату? Анеля объяснить этого не могла. И ни словом не обмолвилась о том, как он оказался в доме Тарговских.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82