Более того, я просила бы вас вообще обо мне не думать.
— Не думать?
— Не думать, когда вернетесь домой.
— Ах, вот как! Извольте. У меня будет много других тем для размышлений.
Сабина встала и положила ему на тарелку ветчины и лука,
— Ешьте, жирным хорошо закусывать.
— Вы, должно быть, артистка? — спросил Януш. Сабина приложила палец к губам.
— Мы условились не говорить обо мне,— сказала она.
— И даже не думать,— засмеялся Януш.— Может, я действительно не буду думать о вас, как не думаешь о том, что приснилось позавчерашней ночью. Ведь это лишь сон.
— Я была артисткой,— призналась Сабина, которой тоже, вероятно, несмотря ни на что, хотелось рассказать о себе,— но из этого уже ничего не получится.
— Не получится?
— А вы думаете, после такой войны человек сможет снова-обрести равновесие и снова петь? Никогда...
— О, человек, говорят, скотина выносливая... Иной раз он возвращается к своим делам весьма издалека.
— Нет, нет, уверяю вас. Как вы видели, я тут на короткой ноге с партизанами. Я была не только у партизан, я многое пережила. Видали вы развороченные бомбами железнодорожные линии? Или овраги, наполненные трупами невинных безоружных людей? Вы полагаете, что если бы после войны я вышла на сцену и начала петь Моцарта или Шуберта...
— Певица? — спросил Януш полушепотом.
— ... то перед моими глазами сейчас же, немедленно, не возникли бы эти трупы, кровь и протянутые ко мне руки?
— Нет, нет,— спокойно возразил Януш,— не говорите так. Мы собирались отказаться от патетики. А то, что вы говорите,— чистейший пафос. Так никогда не бывает. Выйдете на сцену и будете думать о Моцарте или Шуберте и даже о верхнем «си» в конце,— хорошо ли оно получится. Человек, увы, только человек. Perdrices, perdrices, как говорила святая Тереза.
Януш заметил, что самогон подействовал и на женщину и что под влиянием алкоголя она впадает в неприятный, патетический тон. Он подумал: «Она, конечно, не поняла того, что я говорил об Ариадне, в ней тоже есть какая-то искусственность. Это не Эльжуня».
— Ведь и вы видывали такие вещи,— сказала Сабина. Януш почесал голову.
— Я был в Испании.
— Что? — удивилась Сабина.
— Нет, нет, не удивляйтесь. В качестве корреспондента.
— Ага, всегда как наблюдатель.
— Человечеству порой нужны наблюдатели. Не так ли? Сабина молчала.
— Впрочем, я живу в Польше, а война продолжается уже четыре года. Так что многое повидал.
Но Сабина вернулась к теме, которая ее интересовала.
— А зачем вы ездили в Испанию? Наверно, сидели себе спокойно в Мадриде как корреспондент. Выезжали на прогулки, а вам говорили, что это фронт. Были в боях?
— Один раз, но был.
— Расскажите, как там было.
— Да очень просто. Пришли ко мне с паролем. Я передал письмо и... остался. В качестве корреспондента. Потом меня переправили в Мадрид...
— Вон даже на что вы решились,— сказала Сабина с иронией.— Чисто интеллектуальный интерес. Испытание впечатлительности.

— Может, это и неплохо по нынешним тяжелым временам?
— Ну и как же все-таки было в Испании?
— Это было чудовищно.— Януш встал из-за стола и прошелся по комнате.— Понимаете, страшно. Казалось бы, после этого действительно жить невозможно. И все-таки живешь. Это была не война... Когда не было в кого стрелять, расстреливали своих. Мне казалось... что человек находит удовольствие в том, чтобы убивать. Каждый человек... Ну, а я все-таки живу, как видите. Такова моя жизнь, но как-то держусь. Подчиняюсь всем тем законам, которые направляют повседневное человеческое существование.
— Человеку порою приходится быть жестоким,— произнесла Сабина, помрачнев.
— Тут дело не в жестокости. Конечно, это тоже страшно — руины после бомбежки, поле битвы, как здесь, под Сохачевом... Какие-то груды... трупы молодых людей, нет, но суть не в этом. Дело в том, что под эти убийства немедленно подводятся какие-то идеи. До или после. Под свой чудовищный инстинкт убийцы подводят какие-то высокие цели. Возьмем, например (под влиянием алкоголя Януш перешел с Сабиной на «ты»), то, что нас окружает. Ведь все их идеи глупее чертовой задницы. Да еще с приставным хвостом. Я имею в виду не их жестокость, а цинизм, полнейшее разложение...
Сабина развела руками, как бы удивляясь.
— Ваш подход несколько странен. Видите человека не совсем так, как надо. И при этом немножечко поэтизируете. Вы случайно не сочиняете стихи?
Януш вдруг смутился и начал торопливо уплетать жирную -ветчину, заедая ее помидорами, словно желая показать, что он вовсе не поэт. Что он обыкновенный из смертных, который ест, как и все другие, и обожает жирную ветчину и красные помидоры.
— Когда-то пробовал,— сказал он.
— Да,— веско произнесла Сабина.— Если не ошибаюсь, я когда-то уже слышала нечто в этом роде. По-моему, эти вещи надо разграничивать — если вы пишете стихи, то зачем же было ездить в Испанию?
— Эх, опять вопросы! Разве я здесь на допросе?
— Боже избави! Но, право же, я не очень-то вас понимаю.
— Одним словом, вновь и вновь задается вопрос: Кто вы такой?» А ну-ка повторите, как сказала бы баба? Так, как вы спросили сначала.
Сабина засмеялась и повторила «по-деревенски»:
— А вы кто же будете?
— Не знаю и не скажу. Не хочу быть вашим осведомителем, особенно по части того, что касается моей собственной персоны,
Сабина задумалась, глядя прямо перед собой.
— Интересно, каким бы вы были, если бы не пережили революцию в России, не ездили в Испанию и теперь не сталкивались с немцами...
— А я не сталкиваюсь с немцами.
— Не в том дело, но я не могу представить себе человек А, настолько толстокожего. Даже после всех испытаний вы по-прежнему замыкаетесь в себе и всего сторонитесь.
— Ни в коей мере. Я просто знаю... знаю, что все минует, и к тому же очень скоро. Вернее, не все минует — ибо революции не миновала, но все изменяется очень быстро. Жизнь у человека очень короткая, даже коротенькая,— и я стараюсь продержаться это весьма короткое время в неизменном состоянии. Разве это грех?
— Перед лицом тех перемен, которые вас сотрясают, это, может, даже и грех.
— Ох и мудрая же вы баба, премудрейшая! Но боюсь, что 11 предпочитаете теорию практике. Вы слишком привязываетесь тому, что, к сожалению, легко может измениться.
— Некоторые принципы остаются неизменными.
Это действительно на, поверьте старому стреляному воробью. ;но, и старому,— произнесла Сабина с улыбкой - но стреляному ли ответил улыбкой на улыбку. Напротив, он серьезно рассматривал руки Сабины, которые покоились на краю руженные и заскорузлые, совсем крестьянские работой. Некогда прекрасные — это было видно,— до чего же они теперь огрубели, покрылись мозолями и шрамами от обморожений. А может, не только черная работа наложила на них свой отпечаток?
— Видите ли,— сказал он,— с некоторых пор мое отношение к вам изменилось. Я разговариваю теперь как бы с солдатом. Не запечатлен ли на ваших ладонях след... винтовки?
Сабина оглядела свои руки, словно видела их впервые. Бы не знаете нашей жизни. Не представляете себе, какие женщины партизанят.
— Прекрасно знаю: всевозможные. Вижу и вас в этой роли.— Это никогда не может быть ролью. — Действительно, я изъясняюсь, как на балу. Так как же?
— Нет, нет. В самом деле нет. Самое большее — носила котлы с похлебкой.
Внезапным движением Сабина подняла рукав белой блузки. На предплечье виднелся полустертый номер.
— Ах! — воскликнул Януш и снова сел.— Боже праведный, что вы делаете?
— Прячусь,— произнесла с улыбкой Сабина, явно намекая на известный анекдот.
— Нет, нет, но зачем вы мне это показывате? Об этом никому не надо говорить.
— У меня есть относительно вас некоторые планы,— сказала Сабина довольно таинственно,— поэтому все равно пришлось бы рассказать.
— Я не совсем вас понимаю.
— Ведь должны же вы думать о том, что рано или поздно настанет время, когда все руины, землянки, траншеи перестанут дымиться... На развалинах вырастет трава. Все зазеленеет. Так будет. Правильно?
— Разумеется,
— И мне хочется знать, какова будет тогда роль человека.
— Опять роль, на этот раз из ваших уст. Мы точно разыгрываем какой-то спектакль.
— Возможно,— сказала Сабина.— Но у каждой роли, у каждого спектакля должен быть какой-то подтекст. Так вот я не вижу у вас этого подтекста. Вернее, вижу, что он неизменен.
Януш снова вскочил с места.
— Это великолепно,— воскликнул он,— именно так. Ведь должен найтись человек, который перенесет свой подтекст из одной эпохи в другую. Для того чтобы существовала общечеловеческая культура, необходима преемственность. Это мой долг: перенести из одной эпохи в другую мой, мой собственный подтекст. Невольно вы дали правильное определение. Сами ответили на первый вопрос — кто я такой?
— Не думаю, чтобы невольно,— произнесла с расстановкой Сабина, опуская взгляд на свои изуродованные руки.— Я давно знала об этом.
— О чем?
— Что вы пишете стихи... Януш рассмеялся.
Он заговорил с легкой иронией и вместе с тем взволнованно.
— Тучи разбегутся, и засветит солнце. Распустятся цветочки, и защебечут пташки, все могилы в Пуще Кампиносской покроются сочной зеленью. И тогда на луг, поросший маргаритками, выйдет Орфей, он же Януш Мышинский... Выйдет с песней на устах, с лирой златою в руке, а товарищ Сабина ему заявит...
— Что она ему заявит?
— Ох, уж этого я вам не скажу. Не хочу вас огорчать. Но
не понравятся ей ни лира, ни песнопения, не будет она любить маргаритки...
— Вот уж неправда! —- вдруг воскликнула Сабина.— Вот уж неправда! Маргаритки должны цвести.
— Да. Но я буду писать стихи о войне. Сабина иронически улыбнулась.
— О войне писать очень трудно, друг мой,— проговорила она уже совсем приятельским тоном.— Знаете, как написал Тихонов об Испании:
Что не скажешь о жизни такой, Все не так, и не то, и все мало...
Вот так и о любой войне. Януш повторил:
— Все не так, и не то, и все мало...
— Слишком мало, мало, мало! — почти в исступлении произнесла Сабина.
— Чтобы говорить о войне, надо знать, где граница войны,— сказал Януш.
— То есть как? Что же собой представляет граница войны?
— Ну, война войной. Но наряду с этим человеку присущи такие инстинкты, которые далеко выходят за пределы военной проблематики... Вот об этом я и хотел бы знать.
Сабина испытующе посмотрела на Януша.
— Вы уж больше не пейте,— сказала она.
— Что вы! От этого только проясняется в голове. Меня взбудоражил визит к партизанам. Они всегда такие неприятные?
— Жизнь у них неприятная,— заметила Сабина.
— Вот оно что,— сказал Януш. А потом внезапно добавил:
— Жизнь вообще неприятна. Она ставит перед нами совершенно неожиданные вопросы.
— Например? Януш задумался.
— Например. Что-то случилось давным-давно, человек почти забыл о том, что случилось. И вдруг он начинает думать, что все было совсем иначе, чем ему казалось...
— Не понимаю,— сказала Сабина.
— Видите ли, есть одна вещь которая не дает мне спать по ночам. Я уже говорил вам, что Ариадна была совсем другая... когда я встретил ее много-много лет спустя. Подурнела, стала невыносимой, истеричной. Мы встретились в Риме... и...
— Захватывающая история,— довольно кисло произнесла Сабина, но Януш не заметил ее тона.
— И однажды мы стояли на Монте Пинчио, у самого края тротуара.— Не вставая из-за стола, он продемонстрировал, как это было, с помощью двух ножей и вилок.— Ведь я видел, что приближается автомобиль... Автомобиль ехал вот так! И тогда она сделала этот шаг.— Ножи с громким стуком выпали из его рук на стол, но Януш не обратил на это внимания. — Я мог ее остановить, схватить за руку. И ничего не сделал. Умышленно не сделал!..
Януш сидел на табуретке и не смотрел на Сабину. Женщина покачала головой.
— И охота же вам так фантазировать. Януш поднял на нее глаза.
— Да, это фантазия, но она не дает мне спать по ночам. Я мог ее остановить и не остановил. И это дало мне ощущение радости. Я любил свою жену и ее любил тоже. И обе не выжили, обе, принадлежавшие мне безраздельно...
— Принимайте на ночь валерьянку. Так вы далеко не уедете,— сказала Сабина.
Она встала и принялась убирать со стола. Януш сидел в глубоком раздумье, уронив голову на грудь.
— Мне кажется,— сказал он немного погодя, когда Сабина вернулась из кухни в комнату,— что ничего не получится ни из этой лиры, ни из маргариток.
— Невелика потеря — невелики и слезы,— произнесла Сабина тоном назидания.
Януш вспыхнул.
— Как вы со мной разговариваете! Я готов обидеться и сбежать. Уже поздно.
— Действительно. Поздно,— сказала Сабина.— Вам уже пора уходить. Но я, собственно, еще не дошла до самой сути.
— Болтаем, болтаем, словно и нет войны,— сказал Януш.— Но разве можно в таком разговоре дойти до сути?
— Ах, я вовсе не имею в виду философскую суть,— возразила Сабина.— Действительно, это пустопорожняя болтовня. Ни у кого из нас после такого разговора ума-разума не прибавится.
— Ну, не знаю,— проговорил Януш,— я почерпнул очень много.
— Неужели? Надеюсь, не из моих высказываний.
— Нет, не из ваших. Из своих собственных. Некоторые мысли, которые я сейчас высказал, дали мне самому обильную пищу для раздумий. И потом этот самогон... Хлебный?
— Нет, из сахара. Понравился?
— Понравиться не понравился — разве самогон может нравиться,— но он оживил мои мысли. Дал мне, как я сказал, толчок для раздумий. Я полагаю, это он высвободил во мне очень многое. Однако до какой же сути вы хотели договориться?
Сабина присела к столу, словно опять собиралась начать серьезный разговор.
— Я хотела бы с вами посоветоваться,— сказала она.
— По какому делу?
— По очень важному. Разумеется, важному для меня. Общее положение дел от этого, конечно, не изменится, но мне все ж хотелось бы знать ваше мнение.
— Ну ладно, пани Сабина. Только к чему такое длинное вступление?
— Весь наш разговор был вступлением. Я хотела убедиться...
— Кто я? Так?
— Вот именно. И можно ли вам доверять.
— Ну и каков же результат?
— Думаю, что положительный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82