— Я говорю с ними так, как считаю нужным! А если вы не доверяете мне, нечего было меня вызывать.
— Чего они от вас хотят? — испуганно спросил блондинчик.— Этот солдат,— он показал на часового,— нам очень неприятен.
— Перестань, Збышек,— снова принялся успокаивать часового пожилой партизан, который привел сюда Януша.— Отвяжись и не задавайся.
— Не стал бы я доверять такому,— буркнул Збышек и отступил к дверям.
Януш обратился к английским летчикам со всей учтивостью, на какую был способен:
— Увы, господа, я не могу продолжать разговор с вами. Мне было поручено сообщить вам, что вы должны выехать при первой же возможности. Полагаю, что вам следует подчиниться. У вас нет выбора. А упорство в данном случае нежелательно.
— Что это значит? Почему нежелательно?
— Это значит — опасно,— решительно заявил Януш.
— Это значит, что нас могут убить? — спросил чернявый.
— С ума ты сошел! — напустился на него блондинчик.— Ведь мы же офицеры королевских военно-воздушных сил и находимся среди союзников. Здесь нам не может грозить никакая опасность.
— Ну, а если немцы окружат этот лес? — вышел из терпения Януш.— Если они начисто перебьют весь этот партизанский отряд, тогда что? Советую, господа, подчиниться. Вы находитесь в оккупированной стране. Вы как бы в плену...
— Мы находимся среди друзей,— отчетливо произнес блондин-идеалист.
— Разумеется, но...— Януш развел руками,— но моя миссия окончена. Больше мне нечего добавить.— И он обратился к партизану, который привел англичан: — Я кончил.
Тот звонко хлопнул себя по бедру.
— Ну, шагом марш,— скомандовал он англичанам.— Пошли. У «барчуков» головы снова наклонились, как у двух китайских болванчиков.
— Good bye!1 — произнесли они одновременно и вышли спокойным, ровным шагом из «арсенала».
Януш изложил содержание беседы с англичанами пожилому партизану, который казался ему наиболее рассудительным из всей этой компании.
Партизан выслушал его и тут же вышел.
Тогда Януш обратился к типу с бакенбардами, который продолжал стоять на страже у дверей:
— Моя миссия закончена. Можно идти домой?
— Погодите,— мрачно ответил тот и, к величайшему изумлению Януша, тоже вышел, оставив его одного среди хомутов и винтовок. Пропадал он довольно долго.
«Вечно теряешь время»,— вздыхал Януш. Наконец приплелся Збышек с бакенбардами и проговорил даже с некоторой грустью:
— Ну, теперь все. Больше вы никому не нужны.
II
Молодой партизан, смахивающий на медведя и решительно не желавший вступать в разговор, проводил Мышинского до того самого места, где он расстался со своей провожатой. Оттуда Януш шел уже один.
Дойдя до опушки, он остановился и посмотрел в сторону деревни. Люцина лежала тихая, словно необитаемая, под лучами осеннего солнца. За деревней снова тянулся лес, который предстояло пройти, чтобы попасть в Коморов.
Януш старался понять, почему не испытывает страха. Ведь его наверняка поджидала здесь не одна ловушка.
Встреча с лесными людьми вытеснила ощущение непосредственной опасности. Если там ничего с ним не случилось, так тут уж ему и вовсе нечего бояться.
Мышинский хотел уже двинуться дальше, как вдруг позади услыхал чей-то голос. Неторопливо оглянулся: он ощущал потребность собраться с мыслями, побыть в одиночестве, а женский голос выводил его из этого состояния.
Обернувшись, он увидел женщину, которая привела его на партизанскую базу.
— Уважаемый,— сказала она,— что же это они вас отпустили не по-христиански? Вы, верно, голодны, отмахали столько верст. Идемте со мной. Загляните в мою хату.
Януш заметил, что на этот раз женщина — видимо потому, что отсутствовала подружка, выражалась вполне интеллигентно, ни в ее произношении, ни в лексиконе уже не было ничего вульгарного.
Он и сам не знал почему, но это произвело на него скорее отрицательное впечатление.
— А вы, видно, кончали школу? — сказал Януш.
— Ох, какая там школа...— отмахнулась она. Януш не очень охотно, но все-таки последовал за ней.
Они шли в сторону Люцины. Дым над хатами поднимался прямо в небо.
— Какая превосходная погода,— заметил Януш.
— Чего же вы хотите? Осень. У нас всегда осенью благодать.
Это звучало крайне банально.
— Мужа нет, поехал в Варшаву, но мы с соседушкой («Наконец какие-то человеческие слова»,— подумал Януш), но мы с соседушкой кое-что для вас приготовили. Я знала, что эти партизаны ничего вам не дадут.
— Кое-что они мне дали,— сказал Януш, но думал совсем о другом. Не о хлебе.
Дальше они шли уже молча. Деревня производила впечатление чистой, но очень бедной.
В третью хату от края они вошли одни. Никого не встретили по дороге, ни ребятишек, ни даже скотины. Ни одна собака не забрехала.
Они очутились в светелке, которая была довольно темной. Окна затеняли кусты и высокие деревья, росшие здесь возле хат,— вероятно, остатки леса.
— Я сейчас...— сказала хозяйка и скрылась в другой половине дома.
Януш сидел один. Он не хотел признаться себе, но партизанский лагерь произвел на него глубокое впечатление.
Большое впечатление произвели на него также англичане. Их наивное отношение к обстановке. Они непременно хотели попасть в Англию — а ведь ясно, что доставить их туда нет возможности.
«Пусть им кажется, что летят в Англию,— произнес он про себя.— А когда приземлятся в Саратове, так оно и будет».
И подумал* «А может, действительно, их отправят в Саратов?»
Ему стало жаль этих англичан. Он представлял себе мины «барчуков».
Дело в том, что, покидая партизанский лагерь, Мышинский еще раз мимоходом увиделся с «барчуками».
В тот промежуток времени — между расставанием со своим стражем и встречей с женщиной, когда Януш проходил мимо густых кустов орешника и уже почти приближался к поляне, на которой стояла деревня, он вдруг обнаружил обоих англичан, стоявших в чаще и казавшихся теперь почти нереальными. За ними, разумеется, маячила какая-то фигура—очевидно, тот добрый партизан, который и разрешил им это последнее свидание с Янушем.
Януш вошел в кусты — орешник еще был покрыт густой увядшей бурой листвой.
Ребята тонули в зарослях и мерцающем свете, просеянном сквозь ветви и остатки осенних листьев. Солнечные блики лежали на их лицах, словно на картине.
Почти ничего не говоря, буркнув что-то похожее на «good bye», они сунули ему в руки два предмета. Младший — томик в сафьяновом переплете — «Шелли»,— сказал он, а второй, высокий,— холодный гладкий кольт.
Теперь, сидя в хате и дожидаясь трапезы, Януш сказал себе:
— Вот я и вооружен на смерть и на жизнь.
И надо признать, что наличие этого пистолета в кармане несколько повлияло на состояние его духа.
Он устал, и ему даже отчасти казалось, будто он грезит.
Януш оглядел комнату. Здесь было лишь несколько табуреток и кровать. Он сидел у ветхого стола, доски которого были гладко отполированы от долгого употребления.
Было даже как-то естественно, что на таком столе непременно должна появиться краюшка черного хлеба и крынка простокваши. Но провожатая, которую, как выяснил Януш, звали Сабиной, принесла большое белое блюдо, смахивающее на господское, а на блюде жареного, ароматного, обложенного подрумянившимися картофелинами гуся. Был и окорок, лук, нарезанный ломтиками, и помидоры.
Разумеется, появился и хлеб, но белый, а также початая бутылка самогона.
Януш только теперь почувствовал, насколько он голоден. И усердно принялся за еду.
— Вот видите, а то бы так и пошли голодный. Хорошо, мы с Зофьей додумались, что надо вас накормить по-человечески.
— Великолепное угощение,— сказал Януш.
— Ничего другого у нас нет. Только бедную птицу все бьем да бьем. Не утка, так гусь, не гусь, так курица. Последнее время даже муки на лапшу нет...
— А яйца есть?
— Когда такой лагерь под боком,— сказала Сабина,— не много яиц убережешь. Собирают сами, на зорьке шарят по курятникам... Наказание...
Хозяйка ничего не ела, зато выпила с Янушем стаканчик, а затем второй.
— Давно они здесь стоят? — спросил Януш неосторожно. Сабина пристально посмотрела на него. Но в ее взгляде не
было подозрительности. Скорее какая-то грустная снисходительность.
— Стоят, стоят,— сказала она.— Давно уже. С самой зимы.
— А мне, в сущности, безразлично,— сказал Януш, сообразив, что допустил бестактность.— Просто так спросил. Я знаю, что по нынешним временам лучше не задавать вопросов.
Сабина как-то странно улыбнулась в ответ.
— Вы такой ученый,— начала она,— образованный... Януш почувствовал раздражение.
— Не притворяйтесь,— сказал он.— Мне кажется, что вы тоже учились.
— Не слишком много,— опять улыбнулась Сабина.
Улыбка у нее была какая-то сердечная, даже, пожалуй, материнская, подумалось Янушу. Ему стало досадно, что он ее одернул. Сабина явно не желала рассказывать о себе. Это было вполне понятно.
— Вы что-то хотели сказать? — спросил он уже мягче. Самогон сразу ударил ему в голову. Януш выпил на
голодный желудок две объемистые стопки. И почувствовал, что у него есть что-то общее с этой женщиной. Возможно, мелькнула у него мысль, что они думают об одном и том же.
— Да ничего. Мне просто хотелось спросить вас,— сказала Сабина.— Но если вы считаете, что в наше время не следует задавать никаких вопросов...
— Смотря о чем,— ответил Януш, пытаясь вызвать ее на разговор.
— В том-то и дело, что вопрос довольно сложный,— сказала Сабина и пододвинула к нему блюдо.— Ешьте,— сказала она,— перед вами еще дальняя дорога. Это мы с Зофьей только так говорили, что недалеко... Боялись, что откажетесь.
— Очень хотелось отказаться. Кстати, приняли меня здесь весьма негостеприимно. Подозревали, что ли?
— Не удивительно, ведь им с любым приходится держать ухо востро... Они должны быть очень осторожны.
— Ну да,— сказал Януш без особой убежденности.
— Я хотела вас спросить,—заговорила Сабина,—как, по-вашему, долго они тут продержатся?
Януш рассмеялся.
— Вы полагаете, что я всезнайка.
— А вы не знаете?
— Дорогая моя! Я сижу у себя дома, запершись на четыре засова, и ничего не знаю. И даже если бы сидел в самой Варшаве, Лондоне или Москве, тоже не сумел бы ответить на этот вопрос.
Сабина немного удивилась.
— Вы сидите в Коморове? — спросила она. А потом добавила: — И ничего не делаете?
Януш почувствовал себя неловко.
— Что же я могу делать? Не знаю, имеет ли вся эта конспирация большой смысл.
Сабина задумалась.
— Возможно, многого они не сделают... но ведь так уж заведено, что мужчина не сидит сложа руки. Мой муж не в Варшаве, он совсем в другом месте...
— Мне даже этого не хотелось бы знать,— сказал Януш.
— А вы кто же будете? — спросила Сабина. Януш не ответил.
С минуту они помолчали.
— Ешьте, пожалуйста,— сказала Сабина.
— Больше не могу.
— Сейчас принесу кофе. У меня есть немного. У нас его никто не пьет, могу вам сварить.
И исчезла в сенях.
Януш снова оглядел комнату. Выпитый самогон уже действовал, и теперь он заметил в хате какие-то новые вещи. На стенах висели фотографии, картинки из Сохачева, какой-то вид Желязовой Воли.
«Сентиментальная хата»,— сказал он себе.
Хата, видимо, и впрямь была сентиментальной, ибо мысли Януша приняли иной оборот. Его несколько озадачили слова хозяйки: «И вы ничего не делаете».
Он мог делать то же, что и те, которым сегодня нанес визит. Подумал с досадой, что все-таки испытывает к этим беднягам нечто вроде антипатии. Но, обнаружив в себе столь мерзкое чувство, тут же устыдился и начал призывать себя к порядку.
И все же не мог избавиться от какой-то внутренней неловкости. Что-то во всей этой истории не ладилось. Впрочем, это не составляло для него тайны. У Януша было врожденное отвращение ко всякой деятельности — обнаружил он это теперь, разумеется, не впервые. И вызов, и военный лагерь, и приготовления к бою — все претило ему. Януш подумал об Анджее. С глубокой уверенностью, что по натуре Анджей ему сродни. Их разговор под дубом в Коморове, в тридцать девятом, был полон недомолвок. Но Януш понимал, что Анджей, как бы обязуясь действовать за него, взваливая на свои плечи всю тяжесть ответственности, чинил насилие над собственной натурой.
— Ну, и как-то ему это удалось,— сказал он самому себе.
Вспомнил, что говорили (все это передавала ему Ядвига, возвращаясь из Варшавы) о последних выходках Анджея. Мышинский огорчался, ведь он очень любил этого юношу. И прекрасно знал, что Анджею нелегко было превратиться в такого рубаку и что он наверняка тоже страдает.
«Надо бы лишить его моих полномочий,— подумал Януш, словно переносясь в сферу деловых отношений.— Я должен взять эти дела на себя»,— добавил он.
В ушах его звучал вопрос Сабины: «А вы кто же будете?»
Он хотел подумать над этим, но мысли путались. Что бы он мог ответить на этот вопрос? В сущности, кто он такой? Что означает его присутствие в этом мире, который сделался столь нелепым и жестоким? Какой смысл имеет его существование? «Кто обо мне думает? Кто меня помнит?»
И весьма странная мысль пришла ему в голову: а может, помнит о нем — где-то там, в далекой России,— его непостоянный друг, Володя? Он попытался представить себе, каким, собственно говоря, может быть в настоящий момент отношение Володи к полякам. Какие мысли обуревают его сейчас, когда советские войска приближаются к границам Польши.
«Наверно, вспоминаются ему наши одесские разговоры, наши «встречи, неожиданные и такие странные, и все то, что мы успели сказать друг другу. Наверно, вспоминается и то, о чем мы не успели или не решились сказать друг другу, все то недосказанное, что, однако, оказало глубокое влияние на эту нашу дружбу. Удивительно,— рассуждал он,— что двух друзей разделяет именно то, о чем они не решались говорить. Все то, что осело на дне фраз, на дне сердец, на дне слов, которые в общем-то не означали в их разговорах того, что должны были означать».
Володя недолюбливал поляков и не скрывал этого от Януша. Даже не очень ценил поляков, хоть и всегда признавал, что они хорошие солдаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82