Она отворяла дверь студентам — бывало их не более семи,— и каждого окидывала полным отчаяния взглядом. Казалось, что, впуская очередного молодого человека, она испытывала разочарование, оттого что это не Ежи. Порой во время лекции из соседней комнаты доносились горестные рыдания, негромкие, но безутешные и долгие. Лектор и студенты делали вид, что ничего не слышат. Но напряженная тишина тогда как бы еще более сгущалась.
Анджей и Губерт были в числе учеников профессора Рыневича, но так как между ними был год разницы, на лекциях они не встречались, хотя каждый из них знал о другом, что тот тоже бывает на Польной. Анджей работал в переплетной мастерской на Хлодной ради арбайтскарты и обязан был ежедневно сидеть там часа два — обрезать печатные страницы. Для науки у него оставалось только время после полудня. В эти часы они и собирались — он и его товарищи — у Рыневичей.
Тогдашние взаимоотношения между студентами и профессорами не напоминали довоенной официальности. Недоступные «исследователи» становились друзьями и близкими знакомыми безусых юнцов. Этому способствовала и сама обстановка лекций, и пафос эпохи, который одинаково ощущали и преподаватели и студенты.
В конце концов, Анджей и Губерт стали заходить к профессору не только на лекции, но и просто чтобы навестить его, ибо видели, что их посещения приносят радость и утешение в его страшном горе, что в их присутствии он не так остро чувствует свое одиночество. Редко случались эти визиты: у юношей все меньше оставалось свободного времени — они постоянно были заняты работой ради хлеба насущного (допустим), лекциями, наукой и подпольным военным училищем, где вначале были курсантами, а после и сами стали инструкторами.
И вот в один из чудесных весенних дней они решили мимоходом между одним и другим делом нагрянуть на Польную. Профессора они застали в большом возбуждении и более нервным, чем обычно. Пани Ядвига только отворила им двери и сказала:
— Хорошо, что вы пришли.
Потом спряталась в свою комнату, и больше ее не увидели. Юноши, однако, смекнули, что произошло нечто необычное. Впрочем, профессор сразу же все объяснил:
— Знаете, Горбаля выпустили из Освенцима. Он приехал. Был у меня.
— Выпустили? — с недоверием спросил Губерт.
— Да. Представьте себе. Но он уже на ладан дышит: чахотка. Сразу же уехал в Отвоцк, к знакомым.
— Каким образом ему удалось выбраться оттуда?
— Кто-то, кажется, хлопотал. В общем выпустили.
Профессор Рыневич испытующе поглядывал на обоих молодых людей, то на Губерта, то на Анджея. А потом принялся расхаживать по своему тесноватому кабинету, загроможденному книгами. И при этом продолжал смотреть на гостей так, словно хотел сказать им что-то.
Юноши говорили о лекциях, но старик не слушал их. Вдруг он прекратил нервно ходить по кабинету и спокойно сказал:
— Горбаль видел смерть Ежи. Стоял рядом в том же ряду. Ежи застрелили.
У обоих юношей замерло сердце.
— И он сказал вам об этом? — спросил наконец Губерт.
— Все рассказал, с мельчайшими подробностями,— ответил Рыневич и сел за стол,— но я не буду вам повторять.
Юноши почувствовали облегчение. Им было бы трудно слушать эти подробности. Рассказы об Освенциме давно уже кружили по городу. Все те же обстоятельства, все те же методы убийства. Однако из Освенцима мало кто возвращался.
Анджей предпочел переменить тему разговора. К тому же он пришел сюда по поручению матери.
— Простите, пан профессор,— сказал он,— мама велела передать вам, что послезавтра в ресторане «Под Розой» будет петь пани Эльжбета. Мама говорила, что вам очень нравилось ее пение в Одессе: возможно, это вам доставит удовольствие или развлечет. Вы знаете, где этот ресторан? На третьем этаже, на Бодуэна.
Профессор молчал. Он неподвижно сидел за столом. Губерт потом сказал Анджею: «Заметил, как он оторопел?»
Лишь немного погодя профессор отозвался. Его голос показался юношам совсем иным, чем раньше, глухим, словно из бочки.
— Поблагодари мать. Может, и соберусь, я так давно не слышал никакой музыки.
Он поколебался, а минуту спустя добавил уже обычным своим, лекторским тоном:
— Но как я ее восприму — не знаю.
А потом вдруг, когда юноши уже хотели прощаться и встали со своих мест, он жестом остановил их.
— Все-таки и в убийстве должна быть какая-то нравственность,— сказал он опять сдавленным и как бы идущим из глубины голосом.
Анджей и Губерт переглянулись, не зная, как быть. Однако профессор продолжал:
— Садитесь. Они снова сели.
— Помните об этом, когда будете убивать. Когда будете ликвидировать, как это теперь говорят. Зачем человека мучить...
Юноши молчали, глядя на свои руки. Тишина в комнате сделалась невыносимой. Они боялись, что пани Рыневич все слышит в соседней комнате.
— Горбаль рассказывал,— продолжал профессор,— что гестаповец очень долго целился в Ежи. Целился, может, минуту, две, может, и дольше... прежде чем выстрелил и ранил Ежи в живот. Он намеренно целился в живот. И Ежи эти две или три минуты видел направленный на него револьвер. Он должен был мучиться, правда, он мучился? — обратился Рыневич к юношам, словно спрашивал их о чем-то обыкновенном.
Но они молчали.
— Несомненно, очень тяжело видеть, как в тебя стреляют. Не надо причинять лишние страдания. Надо всегда стрелять внезапно, в спину... Верно?
Анджей пошевелился.
— Мне кажется, это неблагородно,— сказал он,— стрелять в спину. Некрасиво как-то...
Профессор запротестовал:
— Но ведь это средневековые предрассудки! Что неблагородного в том, что вы избавите человека от минуты страха? Разумеется, в Освенциме они стремятся как можно больше мучить человека; значит, и эти минуты мучений добавляют к казни. Но это, наверно, очень трудные минуты...
Наконец Губерт спросил:
— Значит, Ежи не сразу погиб?
— Нет, нет. Говорят, жил еще несколько часов. И не разрешали добить его. Так они лежал в грязи, просто в грязи... По крайней мере, так рассказывал Горбаль. Он стоял с ним рядом до самого конца. Ведь поверка продолжалась несколько часов.
Профессор внезапно замолчал и снова стал смотреть то на Анджея, то на Губерта, внимательно, как на экзамене. Словно ждал от них немедленного и точного ответа.
— Помните, помните,— наконец выдавил он,— помните, стрелять надо всегда в спину.
Наконец Губерт овладел собой:
— Но, профессор! Вы так говорите, будто мы с утра до вечера занимаемся экзекуциями.
— Ага,— добавил Анджей. Рыневич смутился.
— Конечно, конечно,— сказал он, снял очки и начал их протирать,— это болтовня.
Выпрямился и, надев очки, более осмысленно посмотрел на своих гостей.
— Это просто нелепая болтовня, — проговорил он медленно, — и никчемная. Простите меня. Иногда я говорю ненужные вещи.
Юноши встали.
— Поблагодари мать,— Рыневич обратился к Анджею,— может, я действительно приду в этот трактир. Послушаю пани Эльжбету...
— Она споет две недавно найденные песни Эдгара,— добавил Анджей.
Но этого профессор то ли не понял, то ли не расслышал.
— Да, да,— рассеянно произнес он и подал руку юношам, задумчивый, словно отсутствующий.
В передней пани Рыневич повторила те же самые слова:
— Хорошо, что вы пришли.
На улице юноши вдохнули свежий воздух. Было чудесно, и они твердым шагом направились домой. После долгого молчания Анджей спросил:
— Ну а ты? Как ты велишь стрелять твоим харцерам? Губерт вспомнил свое выступление в Лесной Подкове и ответил:
— Я вообще не велю им стрелять.
— А как же они будут сражаться? Губерт ничего не ответил.
— Знаешь, тут одно с другим как-то не вяжется,— сказал Анджей.
Опять помолчали.
— А что, по-твоему, вяжется одно с другим? — спросил Губерт.
Анджей засмеялся.
— Януш, наверно, сказал бы просто: не убий. А я ведь торжественно принял на себя жизненные принципы Януша.
— Это тоже не лезет ни в какие ворота,— сказал Губерт.
— Разговорчики,— применил Анджей новое словечко.
— А ты как стреляешь? — вдруг остановившись на тротуаре, спросил Губи-губи.
Анджей тоже остановился и с минуту смотрел в глаза друга.
— Иногда в спину, а иногда в лицо,— процедил он сквозь стиснутые зубы.
Губерт схватил его за предплечье.
— Я никогда тебе этого не прощу! — взорвался он вдруг.— Никогда не прощу! Если на то пошло, то это я должен был ее ликвидировать. Понимаешь, я!
— Почему же? — Взгляд Анджея был холоден и тверд.— Почему ты?
— Я любил ее!
— Вот именно. И поэтому ты не мог выполнить этот приговор. Это было бы чем-то неуместным. Выло бы преступлением. Ведь ты бы убил ее по личным мотивам.
— А ты?
— Я ее не любил.
— А вдруг? Она ведь и тебе изменяла.
— Она всем изменяла. Выдавала нас, потому что это доставляло ей удовольствие. Она была последняя стерва.
— Не говори так.
— Благороднейший Губи-губи! Рыцарь святого Губерта!
— Не говори так.
— Впрочем, ты ничего не знаешь. Не знаешь, я ли убил.
— Не знаю. Но знаю.
— Ох, домыслы!
— Рана была спереди.
— Ох, успокойся. Как я мог иначе? Попросту вошел в кофейню утром, когда там еще никого не было. Она стояла напротив меня...
— Испугалась?
— Не ожидала. А может, ожидала.
— Ты долго целился? Минуту, две, три?..
— Вовсе не целился. Профессор сказал ерунду.
— Не такую уж ерунду.
— Так мне кажется.
— II ты не испытывал никаких личных чувств?
— Нет. А может?..
— Какие?
— Жалость. Самое большее — жалость.
— Ох, и страшен же ты,— произнес Губерт, и они снова пошли вперед.— И еще одно,— продолжал Губерт,— разреши мне взять это на себя. Вполне правдоподобно. Скажу, что это я.
— Там, где надо, знают, кто это сделал. Ведь я же не самовольно.
— Да, да. Но пусть другие думают, что это я. Тебе так будет даже удобнее.
— Свалить на другого? От этого мне не станет легче.
— Тяжело тебе?
Анджей опять остановился. Он не смотрел на Губерта. Взгляд его устремился куда-то в пространство.
— А ты что думаешь? Что это так себе, пустяки? Губерт схватил его за локоть.
— Анджей, глупый,— сказал он,— ведь мы солдаты. Анджей словно проснулся. Взглянул обычно, улыбнулся и
немного иронически, но очень печально сказал:
— Не убий!
И они разошлись, каждый в свою сторону.
VII
Когда у Лилека земля уж слишком горела под ногами (а тлела она постоянно), он приходил к Анджею. Иногда отсиживал несколько часов в его комнате днем, иногда ночевал. В кухне распоряжалась только панна Текла, которая делала вид, что не замечает парня, когда он прокрадывался по коридору.
Несколько раз Спыхала, желая потолковать с молодым Голомбеком, заходил в его комнату и заставал там Лилека. Он уже привык к нему. Спыхала расспросил о нем Анджея и проникся убеждением, что Лилеку можно полностью доверять.
Однажды он зашел к Анджею около полудня. На этот раз в комнате был один Лилек. Оторвавшись от какой-то книги, юноша взглянул на Спыхалу отсутствующим взглядом.
— Что случилось? — спросил Казимеж.
— Беда,— пробормотал Лилек.— Азя похитил Басю. Он читал «Пана Володыевского».
— А который час? — спросил Лилек.
— Двенадцатый.
— О боже,— воскликнул паренек,— я в одиннадцать обещал быть на Мокотове.
— Ого... Это нехорошо, — сказал Спыхала, не переставая улыбаться.— От такого опоздания многое зависит.
— На этот раз нет,— с некоторым смущением сказал Лилек.
Казимеж задумался.
— Ты идешь на Мокотов? — спросил он.
— Ага.
— А где Анджей?
— Не знаю. Сказал, что придет нескоро.
— Ты ночевал здесь? — спросил Спыхала.
— Ночевал.
— Ну ладно,— Спыхала перестал раздумывать.— Дам тебе один адрес. Ты пойдешь туда и скажешь: «Завтра в обычное время».
Лилек внимательно посмотрел на него.
— Не знаю,— проговорил он медленно,— не знаю, что это за дело.
Спыхала пожал плечами.
— А тебе-то что?
Лилек запнулся, но все-таки выговорил:
— Потому что не всякому делу я готов служить. Спыхала нахмурил брови.
— Прежде всего, солдат не рассуждает. Лилек упрямо взглянул на Спыхалу.
— Разные есть солдаты и разные... армии,— сказал он. Спыхала вспылил не на шутку:
— Ерунда! Сейчас есть только одна армия: та, которая борется с немцами. Так идешь на Мокотов или нет?
— Для себя я уже опоздал.
— А для меня нет. Идешь?
— А вы не подумали о том,— осторожно сказал Лилек,— что я могу выболтать этот адрес?
— Подумал. Ничего тебе это не даст,— буркнул Спыхала.— Впрочем, я убежден. Тебе можно доверять, как Анджею.
Лилек улыбнулся. Улыбка изменила его лицо.
— Можете мне доверять.
С этих пор Спыхала посылал Лилека то туда, то сюда. Правда, нечасто, поскольку понял, что тот провалился и не имеет достаточно надежных документов. Удостоверение о том, что он работает в типографии, обслуживающей немцев, было подделано наивно и не вызывало доверия. Парень мог попасться в любую минуту.
По профессии Лилек был наборщиком. Анджей знал об этом и сказал Спыхале. Это навело Казимежа на догадку: Лилек был связан с каким-нибудь подпольным изданием. Конечно, он не спрашивал его об этом. Впрочем, не трудно было догадаться, что это была типография ППР.
Занятый своими делами, Спыхала мало знал о работе недавно возникшей организации и не придавал ей значения: ему и в голову не приходило, что это могло быть нечто серьезное. Но со временем Лилек стал выходить у него из повиновения. Попросту не желал ему помогать в передаче сведений, хотя все они, как и то, первое, звучали одинаково невинно.
Постепенно, хотя они так редко виделись, между ними назревал конфликт, который вспыхнул наконец в один из весенних дней того памятного периода.
В очень сдержанных словах Лилек объяснил, что не намерен помогать буржуазной организации. Спыхала взбеленился и назвал его мерзким прихвостнем Советов. Они расстались в комнате Анджея. Спыхала потом ушел к себе, испытывая некоторое беспокойство, хоть и верил в порядочность Лилека. У него даже мелькнула мысль, что следовало бы обезвредить Лилека тем или иным способом. Но пока отказался от этой мысли. Опасность грозила отовсюду, могла обрушиться совсем с другой стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82