В доме напротив, который был или только казался совершенно опустевшим, на четвертом этаже свешивались из выбитых окон белые занавески. Они трепетали и словно выглядывали на улицу. Из этого дома несло паленым, хотя он не горел и не был сожжен. Может, запахом гари тянуло и из других домов, со всей улицы, но казалось, что несет им именно из этих мертвых окон. Они казались Бронеку огромными черными глазами, на него с тем же немым вопросом, с тем же удивлением, которые отражались в глазах белотелого Наума и сплетенных в объятии близнецов.
Он опустился на корточки у окна, сел на пол — здесь, по крайней мере, чувствовалось дыхание ветра, колыхавшего облака дыма и занавески, но еще сохранявшего частицу далекой речной свежести. В зале царила духота от давно не мытых тел, пропотевших за несколько часов жаркого боя, полных страха и радости. Было душно, и даже Бронеку, уже привыкшему к зловонию, стало невмоготу.
— Ну что, не ожидал? — послышался рядом слабый голос.
Броней обнаружил, что сидит возле того места, где расположился Зачек, невысокий, но крепкий парень, грузчик, когда-то ему позировавший. Единственная живая модель, которую он рисовал здесь, в гетто.
Бронек не ответил, только протянул руку и крепко стиснул плечо Зачека.
— Убил немца? — спросил Зачек.
— Не знаю,— ответил Брошек.— Я стрелял вслепую. Еще не привык.
Зачек вздохнул.
— Человек не может привыкнуть к таким вещам,— сказал он полушепотом, но убежденно.
— Вот видишь,— сказал Бронек.— А немцы? Они убивают автоматически, словно машина.
Зачек пошевелился и тихо застонал.
— У немца другая натура,— сказал он.— Они такими уж родятся. Пропади они пропадом.
— Точно,— сказал Бронек.— Ты чего стонешь?
— Болит. Я ранен.
— А говорил — нет раненых.
— Чего ради стал бы я хвастать,— проговорил Зачек.— Попало в ступню. Видимо, рикошетом.
— Сильно болит?
— Нет, самую малость.
В эту минуту снаружи, со стороны лестницы, в зал вошел их командир Нухим. Он был высок, строен, а со вчерашнего дня сделался еще стройнее: на ногах его красовались немецкие сапоги. Нухим крикнул с порога;
— Бронек!
Бронек неохотно поднялся, совсем не по-военному, и подошел к нему. Нухим взял его за руку.
— Идем,— сказал он. Нухим увлек Бронека на лестничную клетку и спросил: — Ты знаешь, где этот дом?
— Какой дом? — У Бронека не было сил даже на то, чтобы удивиться.
— Тот, из которого есть проход в город.
— Значит, есть такой дом?
— Есть.
— Ну так что? Не знаю.
— Ты должен туда пойти.
— А это далеко?
— В нескольких шагах. Проберешься вдоль стен. Впрочем, немцев уже нет. Еврейская полиция попряталась, никто тебя не задержит.
— А если задержат?
— Ох! — досадливо поморщился Ну хим.
Бронек внимательно смотрел на его широкое белое лицо, которое светилось в тени, точно фосфоресцировало.— Ну, тогда скажешь пароль. Знаешь пароль?
— Ты хочешь, чтобы я все знал?
— Но ведь тебя вызывают!
— Вызывают? Меня?
— Так мне сказали. Ты должен пойти в этот дом, Мурановская, шесть. Тебя вызывают. Тебе привезли оружие.
— Оружие?
— Для тебя и для твоих товарищей!
— Кошмар! — Бронек пожал плечами.
— Ступай,— сказал Нухим и слегка подтолкнул его,— Это в нескольких шагах отсюда. Мурановская, шесть, возле самой стены. Только никого не бери с собой.
— А может, взять?
— И никому не говори, понял? Это военная тайна.
— Ну и дела! — вздохнул Бронек.
— И поосторожнее у главного штаба. Это дом под знаменем.
— А почему оно красное? — осведомился Бронек.
— Иди, буржуй.
На улице воздух был еще более упоительным. Бронек шагал очень медленно у самых стен домов, точно прогуливался. С кем? Прогуливался...
От Милой до Мурановской — рукой подать. Бронек шел вразвалку, словно моряк, спустившийся с корабля на берег. Повторял про себя пароль и отзыв: «Ян — Варшава». «Ян — Варшава», совсем как в детской книжке. Неужели подобные вещи бывают на самом деле!
И вспомнил роман Пшиборовского «Битва под Рашином», который читала ему старуха кухарка, когда он был совсем маленьким. Мадам Злотая сердилась на нее:
— Зачем морочите голову малышу?
— Это очень хорошая книжка,— говорила кухарка и добавляла многозначительно: — И такая польская.
И вот теперь на улице Милой, у лаза, ведущего на Мурановскую, Бронек подумал: «Уж не влияние ли это польской литературы? Все это восстание? Эта смерть? Ведь только в Польше из книг явствует, что всему венец — смерть».
И улыбнулся про себя.
«Битве под Рашином» тоже был такой подземный ход».
На Мурановской его ждал высокий еврей-повстанец. Бронека провели в погреб, потом узким проходом, через который едва можно было протиснуться, прошли в просторный подвал с земляным полом. Здесь горело электричество. На двух мешках с картошкой, доставленных сюда, очевидно, тоже каким-нибудь необыкновенным способом (ведь этот «вольный» дом стоял у самой стены гетто, к которой было запрещено приближаться), сидели два человека. Когда Бронек вошел, один из них встал и подал ему руку.
— Это я,— сказал Анджей.
Второй тут же куда-то удалился. Повстанец, сопровождавший Бронека, тоже исчез. Они остались вдвоем.
Бронек, не произнося ни слова, смотрел на Анджея. Он не знал, что сказать. Не мог собраться с мыслями. Молчал.
— Это я,— повторил Анджей.— Я принес оружие твоим. Он показал на маленький сундучок, стоявший возле мешков.
— Этого мало,— с трудом выдавил Бронек.
— Это наше личное оружие,— сказал Анджей.— Мое и Губерта. Мы берегли его для себя.
— Получите другое.
— Возможно,— сказал Анджей.— Но это оружие Губерта. Еще с «Капсюля».
Бронек усмехнулся.
— Это позабавило бы моего отца.
— Да,— Анджей почему-то смутился,— так уж получилось.
— Ну ладно,— сказал Бронек,— а как ты сюда пробрался?
— Это длинная история. Я расскажу ее тебе там, на воле.
— Хороша воля,— Бронек не вникал в смысл слов Анджея,— ничего себе воля!
— Не философствуй,— вдруг встрепенулся Анджей.— Отнеси оружие своим и возвращайся. Я подожду.
Бронек пожал плечами.
— Подождешь? Чего подождешь? Пока мы не начнем стрелять? Слишком торопишься.
Анджей приблизился к Бронеку. Его слова прозвучали как признание:
— Геленка прислала меня за тобой. Я должен привести тебя. Бронек отступил на шаг и с минуту смотрел Анджею в глаза.
— Геленка? Кто это такая? — спросил он. Анджею стало не по себе.
— Не паясничай. Сейчас не время,— вспыхнул он. Снова приблизился к Злотому. Хотел взять его за руку.
— Не прикасайся ко мне,— сказал Бронек.— От меня воняет.
И в самом деле Анджей уже почувствовал, что от Бронека несло потом и калом, застоявшейся сыростью и тем, что французы называют запахом бедняков. И сквозь все эти миазмы пробивался не сильный, но стойкий, тяжелый смрад тлена и гари.
— Дурак,— гневно проговорил Анджей,— мы все смердим в неволе. Ступай отнеси оружие и возвращайся. Уже наступил комендантский час. Мы проберемся на Брацкую. У меня есть ключ от ворот. В центре патрулей немного. А тут, может, проскочим. Я должен отвести тебя на Брацкую. Убежище тебе приготовлено в Отвоцке, где-то там. Губерт устроил. Ну, пошевеливайся.
Бронек вдруг опустился на мешок с картошкой.
— Знаешь, я устал,— произнес он совсем просто.— Не привык стрелять: чертовски болит рука и отбил плечо. Боюсь, что стреляю в белый свет.
Анджей присел па другой мешок.
— Скажи,— обратился к нему Бронек,— что у вас слышно? Как мама, как Геленка?
— Представь себе,— Анджей и сам не заметил, как заговорил,— я ничего не знал об этом. Губерт пришел только во время концерта, к вечеру... А я с утра был на военных занятиях.
— Какого концерта? — спросил Бронек с любопытством.
— Знаешь, Эльжбета пела. У себя в кабаке. Мама хотела, чтобы я пошел с ней.
— Мама хорошо себя чувствует?
— Недурно. Об Аптеке совсем не вспоминает.
— Вон что. Значит, она постоянно думает о нем.
— Пожалуй, да. Мама любила его больше, чем меня.
— Это тебе кажется. А что пела пани Эльжбета?
— Шопена, Монюшко, Эдгара. Здорово пела.
— А что пела Эдгара?
— Знаешь, недавно нашли какие-то две его неизвестные песни. На слова Кохановского из псалма: «На реках Вавилонских».
Бронек рассмеялся:
— На реках Вавилонских! Вечно эти евреи! Анджей пошевелился.
— Не уходи, погоди немного,— как-то очень естественно и просто сказал Бронек.— Мы так хорошо разговариваем.
Анджей усмехнулся.
— Ну, знаешь ли...— сказал он.
— А еще что? Ты ходишь на свои военные занятия? Приятное времяпрепровождение. Сегодня как будто великолепный денек, верно? Вот я вышел, а кругом все уже такое весеннее, хоть у нас не видно ни листика.
Анджей потянулся к карману.
— Смотри,— он протянул на ладони маленький зеленый листок,— я сорвал его в парке Красинских. Правда, красивый?
— Дай,— сказал Бронек.
Анджей отдал ему листок. Бронек с минуту рассматривал его, потом спрятал в карман.
— А может, ты с кем-нибудь играешь в зелень? — полушутливо, полусерьезно спросил он.
У Анджея вытянулось лицо.
— Обалдел? С кем мне играть в зелень?
— Ото верно,— спохватился Бронек.— Геленка мне говорила.
— Не до игр.
— Да. По ты сорвал листок. Это хорошо. Это очень хорошо... Ты сорвал листок.
— Это ничего не значит.
— Конечно. И не значит и значит. Бронек встал.
— До свидания,— сказал он,— Знаешь, меня как-то встряхнула эта встреча. Я был так утомлен и, признаюсь тебе, малость обалдел. Слишком уж хорошо пошло у нас дело с первых дней. Это плохой знак.
Анджей молчал.
— А если бы и была какая-нибудь хорошая примета, что из этого? — продолжал Бронек.— Вот этот листочек — хороший знак. Жаль этого сундучка,— добавил он, беря его в руки,— пропадет, а такой красивый.
— Это старый сундучок моего отца,— пояснил Анджей.
— А что с отцом?
— Он в Бразилии, мы получили весточку окольным путем.
— Далековато,— усмехнулся Бронек.— Все мы разлетелись. Он немного подумал и добавил;
— Ведь и я очень далеко.
Потом подал Анджею руку и, осторожно неся тяжелый сундучок, направился к узкому проходу. У самого лаза обернулся к Анджею:
— А патроны тут есть?
— Есть немного,— машинально ответил Анджей, не двигаясь с места.
— До свидания,— почти весело произнес Бронек и, уже скрывшись в проходе, добавил: — Привет Геленке!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
НА ОТШИБЕ
I
До самой осени 1943 года Януш отсиживался в Коморове, и никто его не беспокоил. Разумеется, покой этот был весьма относительным. Лично его, Януша, не трогали, но он постоянно оказывался невольным участником каких-то событий. В Сохачеве действовала биржа по вывозу рабочей силы в Германию и лагеря, крупные имения отбирали и превращали в легеншафты, а в окрестных лесах творилось бог знает что. Приходилось вызволять молодежь из рук арбайтсамта — Януш сам ездил на тележке в Сохачев улаживать эти или подобные дела. Однако, убедившись, что и о нем самом, и о его усадьбе в немецких учреждениях имеют довольно туманное представление, он перестал мозолить немцам глаза, чтобы подольше сохранить свое инкогнито. Посылал теперь в уездный городок Игнаца или Ядвигу, а чаще пана Фибиха, который благодаря фамилии мог даже сойти за «фольксдейче». Пан Фибих доставал также нормированные материалы, потребовавшиеся тогда Янушу для разукрупнения хозяйства.
Годы войны и оккупации были погожие и урожайные. В первый же год, удостоверившись, что такой мелкий объект, как Ко-моров, не возьмут под немецкое управление, Януш на добытые где-то деньги (в этом ему помогла панна Текла) начал строить большие оранжереи. Маленькую теплицу, напоминавшую о первом разговоре с Зосей, он велел снести. Януш не любил всего, что было связано с покойной.
Как вскоре выяснилось, расходы на оранжереи окупились с лихвой, несмотря на некоторые трудности с получением нормированного кокса; выращивание помидоров, поставленное с размахом, начало приносить солидный доход, а осенью хозяева Коморова занимались цветоводством. Хотя Коморов находился вдали от местечка и железной дороги, пан Фибих наладил бесперебойный сбыт и доставку, нанимая «левые» грузовики.
Ядвига твердой рукой вела бабье хозяйство; битые куры, гуси и утки частенько попадали даже в Варшаву, и смелая девушка как-то так устраивалась, что к ней не привязывались жандармы. Ядвига больше всех обитателей Коморова ездила в столицу; чаще теперь бывала там, чем до войны. И всегда заходила на Брацкую улицу, заносила провизию для Голомбеков и панны Теклы.
Как-то вечером, под осень, Ядвига вернулась из Варшавы не одна. Януш стоял у окна в первой комнате и в зыбком сумраке увидел, как из брички, которую посылали в Сохачев за экономкой, вылезла еще какая-то хрупкая фигурка. Он скорее догадался, что это Геленка, чем узнал ее.
Девушка вошла в комнату как ни в чем не бывало. Она поздоровалась с Янушем так, будто бы час назад покинула Коморов, и словом не обмолвилась о причинах своего приезда.
Ядвига появилась следом за ней и сказала:
— Панна Геленка поживет у нас несколько дней. Хорошо? Януш без удивления посмотрел на Геленку, но ответил не
сразу.
— Вот и прекрасно. У тебя, Ядя, будет общество... Экономка явно была не в восторге от такой компании. Она
согласилась взять с собой Геленку в Коморов, уступив отчаянным мольбам панны Теклы, которая внушала ей уважение и даже нечто вроде страха. Впрочем, Ядвиге не нравилась мрачная, но броская красота Геленки. Она всегда отдавала предпочтение Анджею.
Однако теперь с миролюбивым видом принесла приборы и подала запоздавший обед.
Януш, как обычно, мало разговаривал с приезжей. Он задал лишь несколько вопросов, касающихся домашних. Поймал себя на том, что хотел спросить об Антеке: забыл на минуту, что того нет в живых. Геленка, уничтожая котлетку с брюссельской капустой, осведомилась безразличным тоном:
— Дядя, а немцы к вам не заглядывают?
Никогда прежде Геленка не называла Януша дядей. А теперь начала подражать Анджею. Видно, ей для чего-то понадобилось это фиктивное родство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82