Он даже подсчитывал на пальцах. «Ну хорошо, если сдам в этом году, и пять лет в политехническом — значит, окончу в сорок втором году. А если поступлю на будущий год, то окончу в сорок третьем. И будет мне тогда двадцать три года. Ух ты, какой же я буду старый!» — думал он.
Все было бы хорошо и спокойно в эти каникулы, если бы не болезнь тети Михаси. Чувствовала она себя все хуже и уже не вставала с постели. Видно было, что она очень страдает, но куда больше донимало ее сердцебиение, нежели страшная органическая болезнь. Так уж повелось, что каждый день после обеда Анджей относил бабке наверх кофе. Тетя Михася всегда радовалась его приходу, но говорила уже совсем мало, да и то с трудом.
Анджей ничуть не тяготился визитами к больной бабке. Он чувствовал, что она была спокойна и даже испытывала удовлетворение, когда бледная, как изваяние, с осунувшимся лицом сидела в постели, откинувшись на высокие белоснежные подушки. Никогда она не играла большой роли в этом доме, а вот теперь все крутилось вокруг нее и ее болезни.
Анджей не мог избавиться от впечатления, что вся эта ситуация доставляет тете Михасе удовольствие. Поэтому он и не принимал всерьез то, что говорила ему каждый вечер Ройская.
Иногда бабушка пыталась сказать Анджею несколько слов, но это были обычно пустяковые жалобы: то подушка неудобная, то ступня немилосердно ноет. Анджей целовал бабушку в лоб, который бывал либо холодный, либо горячий, но всегда влажный. И каждый раз испытывал при этом легкое чувство — не отвращения, а чуждости умирающего тела. Но он считал своим долгом не показывать этого бабке и гордился тем, что ему это удавалось.
В конце июля началась жара. Небольшая комнатка тети Михаси, расположенная в правой башенке, раскалилась, как печь. Все окна были распахнуты, а занавески опущены. Кровать больной выдвинули на середину комнаты. И все равно было жарко.
Для Анджея наступила пора летних «сумасбродств». Он вставал с рассветом, шел в парк или в лес босиком, чтобы ощутить кожей капли обильной утренней росы, которая моментально исчезала, как только вставало солнце. Парк и лес звенели от птичьих голосов.
Кукушка уже не куковала, зато свистели иволги то тут, то там. Полет их был таким же извилистым, как и пение,— точно неожиданные взлеты флейты. Иногда Анджей выходил на самую опушку. Жатва была уже в полном разгаре. Но работать в поле он, в отличие от прошлых лет, не ходил. Боялся, что заподозрят, будто он пришел вязать и подавать снопы вовсе не для того, чтобы помочь людям в тяжелой работе. И хотя он стыдился своей лени и боязни, но все же не шел.
Порой ему удавалось растормошить Ромека и даже Алексия. Алексий готовился поступать на какие-то курсы и не отрывался от книги. Геня даже радовалась, когда Анджей приходил к Алексию с утра, почти на рассвете, и вытаскивал его в лес.
Иногда Анджей — уже в одиночку — пробирался по знакомой тропинке, по тропинке детства, которое казалось таким далеким, к костелу в Петрыборах, входил в костел, забирался там в сырой угол, заставленный огромными хоругвями в чехлах, и никем не замеченный слушал службу. Прятался он, чтобы его не увидел ксендз Ромала. Ни в бога, ни в святость богослужения он уже не верил, но — странное дело — сохранил способность молиться. Молился он за бедную, страдающую бабушку, молился и за отца, о котором тетя Михася рассказала ему такие грустные вещи. Много думал он теперь о матери. Отец в его жизни существовал как-то вполне естественно: просто есть и все, и без отца он не представлял себе жизни, как не представлял детства. Подле него он засыпал с чувством доверия и любви. А вот мать была другой, она как будто появлялась извне. Высокая, стройная, словно из другого мира. Он не любил, когда она «наводила фасон» для других. Не любил, когда у нее были гости. Она должна была быть только для него и Антека — только. Когда он бывал с нею на людях, например, ездил на концерт в филармонию, то гордился ею, восхищался, глядя па нее. Но дома ему не удавалось установить с ней духовную близость —здесь он даже слегка побаивался ее. С другой стороны, он часами разговаривал о ней с Антеком. Но ему и в голову не приходило задуматься об отношениях между родителями. Есть родители — ну и все. Тетя Михася смутила его покой, рассказав, что мать никогда не любила отца. «Возможно ли это? — размышлял он, сидя в темном углу костела.— Не любить... и быть женой! Как это может быть?»
«Выходит, мама несчастна?» — спрашивал он сам себя и начинал молиться за мать. Потом выходил из церкви, и ему казалось, что мир за эти полчаса изменился. Зной уже сгущался над ветвями дубов, роса высохла, и под босые пятки подвертывались колючие сухие сучья и желуди. Так и разматывался этот летний день, точно лента, до самого вечера, увлекая его ярким светом, зеленью, зноем. После купания в пруду с Ромеком (иногда с "ними ездил и Алексий) жара чувствовалась еще больше. Ромек ходил в одних трусах, Анджей никогда не сбрасывал рубашки, но загорел, как индус.
И только послеобеденные часы были невеселыми. Когда он приносил тете Михасе кофе, она уже не брала чашку в руки, как раньше, а просила ставить ее рядом. Иногда она выпивала его, а иногда, он видел вечером (теперь он заходил к бабке перед сном— пожелать спокойной ночи), что невыпитый кофе так и стоит на ночном столике. Жара в комнате была невыносимая, пахло лекарствами и цветами, которые ежедневно приносила Ройская. К этим запахам начал примешиваться какой-то легкий неприятный запах, который особенно чувствовался, когда Анджей наклонялся над бабкиным лбом.
Ройская говорила, что у тети Михаси ужасные пролежни. Анджей не знал, что это значит, но по запаху понял, что бабка начинает разлагаться заживо. Это привело его в ужас. Особого внимания своему телу он не уделял, хотя ему и нравилось ощущать, какое оно натренированное, подтянутое, упругое. Наконец, нравилось ощущать свое тело как нечто свежее, свое собственное, не такое, как у других — у того же белого Ромека. То, что оно могло разлагаться заживо, как тело бабки, он считал ужасающим. Он отгонял от себя эту мысль и, когда целовал бабку в лоб, старался не дышать.
Жара не спадала. С жарой появились полчища мух. Внизу на окнах были сетки, но и они не спасали. В комнате Анджея поживы для мух не было, поэтому там их было мало. Зато в комнате тети Михаси они летали тучами. Черные, отвратительные насекомые лезли больной в глаза, в уши, у нее уже не было сил отгонять их, и она только стонала, когда мухи щекотали ноздри.
И вот как-то в жаркий полдень, когда солнце создавало вокруг оконных занавесей желтый пылающий ореол, Анджей, войдя с чашкой кофе в комнату бабки, увидел, что у постели больной сидит молодая девушка и большой веткой орешника отгоняет мух. Он торопливо произнес: «Добрый день»,— п быстро поставил чашку возле постели.
Бабушка открыла глаза, взглянула на Анджея и улыбнулась:
— Видишь, какая у меня сиделка,— сказала она довольно бодрым голосом,— теперь хоть мухи живьем не съедят.
Анджей невольно посмотрел на девушку. Первое, что он увидел,— красное платье в белый горошек, а потом лицо, показавшееся ему совсем иным, чем там, в амбаре. Это была Кася.
— Добрый день,— повторил он и протянул ей руку.
Кася переложила ветку из правой руки в левую, беспомощно улыбнулась и наконец протянула ему ладонь.
— Не думал встретить здесь тебя,— сказал он, сам дивясь своей смелости, потому что вообще-то горло у него перехватило и голос звучал не как обычно, а очень уж басовито — как, впрочем, всегда в минуты волнения.
Кася ничего не ответила, а тетя Михася снова закрыла глаза, тяжело дыша.
Вечером к бабушке его не пустили — у нее был ксендз Ромала. Наутро у панны Ванды за завтраком были красные от слез глаза, и она не позволяла маленькой Зюне говорить громко. Тете Михасе стало хуже. Анджей пытался понять, почему панна Ванда, которая живет в Пустых Лонках всего около двух месяцев (до этого она жила в Седльцах у Валерека), так принимает к сердцу болезнь тети Михаси. Но, видимо, так надо было.
Ройская пришла к завтраку, озабоченная хозяйственными делами и расстроенная. День был, пожалуй, самый жаркий. Ройская сказала, что она телеграфировала Оле и Франеку. Приедут родители, наверное, завтра утром, а отец на автомобиле может даже успеть еще сегодня к вечеру. Действительно, зной был ужасный. После завтрака Анджей лег с книжкой под деревом в парке, но заниматься не смог. Пчелы жужжали в последних цветах липы, и мухи звенели над головой, налетая тучами; время от времени жалили ноги слепни.
«Наверно, гроза будет»,— подумал Анджей.
Он увидел, как из дома вышла Кася — верно, Ройская послала ее на двор. В руке у нее еще была ветка орешника. Шла она почему-то медленно, ступала так, будто шла по грязи, а ведь было сухо-сухо и жарко. Была она в том самом красном платье, которое сшила ей Геня.
«Наверняка у нее шуры-муры с Алексием»,— лениво и почти равнодушно подумал Анджей, покусывая пахучую травинку.
И пока Кася медленно шла к калитке, ведущей во двор, он смотрел на нее, смотрел бездумно, и только пчелы и мухи над его головой как будто гудели еще сильнее.
«Наверно, гроза будет»,— повторил он про себя.
После обеда, когда он хотел взять чашку кофе, чтобы отнести ее наверх, тетя Эвелина грустно сказала ему:
— Сегодня можешь не носить. Анджей посмотрел на нее и сказал:
— Схожу узнаю.
Когда он вошел в комнату, тетя Михася, лежавшая на высоких подушках, была без сознания. Она была похожа на мумию фараона. Правда, дышала она еще довольно громко, но казалась мертвой. Он поставил чашку на окно, а сам подошел к Касе, которая, увидев его, принялась бестолково размахивать веткой. Он отобрал ветку и сказал:
— Дай теперь я.
Сев на место Каси, он замахал веткой над бабушкиным лицом. Лицо ее сморщилось, и вся голова как-то уменьшилась, точно высохла, как малайские или египетские головы. Анджей, не отрываясь, смотрел на рот, который, округляясь, как рот рыбы, выброшенной на песок, громко и глубоко втягивал и выпускал воздух.
Кася с минуту постояла рядом, с деревенским жалостливым видом глядя на умирающую. Потом вздохнула и вышла. Анджей остался подле бабки один. Мухи становились все назойливее, облепили всю подушку вокруг запрокинутого желтого лица тети Михаси. Анджей беспрерывно и резко взмахивал веткой.
Так просидел он несколько часов. Кася вернулась, постояла в ногах постели и снова вышла. Несколько раз заходила Ройская и поправляла подушки. Заглядывала и панна Ванда.
— Как тяжело человеку умирать,— сказала тетя Эвелина и, нагнувшись над Анджеем, поцеловала его в волосы.
Анджей сам не знал, о чем он думает. Так и сидел, оцепеневший п совершенно разомлевший от жары, которая с каждым часом усиливалась. Смутно припомнилось, как он болел в детстве и как «тетя Михася» тогда вот так же сидела подле его постели.
«Так вот, значит, как человек умирает,— думал он, когда проходило это оцепенение.— Как это ужасно».
Запах живого, но уже разлагающегося тела усиливался вместе с жарой. Наконец он заметил, что в комнате стало темно. Он не слышал, как вошла панна Ванда, только увидел, как она зажигает свечу на столике перед постелью. За окном загрохотало. Гром был еще далекий, но ему тут же ответил ближний раскат. Блеснула вспышка.
Панна Ванда встала на колени между дверью и кроватью. Вновь вошла Кася, внесла огромный букет лилий. Сладкий, такой сильный и мучительный аромат больших белых цветов в один миг заполнил всю комнату. Но и он не заглушил запах тлена, наполнявший ужасом Анджея.
Кася опустилась на колени рядом с панной Вандой, а у порога застыла коленопреклоненная тетя Эвелина. За открытой дверью виднелись еще люди.
Дыхание тети Михаси становилось все более легким. Неожиданно она шевельнула левой рукой, будто махнула Анджею,— и все ее тело сдвинулось на подушках, сползая влево.
Гроза разразилась уже по-настоящему. Анджей встал, пошел к окнам и стал закрывать их. Ройская подошла к нему и сказала шепотом:
— Тех, что с подветренной стороны, не закрывай. Анджей кивнул в знак того, что понял, и закрыл два окна,
в которые хлестал дождь. Когда он обернулся, его поразила странная тишина. Тетя Эвелина и он быстро подошли к кровати. Тетя Михася перестала дышать.
Ройская подала знак, и зазвучала громкая заупокойная молитва. Панна Ванда поднялась с колен, взяла в руки свечу и демонстративно погасила ее.
Анджей стоял и смотрел на умершую. Стянувшаяся кожа на лице тут же начала разглаживаться. Лоб обретал молодость. И одновременно его ошеломила эта поражающая чуждость трупа — того, что не дышит. Молчание, идущее от умершей, он чувствовал всем своим существом.
Ройская кивнула всем, кто был в комнате, выпроводила их за дверь и осталась одна с панной Вандой. Анджей не двигался : места, глядя, как тетя Эвелина поправила голову умершей, закрыла ей веки, потом обратилась к панне Ванде:
— Дайте из комода полотенце. Надо подвязать челюсть. Панна Ванда подала тонкое полотенце. Ройская взяла голову умершей и подвела полотенце под подбородок.
— Помоги мне, Анджей.
Анджей придержал голову. Он чувствовал под пальцами твердость черепа и мягкие букли волос, волос точно таких же, какие были у тети при жизни. Волосы не умерли. Тетя Эвелина натянула полотенце и завязала его на макушке тугим узлом. Голова упала нa подушки, как голова большой куклы.
С минуту тетя Эвелина постояла в ногах кровати, сухими, без слез, глазами глядя на сестру. Только у панны Ванды слезы гатились по щекам, когда она спросила:
— В какое платье прикажете ее одеть?
Ройская повернулась и заметила Анджея, который стоял рядом с нею у кровати и со страхом глядел в лицо умершей.
— Ступай, милый. Потом придешь. Надо как можно скорее делать для покойной алтарь, чтобы она возвышалась над семи.
В эту минуту гром ударил так близко, что задребезжали текла. Ройская улыбнулась.
— Всю жизнь была сама скромность, а умерла, как Бетховен, грозу.
Анджей притронулся к плечу тети Эвелины.
— Тетя, а почему надо подвязывать полотенцем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82