Никаких известий они не слышали. У лесничего не было радио — впрочем, оно вряд ли действовало — так что они не знали, что происходит. Но вид шоссе, беспорядочные толпы пеших солдат и одиночные штатские, а также телеги, время от времени пробиравшиеся по обочине в сторону Сохачева,— сказали им все.
Солдаты, идущие по дороге, не казались особенно усталыми, но штатские — и пешеходы, и те, что ехали на лошадях,— были перепуганы и вид имели очень жалкий. Видно, защита Варшавы дорого им обошлась.
— Посмотри,— сказал Ромек Анджею, сидящему рядом с ним на передке,— солдаты с поясными ремнями. Почетная капитуляция...
Анджей пожал плечами.
— Невелика разница! — сказал он.
— Разница есть. Немцы хотят создать видимость какой-то честной войны...
— Это нам уже знакомо,— вмешался Спыхала.
— Далеко ли отсюда до Коморова? — спросила Оля, которой хотелось поскорее выбраться из людского потока. Они двигались против течения, и встречные поглядывали на них недружелюбно.
— Осталось несколько километров,— сказал Ромек,— на последнем столбе было указано: до Беневиц девять километров, а наш поворот — у самых Беневиц.
Тут на дорогу с легким шумом вылетел большой грузовик. Люди шарахнулись в сторону, словно машина обдавала их грязью. В грузовике были немецкие солдаты, разгонявшие толпу громкими криками. В кабине рядом с шофером сидел тучный солдат (когда грузовик приблизился, Оля заметила, что у него очень красивое лицо), с длинным кучерским кнутом, видно отнятым у какого-нибудь встречного возницы. Кнут был «цуговой»— всюду доставал его тонкий, белый, режущий конец.
— Ромек, Ромек, сверни вправо! — крикнула Оля.
Но было уже поздно — справа оказалась глубокая канава. Грузовик поравнялся с ними, и немец стегнул Анджея. Тонкий кнут на миг обвился вокруг его головы и лица, и когда Анджей повернулся к матери, она увидела, что щека у него рассечена, точно бритвой, и кровь льется на одежду.
Ромек остановил лошадей. Повозку окружили солдаты. Один из них был, видно, фельдшером, потому что в сумке у него оказались бинт и йод. Он дал все это Оле, и она быстро смазала и перевязала рану Анджея. Кровь скоро остановилась.
Оля в ужасе смотрела на сына, не в силах произнести ни слова. Ромек грубо ругался, но Анджей сидел бледный и притихший.
— Веселенькое начало,— сказал Спыхала.
Анджей обеими руками сжал повязку на лице. Стиснул губы.
— Поезжай, Ромек, — сказал Спыхала. — Надо поскорее убраться с этого проклятого шоссе.
Но дороге не было конца. Утро стояло осеннее, прекрасное, но Оле казалось, что они никогда не доедут до поворота.
Наконец показалась каштановая аллея. До самого въезда в Коморов никто не проронил ни слова, только Ромек вполголоса продолжал ругаться на чем свет стоит.
К ним вышла Ядвига. Видно, такого рода визиты не были для нее редкостью, потому что она не выказала никакого удивления и ни о чем не стала спрашивать. Оля сказала ей, что они едут из Пустых Лонк в Варшаву, но Ядя — может быть, потому, что была не слишком сведуща в географии Польши, — вовсе не удивилась, почему они едут из Подлесья в Варшаву через Сохачев. Такое сплошь да рядом теперь случалось.
Януш был болен. Чем-то вроде гриппа. Лежал он не у себя— его комнату, видимо, приспособили под приют для беженцев,— а в одной из комнатушек наверху. Туда и пошла к нему Оля, пока что одна.
А перед тем им дали поесть; было горячее молоко, яйца; чай и сахар уже иссякли. Ребята были голодны как волки. Ядвига не спросила, почему у Анджея повязка на лице, только сказала:
— Ты что такой бледный? Ешь, ешь. А знаешь,— добавила она,— дядю застрелили здесь, в аллее.
Анджей не очень-то представлял себе, кто такой этот дядя Ядвиги, и потому промолчал. Но когда Оля отправилась к Янушу, Анджей и Ромек вышли в сад. Здесь, неподалеку от высокого дуба, они наткнулись на свежую могилу. В ней торчал необструганный крест.
— Кого же это здесь похоронили, черт возьми? — спросил Ромек.
— А кто его знает! — Анджей был взбешен. Щека горела, и он чувствовал, что распухает.
Возле могилы хлопотал черноволосый паренек. Ни Анджей, ни тем более Ромек, который прежде никогда не бывал в Коморове, не знали его. Ромек спросил:
— Кто здесь похоронен?
Паренек — он был черный, как цыган, даже лицо с лиловатым оттенком,— посмотрел на него и недоверчиво процедил:
— А вы откуда? Ромек рассердился:
— Не видите? Мы же из усадьбы пришли.
— Подумаешь, усадьба,— презрительно сказал парень.
— Конечно, не дворец. А как же ее назвать?
— Скажите попросту — из дома,— сказал парень и стал обравнивать лопатой могильный холмик.
— Немцы кого-то убили? — продолжал, не смущаясь, расспрашивать Ромек.
Тут вмешался Анджей:
— Ядя сказала мне, что здесь ее дядю убили. Это он, наверно? Но кто такой дядя Ядвиги, я понятия не имею.
— Товарищ Ян Вевюрский,— серьезно, басом ответил парень, не переставая ровнять холмик могилы.
Анджей слышал кое-что о Яне Вевюрском.
— Как это случилось? — спросил он.
Черноволосый парень прервал работу и доброжелательно взглянул на Анджея.
— Мы вместе с ним бежали из каталажки,— сказал он, доставая из кармана сигарету.
Ромек дал ему прикурить.
— Вы убежали из тюрьмы? Откуда? — спросил пораженный Анджей.
— А из Вронек.
— И что же? И что? — допытывался Ромек.
— А ничего. Товарищ Вевюрский собрал здесь, на дороге, отступающих солдат. Мы хотели пробиться в Варшаву. Варшава защищалась.
— Ну, это нам известно.
— Да, но вы приехали со стороны Сохачева.
— Откуда ты знаешь? — рассердился Ромек.
— У меня, между прочим, глаза есть,— ответил чернявый.
— Ну и что, и что?
— Ну, ничего у нас не вышло. Товарища Яна убили. А я здесь остался. Малость отсиделся в лесу. Хороши здесь леса,— добавил он как бы между прочим,— однако ночи уже дьявольски холодные. Вот я и вернулся сюда. Пани Ядя—воспитанница товарища Янека и его племянница.
Анджей вспомнил.
— Да, когда-то Януш или мама говорили мне. Они ее воспитывали в Париже.
— Ага, в Париже,— подтвердил парень.
— А вас как звать? — спросил Ромек.
Черноволосый пристально взглянул на Ромека. Недоверие снова пробудилось в нем.
— Звать меня Лилек,— медленно произнес он.— Большего вам, надеюсь, не понадобится.
Анджей попытался исправить ситуацию.
— Конечно, не понадобится,— сказал он и протянул руку черноволосому парню. — А меня зовут Анджей Голомбек.
Лилек с интересом взглянул на Анджея.
— Это у вашего отца была кондитерская, та, где панна Ядя работала?
— Не только была, но и есть, — поправил его Анджей.
— Кто его знает... — Лилек запнулся. — Говорят, всю Варшаву покромсали. Ведь ее брали со стороны Праги. Рассказывают такое, что просто верить не хочется.
— Надо съездить и проверить, — сказал Анджей.
— Так-то оно так, — согласился Лилек, однако без особого оживления.
— Вот что я вам скажу, — начал Анджей, — мы оставим здесь маму и Спыхалу — он слишком заметен, — и втроем поедем на разведку в Варшаву.
— Поедем, но как? — спросил Лилек. — Поезда не ходят.
— Лошадьми поедем! — воскликнул Ромек. Для него по-прежнему это было приключение.
— Ладно, — согласился Лилек, — поедем. У меня в Варшаве есть знакомые.
— Ну а у меня там дом, — сказал Анджей. — Но лучше будет, пожалуй, если мы доедем до Воли. На Воле надо будет оставить где-нибудь лошадей — и пешком в Варшаву.
— Ладно, — повторил Лилек, — на Воле у меня есть потайное местечко, если уцелело, мы могли бы там лошадей оставить. — И добавил: — Пошли к пану Фибиху, попросим фуража на дорогу.
Ромек немного охладил их пыл:
— Сразу ведь не поедем. Анджей был благоразумен.
— Сразу нет. Но ехать надо поскорее. Чем скорее, тем лучше, пока немцы в Варшаве еще не освоились.
— Говорят, Гитлер собирается в Варшаву, — сказал Лилек. -— Значит, тем более надо спешить.
Анджей направился к дому.
— Пойду скажу маме, как она к этому отнесется. А Оля тем временем сидела у Януша.
Януш был не столько болен, сколько угнетен катастрофой, которую, впрочем, предвидел. У него просто не было сил встать и заняться каким-нибудь делом. Оля возмущалась.
— Право же, Януш, какая польза от того, что ты вот так лежишь и думаешь. Только растравляешь свою рану.
— Как это страшно, — сказал Януш.
Он не мог понять, каким образом Оля потеряла связь с мужем и почему это нельзя было предотвратить.
— Ведь мальчики...
— Мальчиков с нами не было, — ответила Оля. — Они в войске были — с Антеком я виделась, по пути сюда, у бабки, а Анджей здесь, со мной...
— Но как же Франек? Как это могло произойти? И ты так спокойна, Оля, милая.
— Это только кажется. Но что я могу? Неужели и тебе не ясно, что этому не поможешь. Ничего не работает, ни почта, ни печать. Одним словом, война. Это ты понимаешь?
Она стыдилась своего раздражения.
— Ты ведь ничего не пережил. Сидишь себе здесь, как у Христа за пазухой, и не знаешь, что творится на дорогах. Страшные дела... Впрочем, тебе ведь уже рассказывали люди.
Януш рассмеялся.
— Как у Христа за пазухой! Хорошенькая пазуха. Знаешь, кто умер, застреленный, у меня в комнате, внизу? Янек Вевюрский.
— Янек? — спросила Оля. — Но ведь он сидел?
— Сидел! Кто теперь сидит? Он сражался с немцами на Сохачевском шоссе. Ну и угодило в него. Принесли его сюда. Подумай, какое совпадение: принесли умирать именно сюда, где живет его воспитанница.
— Ах, в самом деле. — Оля напускала на себя равнодушие всякий раз, когда речь заходила о Ядвиге. — Ведь эта твоя Жермена — его воспитанница.
— И близкая родственница его жены.
— Да, да, я все это знаю.
Казалось, Олю больше волновало присутствие Ядвиги в доме Януша, чем смерть Яна Вевюрского.
— Поразительно, — сказала она, — как легко человек свыкается со смертью.
Януш удивленно взглянул на нее.
— Свыкается со смертью? Что ты городишь, Оля? Ведь именно это и ужасно. Эти смерти, которые напирают со всех сторон и становятся столь же обыденным явлением, как хлеб с маслом. Надеюсь, ты понимаешь, что мы, живые, обязаны помнить всех умерших. Я, например, обязан помнить все, что говорил мне Янек...
Я столько беседовал с ним, и всякий раз он говорил мне такие слова, которые необходимо помнить. Да и не только он...
— Дорогой мой, — сказала Оля, — если мы так уйдем в то, что следует запомнить, у нас в голове не останется места для собственных мыслей.
— А у тебя сейчас есть какие-то собственные мысли? — приподнявшись на кровати, спросил Януш. — Это невероятно. У меня, например, нет ни одной мысли, я так ошеломлен, что просто не в состоянии думать. И в особенности о нашей давней жизни. Ведь мы всегда думали и рассуждали так, словно эта война не наступит. И оказалось — вот что главное, — что все наши довоенные умствования ровно ничего не стоят. Не имеют никакого применения. Все надо переосмыслить заново.
Оля возразила:
— Мне вовсе так не кажется. У нас должны быть собственные, и при этом самые обыденные мысли. Ведь невозможно существовать в состоянии какой-то постоянной патетики. Сама война уже достаточно патетична, а мы еще должны подстегивать себя какими-то высокими размышлениями. Думать надо о каждом дне: о том, что будет на обед, как устроить, чтобы у каждого было свое, как справиться со всеми нашими самыми повседневными заботами...
Япунт смотрел на Олю с удивлением.
— А может, и вправду так, — сказал он.
Ему не хотелось сейчас спорить с Олей. Он видел, что с ней творится что-то необычайное, вовсе не связанное со страшными обстоятельствами войны и поражения. Она была поглощена какими-то сложными личными проблемами и жаждала как можно скорее приступить к их разрешению. Она не хотела обременять себя тяжестью общего несчастья. Януш ясно почувствовал это из ее слов.
— Ну а как твои мальчики? — спросил он, чтобы переменить тему.
— Анджей держится молодцом, — ответила Оля, — хотя сегодня на шоссе получил кнутом по лицу.
— Кнутом по лицу? — спросил удивленно Януш. — От кого? Оля усмехнулась.
— Януш, — сказала она, — ведь у нас война.
— Да, но я полагаю, что немцы не воюют кнутами.
— И кнутами тоже. Немецкий солдат, ехавший на грузовике, ударил Анджея кнутом. То был кнут, рассчитанный па четверку лошадей. Белоснежный. Теперь он уже, наверно, стал красным.
Януш еще больше удивился.
— И ты так спокойно рассказываешь!
— Бедный Анджей, — сказала Оля, — и ему пришлось принять это спокойно. Дай бог, чтобы этим все и ограничилось. По теперь уж ничто не настроит его благосклонно к нашим победителям... Впрочем, мы видели их в Пустых Лонках. Весьма любезно все прибирали к рукам.
— Ты разговаривала с немцами? — возмущенно спросил Януш.
— А что мне оставалось? Надо было помочь тете Ройской.
— Я постараюсь избежать таких разговоров.
— Я тоже к ним не стремлюсь — можешь быть уверен.
— И что ты сейчас намереваешься делать? — спросил Януш.
— Представь себе, не знаю. Надо искать Франека, но не знаю, как за это взяться. Ведь мы же понятия не имеем, что происходит в Варшаве.
— Варшава уже взята?
— А ты еще не знаешь? Вчера подписана капитуляция. Мне уже здесь пан Фибих сказал.
— Ну вот, а от меня такие вещи скрывают, не хотят беспокоить. Этакая глупая деликатность!
— Так что в Варшаве сперва надо осмотреться. Если разрешишь, я отдохну у тебя дня два.
В эту минуту вошла, предварительно постучавшись, Ядвига.
— Простите,— сказала она, обращаясь к Янушу.— Мальчики хотят еще сегодня, во второй половине дня, выехать в Варшаву.
— Как это: мальчики? А я? — спросила Оля.
— Они говорят, что вы останетесь здесь и подождете, а они поедут. Ведь ничего же не известно, неизвестно даже, уцелела ли ваша квартира. Улицу Чацкого, кажется, бомбили. Может, туда уже и ехать незачем.
Оля возразила:
— Как, же они сами туда поедут?
— Поедут, ничего с ними не случится, поедут, — успокаивала ее Жермена. — Они снюхались тут с одним парнем, который с дядей пришел. Лилек его зовут. Хотят вместе ехать в Варшаву. Пусть поедут, осмотрятся...
Януш заволновался.
— Лилек? — сказал он. — Право, не знаю, хорошо ли это будет для мальчиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82