Вся наша деревня сгорела. Дети сидят в яме... в картофельной яме... Все дети... Но моих там нет. Нигде нет. Страшный бой здесь был. Вся наша деревня сгорела...
— По дороге мы видели много сожженных деревень,— спокойно сказала Оля. Она думала своим спокойствием как-то повлиять на женщину, которая, казалось, теряла рассудок.
Но женщина не обратила внимания на ее спокойные слова.
— А сколько тут людей убили! — вдруг громко крикнула она.— Сколько людей! Как же так? Вся наша деревня сгорела! Все овины! Что мы будем есть? Пани дорогая... И детей моих нет...
Ромек продолжал возмущаться.
— Уважаемая,— сказал он,— не у вас одной горе. Война есть война. Отпустите повозку, нам надо ехать...
Женщина вдруг отпрянула от повозки... Откидывая назад волосы, она пристально посмотрела на Ромека и Анджея.
— Такие молодые,— пробормотала она,— а все молодые погибли.
Ромек дернул вожжи. Кони нехотя тронулись. Они словно отяжелели, стригли ушами и будто чувствовали, что происходило здесь еще совсем недавно.
Оля оглянулась. Женщина напряженно смотрела на них.
— Бог не оставит вас! — неестественным голосом крикнула Оля.
Женщина побежала за ними, неуклюже, словно ноги не слушались ее. Видно было, что она хотела еще что-то сказать. Почти догнала повозку и вдруг остановилась. Оля с трудом расслышала, что она говорила.
— Такие молодые! — повторяла она. И со стоном добавила: — И все погибнут!
Оле стало дурно. Она подалась вперед, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание. Но Спыхала обнял ее и поддержал.
— На все воля божья, пани Оля,— сказал он.
Оля усилием воли выпрямилась, овладела собой. Сжала руку Казимежа.
— Простите,— сказала она.
Усталые лошади шли шагом. Ромек нагнулся к Анджею, который бессмысленно уставился в пространство.
— Ты видел эти ямки? — спросил Ромек.
— Ага.
— А видел, в какую сторону они обращены? В сторону Варшавы...
— Ну и что? — рассеянно спросил Анджей.
— А то, что немцы наступали от Варшавы. Армия была окружена с востока.
Они приближались к Бзуре. Земля здесь была более сырая, местность ниже. На горизонте показались леса.
Подъехали к какой-то убогой деревеньке. За ней было кладбище.
— Посмотри,— опять сказал Ромек, самый наблюдательный из всех.
Анджей был слишком подавлен. Погруженный в собственные мысли, он ничего не видел вокруг.
По кладбищу бродили немецкие солдаты. Они сортировали трофеи — то ли добытые в бою, то ли взятые из складов. Ровными рядами укладывали солдатские ранцы, другие громоздили груды касок. Каски поблескивали в лучах осеннего солнца, которое снова выглянуло к вечеру. Чуть подальше, у стены, громоздились сотни новехоньких седел.
— И откуда столько седел? — вздохнул Анджей.
— Тут, видимо, была кавалерия.
Миновали кладбище и углубились в лес. В лесу уже темнело. День подходил к концу, надо было спешить, чтобы не застрять на ночь в Пуще Кампиносской. Иногда дорога выводила на поляну, освещенную заходящим солнцем. С одной из таких полян они увидели вдали, за рекой, высокий костел. Три округлые башни устремлялись к тучам. И были совсем красные в лучах заката. На одной из них виднелся след от снаряда, свежий след.
— Смотрите, это Брохов! — сказала Оля. Анджей обернулся к ней с переднего сиденья.
— Брохов? А что это такое? — спросил он.
— Это костел, в котором венчались родители Шопена. Здесь же был крещен маленький Фридерик...
Ромек остановил лошадей.
— Раз так, надо его осмотреть,— сказал он. Спыхала пожал плечами.
— Что все это значит по сравнению с тем, что мы видели по дороге!
Анджей нехотя повернулся к нему.
— Пожалуйста, не говорите так,— начал он с каким-то безразличием. А потом оживился:— Никогда не известно, что на этом свете самое важное. Одно проходит и открывает другое,— как в горах. Издали не определишь, какая вершина самая высокая... Не надо нас расхолаживать.
Оля протянула к нему руку.
— Анджей,— сказала она,— не узнаю тебя. Ты становишься таким резким! Что с тобой происходит?
Ромек рассмеялся:
— Как это: что происходит? Разве вы не знаете, что сейчас война? Анджей увидел войну.
— Все увидели войну,— заметил Спыхала.
— Так нельзя сейчас говорить,— сказал Анджей, когда все умолкли.— Так нельзя сейчас говорить, даже если бы это была правда.
И снова отвернулся к лошадям. Ромек взмахнул кнутом. Лошади едва плелись, таща тяжелую повозку по песчаной лесной дороге.
На этот раз заночевали в домике лесничего у Лаз. Здесь, в лесу, царил покой, беженцев не было. Домик стоял пустой и чистый. Лесничий уже раздобыл где-то, наверно у немецких солдат, воззвание генерала фон Бласковица о «битве под Кутном». Почему эту битву назвали «под Кутном», Спыхала не мог взять в толк. Воззвание с чрезмерным пафосом — как и все тогда — восхваляло немецкого солдата. Страшно было читать это.
Но Ромек и здесь нашел нечто достойное внимания:
— Смотрите, с каким уважением он отзывается о польской армии и о польском солдате. Значит, нешуточная была битва.
Лесничий был довольно мрачный человек, но комната, в которой он их устроил, была чисто вымыта и пахла хвоей. Спыхала заявил, что чувствует себя совсем как на прогулке. Но, взглянув на Олю, тут же пожалел об этих необдуманных словах. Оля, бледная, стояла посреди комнаты, не в состоянии прийти в себя после встречи с безумной женщиной на поле боя.
— Что с вами,— спросил Спыхала, прервав веселую фразу, и вдруг повторил: — Что с тобой?
Оля взглянула на него с ужасом.
— Не говорите так,— сказала она,— не говорите так... И отвернулась к окну.
Спыхала не раздумывая подошел сзади и обнял ее за плечи. Она не противилась. Отвернулась от окна и спрятала лицо на груди Казимежа.
— Как она говорила? — промолвила Оля.— «Такие молодые, и все погибнут»?..
— Не повторяй таких слов,— ответил Казимеж.
Но Оля не могла сдержать долгого, безудержного плача. Это были ее первые слезы с начала войны.
Лесничий уступил скитальцам свою горницу, но ребята хотели спать возле лошадей, под навесом сарая, где поставили повозку, и Спыхала отправился на чердак, на сено, забрав все одеяла. Оля осталась одна в комнате. Она уже собиралась ложиться: измучена была до потери чувств всеми впечатлениями сегодняшнего дня и предыдущих дней. Впечатления эти еще не уложились в сознании по порядку, а хаотически смешивались в ее голове. Непонятно было, что с ней происходит.
Она очень удивилась, когда довольно поздно — уже стемнело, п в комнате горела только свеча — раздался стук в дверь. В ответ на ее неуверенное «войдите» появился лесничий. С таинственным лицом он приблизился к Оле. Она испугалась.
Лесничий спросил:
— Прошу прощения, нет ли у вас петушка?
В первую минуту Оля подумала, что лесничий рехнулся.
— Что вам нужно? — спросила она.
— Порошок от головной боли.
Тут Оля вспомнила, что Геленка положила ей в несессер дорожную аптечку с множеством разных лекарств. Она не хотела их брать, но Геленка ее заставила. Оля открыла аптечку. Там лежала целая пачка тройчатки с изображением петушка на этикетке.
При виде порошков у лесничего загорелись глаза.
— Уже неделю у меня нет петушков,— сказал он.— Вы не могли бы дать мне несколько штук... дюжину? — поправился он.
— Да берите все,— сказала Оля, высыпая порошки на стол,— мне они не понадобятся.
— У вас никогда не болит голова? — с сомнением спросил лесничий.
— Нет, не болит. А если и болит, я никогда не принимаю петушков.
— А я без них не мог бы жить.
— Неужели? Так часто болит голова? Лесничий смутился.
— Нет, собственно говоря, нет. Но я не засну, если не приму петушка.
И, не спрашивая Олю, схватил один порошок из груды, лежавшей на столе. Налил из графина воды и, ловко разорвав этикетку, всыпал порошок себе в рот. По его движению, ловкому и привычному, Оля определила наркомана.
— Зря вы приучили себя к лекарству,—сказал а она/несколько смущенная бездумной искренностью лесничего.— Это дурная привычка.
Но лесничий не слышал ее слов или притворился, что не слышит. Он вдруг повернулся к ней и сказал с фальшивым пафосом:
— Да благословит вас бог!
— За такое бог не благословляет,— сказала Оля,— недоброе это дело.
— Что вы говорите! — воскликнул лесничий удивленно и даже немного испуганно.— Неужели правда?
В комнату, не постучавшись, вошла жена лесничего.
— Ты уже, наверно, надоедаешь пани со своими порошками?— обратилась она к мужу.— Не мешай, пани устала, хочет спать.
— Посмотри,— сказал лесничий, показывая жене пачку порошков, лежавшую на столе.
— О господи,— вздохнула лесничих а,— откуда у вас столько порошков? Это для него хуже, чем папиросы. Привык, и все тут.
— Может, вам завтра понадобятся лошади? — спросил вдруг лесничий очень любезно, гораздо любезнее, чем прежде.— Я могу дать.
— Нет, нет,— запротестовала его жена,— ты не поедешь в Сохачев...
Оля встревожилась.
— Нет,— сказала она,— мне не нужны лошади до Сохачева. Надеюсь, что нас благополучно довезут и наши. К тому же под Сохачевом живет мой двоюродный брат, заедем к нему. Если надо будет, он даст лошадей.
Лесничий все кланялся неуклюже.
— Если вам что-нибудь потребуется, скажите мне,— повторял он, как маньяк.
Жена взяла его под руку.
— Идем,— сказала она,— сейчас нет порошков. Сейчас война.
Но лесничий сгреб в карман всю груду, которая лежала на столе.
— Постыдился бы! — сказала жена.
— Что ж тут такого? — оправдывался лесничий.— Пани была так добра и все мне отдала.
Для облегчения ситуации Оля взяла оставшийся на столе порошок, высыпала его на ладонь и проглотила. Запила водой из стакана, стоявшего возле кровати.
Наконец хозяева ушли.
Оля вздохнула.
«Разные бывают пристрастия»,— подумала она.
Сон долго не шел к ней. Она легла, не раздеваясь, и ей было неудобно в постели. К тому же слишком устала, чтоб сразу заснуть. Мысли лихорадочно роились в голове.
И вот, неизвестно почему, мысли эти задержались на лесе, который они проезжали сегодня утром. Она не думала ни о случае в Венгрове, ни о переправе через Вислу, ни о той женщине, которая дергала их повозку,— она думала только о том лесе. Лес был обычный, сосновый, и очень некрасивый,— почти все деревья переломлены пополам. Угодили в них снаряды, или то была буря, или еще что-нибудь — Оля не спросила Спыхалу. Она, собственно, не очень и заметила этот лес. Но сейчас перед ней возникла эта картина: сломленные надвое деревья и разбросанные повсюду сосновые ветви. Древесина в изломах стволов была белая, как человеческое тело, а кора серая, местами кровавая. Оля все думала и думала об этом лесе, пока не заснула. Сон ее был тяжел — видно, действовал порошок.
Она долго плутала в этом лесу, вернее, не плутала, а искала кого-то или что-то — точно и сама не знала. Геленка шла рядом и спросила:
— Кого ты ищешь, мама?
Странное было чувство — будто ищет кого-то и в то же время не хочет найти.
— Ради бога,— сказала она Геленке,— если ты его увидишь, сделай вид, что не заметила.
— Но кого же? — настаивала Геленка.
Оля не хотела ответить. Впрочем, она и сама не знала.
И вдруг лес преобразился: деревья вокруг стали маленькими, тонкими, как спички, ветками, поломанными и черными, и они обе в этом карликовом лесу тоже стали совсем крошечными. Огромный человек стоял над лесом, даже не человек, а лишь нижняя половина человека — громадный живот и ноги — все это миндального, палевого цвета. На этом фоне четко вырисовывался лес, в котором вдруг стала скручиваться проволока — немного обыкновенной проволоки, а остальная — колючая; она все туже опутывала Оле ноги, так что ей пришлось сесть. Она села, и было темно, а страшный человек шел себе куда-то и даже не заметил их, они видели только его шагающие ноги, обтянутые миндального цвета брюками. Геленка сидела рядом с ней и вдруг сказала;
— Знаешь, у меня будет ребенок.
И вот уже у Геленки был ребенок, она держала его в подоле, ребенок кричал, широко открывая ротик и морща лоб так, что он побелел. Оля склонилась над ребенком и положила ладонь ему на рот. Она чувствовала, как под рукой конвульсивно раскрываются губы, и вдруг отняла руку и уткнулась в ладони лицом. И тогда перед глазами медленно всплыло лицо той женщины, которая, хватаясь за повозку, все повторяла, что дети в картофельном погребе. Лицо у нее было огромное, глаза, в упор смотревшие на Олю, становились все больше, раскрывались все шире. Оля порывалась бежать, но не могла высвободиться из проволоки, которая опутала ее. Она закричала, но не проснулась.
Потом Оля сказала женщине:
— Все-таки вы ошиблись, не может быть, чтобы все ваши дети погибли, бог всегда оставляет одного для утешения, поверьте мне. Они только потерялись в картофельном погребе, а может, просто обратились в картофель. Вы ведь знаете, как это бывает с детьми— они шутки ради превращаются в картофель. Вы поищите хорошенько...
И женщина оставила их повозку и пошла искать детей в поле, нагибаясь при этом, словно собирала колосья. Но всякий раз, как она распрямлялась, в руках ее виден был широкий блестящий штык.
— Положите, пожалуйста, положите...
И женщина укладывала штыки на земле. Из них получилась длинная тропинка, она вела к воротам какой-то часовенки, маленькой, низенькой и белой. По тропинке шла женщина, пожилая, сгорбленная, но в светлой фате, и старый господин с цилиндром в руке.
Геленка сказала:
— Это родители Шопена возвращаются с венчания.
Но та женщина снова начала дергать Олю. Она непременно хотела узнать, где ее дети. Наступала все решительней на Олю, но тут вдруг появился Спыхала, взял Олю на руки и унес от назойливой бабы. Оля увидела рядом с собой его прекрасное — красивее, чем в жизни,— лицо римского Цезаря. Он склонялся к ней все ниже, ниже, и вдруг холодная улыбка раздвинула его губы, и показались блестящие, как штыки, зубы. Лицо его было совсем близко, и, все так же улыбаясь, он сказал:
— А почему бы панне Оле не выйти замуж за пана Голомбека? Оля проснулась в холодном поту.
IX
На следующий день они выбрались из лесов на Сохачевское шоссе где-то около Папротни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82