В Гдыню он приехал в конце апреля, а в начале мая, переждав у моря майские праздники, двинулся в Варшаву. Зима отступала неохотно, и весна, поздняя и холодная, затягивалась, как тяжелые роды. Листва едва показалась на деревьях, от утренников побурел и осыпался запоздалый цвет черешен, промозглый ветер дул целыми днями. Ничего не соображая и испытывая, пожалуй, только удивление от того, что вокруг неумолчно звучит польская речь, Алек ранним утром очутился в столице — опять на временном вокзале. Всю свою жизнь, с первого приезда в Варшаву, которого он, разумеется, не помнил, он оказывался на «временном вокзале» — в огромном деревянном бараке, поставленном на несколько лет, пока не достроят главный вокзал. Когда он вошел в это большое и грязное сооружение, у него сжалось сердце.
«Столько лет строили вокзал, и ничего из этого не вышло,— подумал Билинский.— Снова, черт побери, времянка».
Он пробрался сквозь толпу, которая показалась ему экзотической, словно на Востоке, и с чувством англичанина, прибывшего в самую захолустную колонию, вышел на привокзальную площадь. Один из носильщиков бросился к нему.
— Вы вернулись? — спросил он, явно не зная, как теперь следует обращаться к Билинскому.
— А вы по-прежнему все носите?
— Для меня мало что изменилось,— сказал носильщик. Это он всегда подносил вещи Алека к его «охотничьему» поезду.— Я тоже вернулся,— добавил носильщик.
— Издалека? — осведомился Билинский.
— Я был в Маутхаузене.
Билинскому это слово почти ничего не говорило. Кажется, так назывался один из концентрационных лагерей. Алек сел в какую-то скверную пролетку, но, собственно, понятия не имел, куда ехать. В Варшаве у него никого не было. Город казался огромным, отталкивающим, грязным пепелищем. Адрес пани Ройской, жившей теперь в Миланувеке, был единственным, которым он располагал.
— Ходит ли электричка до Миланувека?— спросил Алек извозчика.
— Ходит. Чего бы ей не ходить? Всю войну ходила.
— Тогда везите к станции, на угол Новогродской.
Поезда до Миланувека не было. Впрочем, Алек не хотел беспокоить Ройскую слишком рано. Он зашел перекусить в какое-то маленькое кафе рядом со станцией. Спросил, что можно получить на завтрак. Женщина, которая подавала к столу и лицо которой показалось ему очень знакомым, хотя он и сам не знал почему, приветливо улыбнулась.
— Все, что угодно,— ответила она.
— Яйца. Можно? И кусок ветчины. И чаю.— Алек перечислял все это как нечто нереальное. За несколько дней, проведенных у моря, он еще не привык к тому, что здесь так легко можно было достать любые продукты. В Англии дело обстояло иначе.
— Вы недавно вернулись? —осведомилась официантка, глядя на его мундир с нашивкой «Poland».
— Сегодня,— улыбнулся Алек.
— А ваша матушка? — спросила она.
Алек с удивлением посмотрел на нее. Да, он не ошибался, это была Лиля. Их дальняя родственница. Однажды он видел ее на охоте в Давидгрудеке. Билинский встал и поздоровался с ней.
— Comment да va?—проговорил он небрежно.
— Comment ?a va,— ответила она.— Je suis contente. Je tra-vaille .
Лиля показалась ему очень красивой. Давно он не видал польских девушек.
— Лиля, давай завтрак,— выпалил он вдруг.— Я голоден, как волк.
— Думаю, что тебе стоило бы еще поголодать,— сказала Лиля и пошла за завтраком.
— Есть тут у тебя какие-нибудь знакомые? Или родственники? Зачем ты приехал? -т- спросила она, ставя перед ним ветчину.
— Нет никого. Решительно никого. Я еду в Миланувек к «тете» Ройской.
Лиля поморщилась.
— Ты знаешь, Валерек...
— Знаю, знаю. А сама Ройская?
— Ах, конечно, нет. Когда вернешься в Варшаву, зайди ко мне. Я живу на Мокотове.— Она сказала адрес.
— Вот видишь, у меня уже есть один знакомый дом,— сказал Алек.
— Да, но теперь некогда водить знакомства,— нравоучительным тоном изрекла Лиля и отправилась на кухню за вареными яйцами.
Окно ресторанчика было открыто настежь. В него вливались звуки чудесного высокого голоса, поющего арию из «Мадам Баттерфляй». Это была пластинка, которую проигрывали в лавочке напротив. И лавчонка и кафе соседствовали с какими-то громоздкими, облупленными развалинами. Немного подальше, у станции электрички, звенели струны. Это квартет инвалидов играл на банджо и гитарах сладострастное танго «Звезда над Рио», которое о многом напоминало Алеку.
Под самым окном стояли бабы с огромными корзинами красной редиски и, брызгая на нее водой, приговаривали: «Редисочка, как роза...» Подростки в коротких штанах, нарядные женщины, рабочие и служащие со станции быстро проходили по улице. Было очень шумно, пыльно, солнечно и оживленно. Алек, захваченный внезапным порывом изумления, вновь почувствовал, что ничего не понимает и не находит здесь для себя места. С трудом он отделался от этого тягостного ощущения.
— Не всегда тут будет весело,— сказала ему Лиля на прощание, еще раз пригласив зайти.
Билинский вышел на улицу. Со стороны Маршалковской послышался хор бравых голосов. Солдаты шли по мостовой и пели, отбивая шаг. Песня была совсем незнакома ему.
— Неужели? — сказал он самому себе.— Опять армия? Все?
На тумбах и заборах заметил огромные белые афиши: «Ансамбль песни и пляски под руководством Барбары Будной...» Улыбнулся.
— Еще одна знакомая фамилия,— прошептал он.
Со своим маленьким сундучком и солдатским мешком Билинский забрался в вагон электрички. В такую рань в сторону Миланувека пассажиров ехало мало. Электричка с грохотом прокатила, как по аллее, среди руин и высоких куч мусора и остановилась на границе города. Завалы битого кирпича сменила зелень полей. Алек все время точно грезил наяву, все казалось ему, как и лицо недавно встреченной кузины, очень знакомым, но вместе с тем отгороженным завесой стольких событий и поэтому чужим.
Так он проехал заМихаловицы, где пейзаж за окном вагона из пригородного превращается в деревенский.
Только в Новой Вси Алек вдруг увидал длинный зеленый луг, ярко-изумрудный, с полоской голубой воды, убегающей к горизонту. По ярко освещенному лугу бродили пасущиеся рыжие лошади. Они казались почти красными в лучах восходящего солнца и на зеленом фоне. «Я написал бы их киноварью»,— вдруг подумал Билинский. На краю луга, у самой насыпи, стоял огромный индейский петух, распуская хвост, волочил крылья по земле и выставлял напоказ раздутую, в коралловом ожерелье шею. Притопывал то одной, то другой ногой, а перед ним застыла изумленная и напуганная, слегка вскинув голову, точно ее поразил вид великолепного и чужого самца, маленькая, серая, простая домашняя курица. Алек рассмеялся, но, собственно, картина была скорее трогательной — и это солнце над лугом, и рыжие лошади, и голубой ручей, уходящий ниточкой в бесконечность,— все это совсем рядом со станцией электрички. Поезд тронулся, картина за окном смазалась и исчезла. Но зелено было всюду, и в канавах сплошным ковром желтели цветы калужницы. И вдруг что-то изменилось в нем самом: только здесь и совсем неожиданно он почувствовал себя в Польше. Очень его тронуло это открытие; и он повторял про себя: «Я дома, я дома, я дома...»
Никто никогда ему не втолковывал, что это и есть его дом. Никто не ждал его в этом доме. Тут не было ни родных, ни друзей. Не было даже где переночевать. Мать осталась там, в своем экзотическом mas, именьице, которое купила под Тулузой. Остальных прикончили, о смерти дяди он знал давно. Особнячок на Брацкой восстановлен, но занят каким-то учреждением. И все же только сейчас, увидав этот зеленый лужок с пасущимися на нем лошадьми, Билинский почувствовал, что жить сможет только здесь.
В Миланувеке он пошел по указанному адресу.
Дверь скромной деревянной виллы отворила ему девушка совсем молоденькая, лет пятнадцати, но уже сформировавшаяся и очень миловидная. Билинский представился ей.
— Ройская,— ответила она, подавая ему руку.
Алек стал соображать: которая же это Ройская?
Между тем девушка принялась объяснять, что бабуля сейчас на работе, но фабрика неподалеку, через несколько домов, и она сбегает к бабуле, и, может, кто-нибудь согласится ее подменить.
«Очевидно, это дочь Валерека нашлась»,— решил Алек.
Девушка провела его в небольшую комнату, где стояли две железные кровати и неказистые стулья вокруг простого стола.
— Не удивляйтесь, что мы так живем, у нас все сгорело. Алек сел.
— Я пошла,— сказала юная Ройская.— Может, и к тете Оле зайти, сказать, что вы приехали? Геленка ведь тоже погибла,— пояснила она.
— И ребята. Я знаю,— сказал Алек.
— Геленка и Анджей погибли во время восстания. Антек — в деревне, в лесу.
Алек не разбирался в этой номенклатуре, пришлось переводить себе, что означает это «в деревне, в лесу».
— Тетя Оля живет здесь с Анелькой,— добавила девушка.
— Хорошо, зайдите и к тете Оле.
Девушка умчалась. Алек оглядел комнату. На старом комоде за букетом маргариток стояла маленькая фотография в белой рамке. На ней был запечатлен подросток в рубахе и русской гимназический фуражке. Лицо почти совсем стерлось на выцветшей любительской фотографии, и Алек не мог разглядеть его черт. Если бы он обладал опытом своего дяди, то знал бы, что эта самая фотография украшала письменный стол пани Ройской на даче Шиллеров под Одессой.
«Это у них, как видно, не сгорело,— подумал Алек, ставя фотографию на место.— Но больше тут ничего не сохранилось от прежних времен».
В эту минуту раздались торопливые шаги и пани Ройская вошла в комнату. Ей уже стукнуло семьдесят, но она сохранила легкость движений, была по-прежнему стройна, только очень похудела и чуть сгорбилась. Взгляд ее прекрасных сияющих глаз был полон живости. Она обняла Алека.
Когда Ройская обнимала его, он заметил женщину, вошедшую следом за ней. Сперва она показалась ему совсем чужой. Холодные и окаменевшие черты ее были как-то неприятно заострены, а белые как снег волосы отливали металлическим блеском. Она походила на восковую фигуру. Алек с трудом догадался, что это Оля.
— Не угодно ли,— заговорила Ройская.— Малышка Зюня говорит мне: какой-то Билинский приехал. Какой еще Билинский? Да это же Алек, просто Алек! Садись, дитя мое.
Алек поклонился пани Голомбек. Потом сел. Взгляд Оли немного стеснял его: она смотрела на него не отрываясь. Он перевел взгляд на девушку. Та стояла за стулом бабки, смущенная, но улыбающаяся. Только сейчас Алек заметил, как она хороша. Черноволосая и смуглая, Зюня действительно походила на распускающийся цветок. Грудь у нее была невысокая, красиво очерченная.
— Вы работаете на фабрике? — спросил он Ройскую.
— В двух шагах отсюда. На шелкоткацкой. Наматываю нитки на шпульки. Дело немудреное. А эта еще учится в школе.— Она кивнула на Зюню.— Живем помаленьку.
Алек внимательно посмотрел на Ройскую. Ему почудилось, что какая-то тень промелькнула на ее лице.
— Как же вы управляетесь?
Но Ройская не ответила на вопрос, пропустила его мимо ушей.
— Хорошо, что вернулся. Поначалу тебе будет трудно. Очень трудно.
— Но ведь я дома...
— Это верно. Ты вернулся... а многие... Януш, мой Валерек... Алек невольно взглянул на Зюню. Девушка покраснела и
отвернулась к окну. Оля сидела на стуле прямо, с застывшим лицом. Неподвижный взгляд ее был устремлен в окно, на кусты жасмина, растущие перед домом. Ни единый мускул не дрогнул на ее лице.
Ройская говорила неумолчно. Она засыпала Алека вопросами:
— Как ты? А твоя матушка? А что это за домик под Тулузой? Я знала,— тут Ройская запнулась,— что она не вернется. Когда приехал? Что собираешься делать? Изучал в Париже архитектуру? Моя Зюня тоже мечтает стать архитектором... Постой, постой, сколько же тебе лет?
— Почти тридцать, тетя.
— Ого! Вон какой старый!
— Два года моложе Алека,— произнесла каким-то обыденным и абсолютно спокойным тоном Оля. Но от этих слов повеяло холодком. Помолчали.
— Как вы управляетесь? — повторил свой вопрос Алек, не находя иных слов.
— Кое-как. Да уж недолго мне управляться осталось. Кто вот только о Зюне позаботится? Был бы жив Юзек...
— Какой Юзек? — не подумав, спросил Алек.
— Мой Юзек,— сказала Ройская, показывая на фотографию, стоявшую на комоде. И по этому жесту, и по интонации чувствовалось, что Юзек навсегда остался для нее тем юнцом, каким погиб
почти тридцать лет назад.— Мой Юзек...— повторила она.— Интересно, что бы он делал, если бы остался в живых?
Оля отвернулась к окну, и всем показалось, что она хочет что-то сказать. Но не проронила ни слова.
— Он был очень передовым человеком,— простодушно сказала пани Эвелина и вдруг спохватилась: — Ты наверняка голоден! Зюня, давай угостим Алека чаем.
— Чайник уже закипел,— сказала Зюня, и Алек отметил, что голос у нее звучный, низкий, грудной. Девушка вышла на кухню за чайником, а Ройская выдвинула ящик комода.
Потом она повернулась к Билинскому и Оле с салфеткой в руках и вдруг замерла. Глаза ее померкли.
— Это еще из Пустых Лонк,— проговорила Ройская, показывая салфетку.— Нет,— поправила она себя,— еще из Молинцов. Видишь, сколько людей умерло, а салфетка осталась. Уцелела.
Оля встала.
— Я помогу Зюне,— сказала она и ушла па кухню.
— Знаешь,— вдруг снова повеселела Ройская, обращаясь к Билинскому,— мне сказали, что меня разрешат похоронить в Пустых Лонках, на границе между парком и кладбищем, возле Юзека. В мавзолее есть место, но я недостойна лежать рядом с ним...
— Почему? — удивился Алек.
Но тут вошла Зюня с чайником, а за ней Оля.
— Сделать тебе яичницу, Алек? — спросила Оля и легонько, как бы украдкой, коснулась волос молодого человека.
У Алека ком подкатил к горлу.
— Хорошо, пожалуйста,— едва вымолвил он. Ройская ловко застелила стол салфеткой.
— Одни умерли, а другие живут. Надо жить. Это самое главное, Алек. Надо жить.
И, стоя у стола, она окинула взглядом чайник, булки, Зюню, Олю, Алека, и глаза ее снова зажглись молодым блеском.
— Эта салфетка еще из Молинцов,— сказала Ройская, а потом добавила с улыбкой: — Я только так говогло. Ведь она в точности такая же самая, что была в Молинцах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82