..
Все это Алек и описал своим друзьям.
— Ох, это было ужасно, просто ужасно.
— Ну и чем все кончилось?— спросил Бронек.
Но в эту минуту как раз погас свет и зазвучал гонг.
Они замолчали. Алек ожидал эффекта, который должны были произвести декорации Малика. Бронек называл его «старой песочницей» и много от него не ожидал. Для Губерта самым приятным в спектакле был именно этот момент, когда в зале стало совсем темно, прозвучал первый удар гонга и когда между первым и вторым ударом наступает минута тишины и ожидания, ожидания, которое всегда приносит некоторое разочарование, потому что видишь вдруг на сцене хорошо знакомых людей, которые только притворяются, будто они совсем другие и не имеют ничего общего с сидящими в зале зрителями. А ему известно, что в первой же сцене появится Марыся Татарская, которую он великолепно представлял у себя в постели и совершенно не мог вообразить в роли арголидской царевны, дочери Агамемнона и Клитемнестры — полупримитивной, полурафинированной особы. Он даже слегка усмехался при одной мысли, что увидит старую Вычерувну, представляющую молодую греческую девушку, и рядом Марысю, которая прикроет свою великолепную грудь уродливым хитоном или как он там называется.
Сцена понемногу осветилась, оставаясь, впрочем, еще довольно темной, и начался чисто служебный диалог — так везде и всегда начинаются трагедии. Служанки, собравшиеся у колодца, непринужденным варшавским говорком рассказывали, как страдает бедная Электра, как плохо к ней относится Клитемнестра и что «придет, придет еще к нам Орест».
И вот неожиданно из тени появилась Электра — Вычерувна. Весь зал всколыхнулся, все кресла враз скрипнули, и наступила мертвая тишина. Никто, собственно, не понял, в чем дело, но при появлении этой старой женщины с гривой собственных волос, спадающих на лоб и свисающих сзади до пояса, женщины, которая даже никак не пыталась скрыть своей старости, у всех замерло сердце. Все поняли, что на сцене что-то происходит. А она, неловко ступая своими большими ногами и по сути дела ничего не видя перед собой из-за невероятной близорукости, из-за темноты на сцене, из-за того, что ступала она не по деревянным подмосткам театрика на Повислье, а по каменным ступеням дворца в Аргосе, вышла на просцениум и сделала легкое, быстрое движение левой рукой вниз, движение, которое вдруг превратило всех этих актерок в настоящих греческих служанок и повелела им убраться, после чего они безмолвно исчезли. И вот тут-то Губерт с удивлением заметил, что у колодца осталась одна-единственная девушка и что этой прекрасной, чистой, удивленно взирающей на главную героиню девушкой была Марыся Татарская.
После долгой паузы Электра произнесла первые слова голосом низким и таким обычным, как будто спрашивала у сестры, который час. И от этих первых слов по залу вновь разнесся легкий скрип. Губерт кинул взгляд на друзей и на других зрителей, сидящих в том же ряду,— все подались вперед, как будто хотели ответить Электре: только что пробило восемь, ведь представление началось.
Но тут начала говорить и Хрисофемида. Губерт не верил своим ушам. Обычно Марыся была довольно вульгарна и время от времени без всякого повода устраивала скандалы. Тогда он говорил ей: «Как ты можешь быть актрисой с таким тусклым голосом и с таким варшавским выговором!» А тут слова покатились, как жемчуг. Губерт видел, как Хрисофемида зачарованно смотрит на Электру. Как отвечает ей, глубоко уверенная, что перед нею не та актерка, которую за глаза зовут «стервувна» и которой за пятьдесят лет («Это только одних високосных»,— как говаривал Керубин Колышко), а действительно несчастная дочь Агамемнона, решившая отомстить за смерть отца.
Когда Галина Вычерувна открыла рот, когда после первого вопроса последовали еще и еще, публика забыла о возрасте и внешности актрисы. Ее огромные темные глаза сверкали из-под растрепанных волос, и огромные ладони взлетали вверх из рваных рукавов рубища. Все впивали эти слова, так же как и слова Хрисофемиды, которая вдруг предстала по-неземному прекрасным, эфирным созданием. И когда в какой-то момент диалога Электра взяла сестру на колени и в этой позе Скорбящей матери стала рассказывать о залитом кровью теле Агамемнона, об убитом отце, Губерт нащупал руку сидящего рядом Бронека и крепко стиснул ее.
Но Хрисофемида не хотела убивать мать. А потом появилась Клитемнестра. Эта предстала в полном наборе царских побрякушек, звеня золотыми цепочками, которые ниспадали с ее рук, полязгивали у пояса и у ног. И по сравнению с нею Электра вновь показалась — пусть и в лохмотьях — настоящей царицей. Губерт и Алек держались за руки, чувствуя, как их полностью захватило действие трагедии. Они просто не сознавали, что с ними происходит, а Электра говорила, бунтовала, проклинала — она была великолепна. Подавшись к сцене, они пожирали глазами эту необычайную личность, которая что-то являла собой, что-то делала, вызывала на сцене какое-то действие, по сути дела им недоступное, выходящее за пределы их понимания.
Но этот небывалый трепет будила в них не одна великая актриса. Старая-престарая сказка из «Орестеи», о которой они что-то там слышали еще в школе, подействовала сейчас на них своим неотразимым архаическим очарованием. Забытый и вместе с тем вечно живой мир открылся перед ними величественной декорацией с огромной перспективой в глубине в тот момент, когда сцена осветилась. Неизменность человеческой природы, которая в тех же самых формах любит и ненавидит вот уже тысячи лет и не знает, куда заведет ее эта любовь и эта ненависть, человечество, стремящееся к справедливости и не умеющее постичь ее,— вот что по-настоящему потрясло мальчиков, которые еще минуту назад рассуждали о самых обычных, повседневных делах.
Чувство времени утратилось. Только порою по залу проносился легкий трепет и скрип злополучных кресел. Люди старались не дышать. И вдруг пришла весть, что Орест мертв. Губерт вздрогнул, как при сообщении о самоубийстве Адася.
— Не может быть,— прошептал он про себя.
А Вычерувна уже выкапывала из-под камня меч. Справа, на просцениуме, припала она к земле, как волчица, как зверь, и рыла, рыла когтями землю, отворачивала камень, чтобы добыть кровавый меч отмщения... Левой рукой она отбрасывала волосы, падавшие на глаза, и жест этот, казалось бы, такой повседневный, каким она обычно подносила к губам рюмку водки, приобретал здесь совсем другое значение, говорил о чем-то совсем ином, становился жестом, присущим только театру.
Потом появился Орест. Алек не видел, Збышек это или Метек. Орест — и все. Впрочем, Алек не смотрел на него, он видел только сверкающий огонь глаз и изумительную, девичью, неожиданно чистую улыбку Вычерувны, с которой та встречала Ореста. И с той же самой чистотой, незамутненной чистотой, подала она ему, когда настало время, вырытый из-под алтаря меч и приказала убить. И, как нетерпеливый зверь, ждала крови, которая должна была пролиться после приговора.
А потом раздался этот ужасный крик за сценой, вызвавший несколько приглушенных возгласов в зале. Электра припала к земле и вдруг стала подниматься, она вырастала, делалась все выше, губы ее расплывались в блаженной улыбке, а она все подымалась, словно собираясь улететь, и вдруг начала танцевать вокруг алтаря. Она сделала всего три шага, но Губерт готов был поклясться, что слышит музыку сопровождения; шаги были ритмичные, танцевальные, исступленные. Черты ее просветлели от торжествующей улыбки. Справедливость восторжествовала! И Электра рухнула как подкошенная. Конец.
С минуту длилось молчание. Потом взорвались аплодисменты. Но юноши не аплодировали; пригвожденные к креслам, они сидели и молчали.
Бронек взглянул на часы:
— Час с четвертью шло. Я даже и не заметил.
— За кулисы пойдем? — спросил Губерт у Алека.
— Зачем?
— К Марысе.
— Нет, не пойду. И знаешь что, мне не хочется оставаться на «Мастера и подмастерье». И что им в голову пришло вместе такое ставить!
— Горбаль же играет.
— И чудесно. Посмотрю его в другой раз. Пошли, пройдемся.
— Куда?
— Бронек, ты идешь?
— Давайте перекусим где-нибудь. Сейчас везде свободно,— сказал Алек.— А потом устроим хорошую прогулку.
— Идет. После такой встряски надо прийти в себя.
— Да, встряска основательная,— сказал Бронек, когда они вышли на улицу.
Ночь была теплая и лунная. В воздухе висела голубоватая дымка. Друзья шли сначала вдоль Вислы, а потом в гору — Там-кой, и небо над ними было звездное, лунное — удивительно банальное и удивительно неестественное.
— Только я бы на месте Малика дал другой горизонт,— сказал Алек.
— Go звездами? — спросил Бронек.
— А ты знаешь, может быть, и со звездами,— усмехнулся Билинский.
Ресторан Симона был в это время почти пуст. Зеленоватые залы сверкали белизной накрахмаленных скатертей.
Друзья устроились в самой глубине за продолговатым столом, так что все трое сели рядом, и выжидательно переглянулись.
— Вы не смейтесь,— сказал вдруг Бронек своим бархатистым, удивительным басом (говорил он всегда так, словно сдерживал улыбку),— вы не смейтесь, но я впервые сижу в этом ресторане. И вообще я никогда не бывал в ресторанах, так что не знаю, как себя вести. И, что самое главное, у меня ни гроша и платить придется вам.
— Ну и что? — как всегда нарочито громко воскликнул Губерт, тряхнув своими байроновскими локонами.— Алек за нас заплатит. Последний ужин последнего из рода Билинских.
Алек добродушно улыбнулся.
— Можете есть — пока еще хватит.
— И пить? — спросил Губерт.
— Нет. Только есть. Ну, еще куда ни шло — пиво. Тут подошел официант.
— Я мяса не ем,— серьезно сказал Бронек.
— Вот тебе раз! Тогда что же? Овощи?
— Есть спаржа,— сказал официант.
— Ну, значит, спаржу. Ладно? — спросил Алек, видя, что Бронек просто умирает от застенчивости.
— Ладно.
Официант помчался к кухне, не забыв перед этим поставить на стол графинчики водки со льда.
— Выпьешь? — спросил Алек у Бронека.
— Что делать, за компанию с вами и удавишься.— И Бронек подкрепил свои слова соответствующей улыбкой.
Алек налил всем троим по большой рюмке.
— Нет, ты скажи,— навалился Губерт,— как ты будешь жить? На что?
— Откуда я знаю? Мама с Шушкевичем что-нибудь сообразят. Наверняка весь вечер сегодня на это убыот.
— Ты думаешь, что он прибрал к рукам все бумаги?
— Думаю, что да.
— Это значит, что денег у тебя совсем не будет?
— Хоть бы с моим отцом такое стряслось! — вздохнул Бронек с такой миной, что оба его приятеля расхохотались.
— Ну, в конце концов, это же не все, что мне бабка оставила,— сказал Алек,— есть еще много добра, хоть бы тот же дом на Брацкой...
— Он тоже твой? — спросил Бронек.
— А чей же еще? Есть дом, есть участки в Варшаве и в Подкове Лесной, это можно сразу в деньги обратить — оторвут с руками... Шушкевич мне полдня подсчитывал, когда я вступал во владение...
— Ты как-то небрежно о своем состоянии говоришь,— с явным неудовольствием заметил Губерт.— У меня вот все в ажуре...
Бронек пожал плечами:
— Лучше всего не иметь ничего. Губерт вскипел:
— Вот уж не скажешь, что это девиз твоего отца.
— К сожалению,— снова улыбнулся Бронек и взглянул на Губерта так, будто в чем-то провинился.
Губерту стало не по себе. Официант поставил перед ними закуски. Чудесные. Бронек даже порозовел при виде их. Губерт поднял рюмку:
— Ну, за твой успех, Бронек!
Бронек взглянул на него с благодарностью.
— Спасибо.
Алек тоже взглянул на них, опрокидывая свою рюмку.
— Верно, Бронек, Губерт парень что надо.
— Только, говорят, старых друзей бросает. Анджей Голом-бек недавно мне жаловался...
— Ну, деточка, ты сам подумай,— жалобно заныл вдруг Губерт,— ну что мне с ними водиться! Это же такие лопухи...
— Ты не прав,— сказал Алек.
— Ну не лопухи, ладно. Не знаю, как их назвать. Мамины сыночки...
— Скорей уж папины,— заметил Бронек.
— Если Анджей любит отца, так уж сразу и...— начал Алек.
Губерт вспыхнул:
— Виноват, я тоже любил своего отца. Алек вернулся к первоначальной теме:
— Так вот, забрал бумаги, продал и промотал. Это же еще означает, что всему конец. Я могу жить и без этих бумаг. Я вообще могу жить без денег, а он вот взял и тут же застрелился. Вот что страшно!
— А где он застрелился?
— У себя в квартире, есть у него там комната на Снядецких. Сразу же после моего звонка.
— А откуда у него револьвер?
— Сейчас, сейчас... Помнишь, Губерт, как ты позвонил на Брацкую, а я тебе сказал, что приходи, мол, сразу? Когда это было? В прошлый четверг, да?
— Кажется, в четверг.
— Представьте, Адась тогда был у меня и показывал мне свою пушку. Парабеллум — во, первый сорт! Только как-то он все поигрывал им, этим револьвером... Я еще что-то такое почуял. Просто даже испугался,— признался Алек, комично разводя руками.— Черт ведь знает, что такому может в голову стукнуть. Глаза странные, и огоньки в них, не по душе мне были эти огоньки. В общем, не понравился он мне тогда. Потому я и сказал Губерту; «Приходи сейчас же»,— когда он позвонил.
— А тот что же?
— Л ничего. Распрощался и ушел.
— Думаешь, он застрелить тебя хотел?
— Да, думаю.
— Но зачем?
— Ну, мог подстроить как-нибудь. Что, дескать, в гневе, что я, дескать, распалился из-за того, что потерял... или там еще что-нибудь... Ну откуда я знаю?
— Все это фантазии твои.
В эту минуту в ресторан вошел Малик и, еще издалека увидев приятелей, так как никого больше в зале не было, подошел к их столу.
— Хорошо сделали, что ушли сразу после «Электры». Я видел вас в театре. Я тоже не выдержал. Зачем, спрашивается, такой винегрет? «Электра» — и «Мастер и подмастерье»!
— Ради публики.
— А мне кажется, что публика вполне удовольствовалась бы «Электрой». Вы видели? Видели? Какая актриса!.. Да что вам рассказывать. Вы же сами наверняка только об этом и говорите.
Переглянувшись, друзья слегка улыбнулись.
— Это что-то небывалое, что-то потрясающее,— горячился Малик, присев к столу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82