— Мой муж,— пани Шушкевич всегда подчеркивала эти слова при панне Текле, да, пожалуй, и при ком бы то ни было,— мой муж уже давно предчувствовал это несчастье. Адам просто не хотел с ним разговаривать.
— А коли предчувствовал, так должен был предупредить княгиню.
— Это что же, бросать подозрение на собственного племянника? Адам для моего мужа был все равно что сын родной.
— Вы думаете, в сейфах так ничего и не осталось? Пани Шушкевич горько улыбнулась.
— Если бы оставалось, он не стал бы лишать себя жизни. Не правда ли?
Текла вздохнула.
— Языческий это обычай.— буркнула она себе под нос — Вот и старый Губе тоже.
— Мне кажется,— продолжала бывшая мадемуазель Потелиос,— что именно самоубийство Губе натолкнуло его на эту мысль. Потому что это ведь, как говорится, comme la peste — один от другого заражается, и пошло...
Пани Шушкевич улыбнулась.
— А ничего смешного тут нет,— грозно заметила ей Текла. Но тут же смягчилась, отхлебнула кофе и принялась угощать
пани Шушкевич «собственными» рогаликами.
Стол выглядел живописно. Булки, рогалики, сухарики громоздились в корзинках. Был тут и мед, и великолепное сливовое повидло — все собственноручно выданное Теклой из кладовой старому Станиславу.
Наконец вошла Билинская в светлом утреннем платье. При солнечном свете, в разгар весеннего дня, отчетливо видны были все ниточки морщинок, так преображавшие ее лицо.
Еще с порога она с беспокойством взглянула на сидящих друг против друга собеседниц, видимо, подозревая, что те ссорятся. Улыбки на их добродушных лицах успокоили Билинскую. Она села и несколько расслабленным голосом потребовала кофе. Несмотря на то, что Билинская была искренне взволнована всем происшедшим, во всем ее облике чувствовалась неискренность.
— Ну, что скажете? — обратилась она к пани Шушкевич.
— Это следовало предвидеть,— ответила та,— когда человек так легкомыслен, как мой муж...
— Легкомыслие — не то слово, которым можно определить поведение пана Вацлава,— сказала Билинская, кладя в кофе сахар.
Только теперь она заметила телеграмму перед прибором. Билинская нахмурила брови, но распечатала ее спокойно.
— Это от пана Казимежа,— сказала она Текле.
— Опять что-то стряслось с его семьей? — с глубоким равнодушием и даже с презрением в голосе осведомилась старая дева.
— Ах, действительно незадачливая семья. Абсолютно не умеют вести хозяйство.
В эту минуту послышались шаги и вошли Алек с Шушкевичем. Алек после бессонной ночи выглядел ужасно, но мать, естественно, решила, что он потрясен потерей состояния.
Мужчины, не здороваясь, подошли к столу, и Алек достал из бокового кармана и бросил на стол большой перстень из потемневшего золота с огромным изумрудом.
— C'est tout,— сказал он.
— Что это? — спросила Текла.
— Перстень, который оставил мне Эдгар Шиллер.
Текла взяла перстень и — словно не было сейчас дела важнее — принялась внимательно разглядывать великолепный темно-зеленый камень с вырезанным на нем арабскими буквами стихом из Корана.
— Все взял? — спросила княгиня.
— К сожалению, все.
Шушкевич произнес это весьма безразличным тоном и сел к столу. Но по лицу его видно было, как он переживает все это. Зато Алек был так спокоен, что Билинская даже насторожилась. Она пристально посмотрела на сына, когда тот сел за стол и попросил кофе. Текла тут же налила ему, подбавив самых густых сливок.
— Тебя, кажется, это нисколько не трогает? — холодно заметила Билинская.
— А что я должен делать? — чуть ли не огрызнулся Алек. Шушкевич счел своим долгом вмешаться в разговор:
— Княгиня имеет все основания расстраиваться. Год назад она вручила нам это имущество в столь идеальном состоянии...
Вот и все (франц.).
— «Нам»! — резко оборвала его Билинская.— Уж никак не вам и не вашему племяннику!
Алек, в свою очередь, удивленно посмотрел на мать, продолжая, впрочем, с тем же аппетитом отхлебывать кофе. Он никогда еще не видел мать в таком негодовании.
— И что теперь будет?! — спросила Билинская Шушкевича.— У меня последнее время тоже были кое-какие расходы.
Алек насторожился.
Шушкевич пристроил на столе свои короткие, пухлые ручки.
— Прошу прощения, по можно ведь реализовать кое-что из недвижимого. Например, землю в Вильге-на-Висле...
Алек тем временем намазывал маслом рогалик за рогаликом. После бессонной ночи у него появился аппетит.
— Где ты был вчера вечером? — резко спросила мать.
— В театре.
Алек видел, что Текла два-три раза бросила на Билинскую полный удивления и неодобрения взгляд. Но та просто не могла больше сдерживаться.
— С кем?
— С друзьями, сказал Алек, намазывая еще один рогалик, на этот раз уже демонстративно. Шушкевич вздохнул.
— Театр погубил Адама,— сказал он, вновь сплетая свои ручки.
Алек несказанно удивился.
— Что-то я не слыхал, чтобы Адась бывал в театре.
— Бывал, бывал,— быстро подтвердила пани Шушкевич.
— Уж коли на то пошло, то погубили его кабак и девки,— сказал Алек.
— Quelle expression!— возмутилась Билинская.
— Ну, на это он не истратил бы миллионы или сотни тысяч,— сказала, убирая со стола, Текла.— Самая-то беда, что он беговую конюшню решил завести. А уж на лошадей можно немалые деньги промотать. Этого-то уж я навидалась.
Алек засмеялся.
— Было бы желание, а промотать можно сколько угодно.
— Не миллионы же!
— А вот и миллионы. Ну что ты, Теклюня, хочешь, наши дамы любят брильянты, а то и виллы. Думаешь, это мало стоит?
— Вот-вот,— сказала Билинская, многозначительно глядя на сына.— Очень мне не нравится твое общество.
— Весьма сожалею.
— А что, князь, с вами вчера и молодой Губе был? — спросил Шушкевич.
Алек раздраженно передернулся и смахнул баскской салфеткой крошки со стола.
— А вам-то что до этого, пан Шушкевич?
— Алек! — предостерегла его мать.
— Ничего, конечно, я только хотел спросить, что вы говорили Адасю, когда звонили ему последний раз.
Алек вдруг замер и посмотрел на Шушкевича странным взглядом, в котором было изумление и как будто даже страх.
— Мне кажется, что этот Губе-младший оказывает на тебя дурное влияние,— добавила Билинская.
— А вы что, не знаете содержания моего разговора? — спросил Алек.
— Почему же,— самым серьезным тоном произнес Шушкевич и, словно василиск, уставился на молодого Билинского.
— Тогда зачем спрашиваете?
— Хотел бы знать, для чего вам потребовалась сразу такая огромная сумма.
— Алек, что это значит? — спросила Билинская, и Алек уловил в ее вопросе фальшивую нотку. Мать знает обо всем, и теперь они вдвоем с Шушкевичем обкладывают его, как зверя.
— Это была наполовину шутка. Я хотел перекупить у Губе его долю в Товариществе и его пай в «Капсюле».
— У Губерта?
Наконец-то Алек уразумел всю игру. Шушкевич стремится свалить на него хотя бы часть ответственности за похищение бумаг и уже настроил в этом духе мать.
— В конце концов, я имел право так поступить, ведь я же совершеннолетний,— неуверенно пробормотал Алек.
— Какое легкомыслие! — произнесла вполголоса пани Шушкевич.
— Алек, ведь у тебя же были ключи от сейфов! — воскликнула Билинская.
— Ну конечно, были. Но я не заглядывал туда вот уже полтора года. Всего раз в жизни был там, да и то с паном Шушкевичем. Преотвратное заведение, доложу я вам.
— Значит, только Адась туда ходил?
— Ты же, мама, можешь проверить. Там ведь записывают даты и имена всех, кто приходит.
— Говорят, что у «Капсюля» последнее время не очень завидное положение? — спросил Шушкевич.
— Ну, это все политика,— сказал Алек.
— Политика? Чья же это? — Шушкевич решительно преображался в следователя.
— Частично Злотого...
— Злотого? Простите, а кто третий был с вами вчера в театре? — допрашивал Шушкевич.
— Что это значит? — воскликнул Алек и вскочил со стула.— И вы и мама хорошо знаете, что я был вчера в театре с Губертом и Бронеком Злотым...
— Comme toujours,— шепнула бывшая мадемуазель По-телиос.
— Да не comme toujours, вовсе не comme toujours... Бронека я вижу очень редко...
— Хорошенькая компания,— сказала Билинская.
— С ограниченной судебной ответственностью,— процедил Шушкевич.
Алек стукнул кулаком по столу.
— Попрошу без этих шуточек,— крикнул он, весь залившись краской.— Я... я... я...— И тут он от волнения и бессонной ночи, от бешенства и сознания несправедливости осекся, не зная, что сказать.
— Сядь,— спокойно приказала княгиня. Алек послушно сел.
Его не возмущала игра, которую вел Шушкевич, нет, он был поражен легкостью, с какою мать позволяла втянуть себя в эту игру. Выходит, она до такой степени не доверяла ему, что даже могла подозревать его в самом дурном.
— Если вы подозреваете меня в том, что я сам растранжирил свое состояние,— сказал он и, подняв тяжелые веки, взглянул на мать,— то зачем же в таком случае Адам пустил себе пулю в лоб?
— А может быть, он не хотел... стрелять в кого-то другого? — как-то тяжело произнес Шушкевич, внимательно глядя на свои руки, разглаживающие салфетку.
— Что-о? — Алек так откинулся на стуле, что он даже затрещал.
— Mais, mon man...2 — тихо, но отчетливо сказала пани Шушкевич,
— Деньги — это страшная вещь,— добавил Шушкевич. Алек молчал.
И только через минуту прошептал:
— Mam an, я решительно не понимаю... Я не знаю, как это понять...
Окинула взглядом всех присутствующих и стукнула пальцем по столу.
— Ну вот что, хватит! — сказала она таким голосом, какого никто еще в этой комнате не слышал. Разве что на кухне она иногда говорила так с прислугой.
Все удивленно взглянули на нее.
— Хватит! — повторила Текла.— Нечего бросать такие подозрения на мальчика. Все это из пальца высосано. Конечно, вы, пан Вацлав, можете защищать своего племянничка, как вам угодно. Только, может, вы и сами к этому делу руку приложили, у самого рыльце в пуху...
Шушкевич схватился за виски.
— Может, да, а может, и нет,— продолжала Текла.— Это верно, деньги — штука страшная, но я думаю, вы еще не настолько потеряли голову, чтобы дойти до того, до чего ваш племянник дошел. А вот Алека в это впутывать не смейте. Я не дам! Понятно вам это? Не дам!
— А как же это вы можете не дать? — презрительно откликнулась пани Шушкевич.
— А вот могу! — крикнула Текла со слезами в голосе.— Могу защитить его от вас, душегубы...
— Текла, я не узнаю вас,— сказала Марыся Билинская и надела свои очки, точно хотела получше разглядеть эту женщину, которую видела ежедневно с утра до вечера.
— Вы еще пожалете о своих словах,— выдавил сквозь зубы Шушкевич.
— А я знаю, и свидетели у меня есть, что это вы достали Адасю пистолет! —точно камень, обрушила на него Текла.
— Езус-Мария! — воскликнула пришибленная пани Шушкевич.
— И еще не знаю, зачем вы это сделали,— продолжала Текла уже своим обычным спокойным тоном.— То ли чтобы Адась себя убил, то ли Алека. Убийца вы, пан Шушкевич,— заключила она, снова усаживаясь.
— Такими словами нельзя бросаться, дорогая,— ответил, уже овладев собой, Шушкевич.
Марыся сидела, ничего не понимая. С минуту длилось молчание. Наконец тишину прервал абсолютно спокойный, деловитый голос Шушкевича.
— Нужны ли вам, ваша светлость, сейчас деньги на расходы по дому?
Билинская пожала плечами и тоже перешла на самый обычный тон:
— Мне нет. Может быть, Алеку?
— Пока не нужны,— сказал Алек чуть дрожащим голосом.— Они понадобятся мне лишь в тот день, когда мы обычно обрезали купоны...
— Итак, вы позволите мне ликвидировать недвижимость в Подкове?
— Я предпочел бы Вильгу-на-Висле. Не верю я в это дело.
— Справедливо, справедливо,— спокойно откликнулся Шуш-кевич.— А может быть, еще и под Якторовом?
— Вот именно. Я уже думал об этом,— сказал Алек. Шушкевич взглянул на часы.
— К сожалению, уже пора.
— Когда похороны? — спросила Билинская.
— В половине двенадцатого начинается месса,— сказал Шушкевич с такой миной, будто уже находился в церкви.
— Тогда самое время.
Все попрощались и разошлись. Алек хотел еще переодеться и поэтому пошел наверх. У двери своей комнаты он нагнал Теклу и молча обнял ее.
— Откуда ты узнала? — спросил он.
— О, я сразу догадалась. Это преступник.
— Ну, я бы этого не сказал. Но откуда же все-таки?
— А ты никому не скажешь?
— Ну что ты.
— Мне Губерт сказал. Старик купил револьвер два месяца назад в их магазине. Губерт велел проверить номер. Тот самый. Губерт твой настоящий друг.
— Вот видишь!— торжествующе сказал Алек и пошел переодеваться.
V
В июле в Коморов приехал Мальский. Он постоянно подыскивал себе летнее жилье, вот ему и пришло в голову обратиться к Янушу. Особой радости у Януша это не вызвало, но что же было делать? Он телеграфировал: «Жду вас». Ядвига же отнеслась к этому визиту даже благосклонно.
— Хоть будет вам с кем поговорить,— сказала она, когда Япуш осторожно уведомил ее, что в Коморов на две-три недели приезжает отдохнуть некий господин из Лодзи.
Но говорить Янушу не пришлось — бедный Мальский просто не давал ему рта раскрыть. Последние месяцы Мальский прожил и очень трудных условиях. Никакая работа его не устраивала, и он то и дело менял места В конце концов музыкальные школы в Лодзи перестали иметь с ним дело — всем был известен его суматошный, истеричный нрав. Квартиры он тоже менял, когда была возможность, и наконец нашел пристанище во дворце пани Гданской, но, разумеется, и там не смог долго выдержать.
— Даже прислуга у нее невыносимая,— говорил он.— Вы только представьте себе лакея с позументами, который отворяет вам дверь и с презрением отзывается о своих хозяевах. О Гданской говорит: «Эта старая идиотка...»
Януш попытался возразить:
— Но ведь не в глаза же? Мальский пищал:
— А за глаза — это еще хуже. Януш взывал к его рассудку:
— Мне кажется, не он один называет за глаза Гданскую «Эта старая идиотка».
— Конечно!— обрадовался Мальский.— Я первый.
— Вот видите! — улыбнулся Януш.
— Ну посудите сами, разве не идиотка? Деньги... Вы и представить не можете, сколько там денег... И вы знаете, куда она поехала на лето?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82