Савелию стало неловко за своего «денщика».
На столе появилась бутылка, две алюминиевые кружки и полдесятка соленых огурцов с краюхой житного хлеба. Пригубили разок, заговорили о насущных делах. На просьбу Савелия что-нибудь придумать касательно его Маковский только пожал плечами:
— А что я придумаю? Забирать тебя,— значит, и всю семью... Мало того, так и Тимофея с семьей забирать — больно тесное родство у вас. А Тимофей нам в деревне во как нужен! Он знает немецкий, часто бывает в комендатуре по своим детдомовским делам... и по нашим. Ухватил? Слов нет, тебя бы с радостью забрали, да что поделаешь? Хлопцев привел — и на том спасибо. Не мужики — клад! Одно слово — солдаты, без них нам туговато пришлось бы. Теперь мы со своими подрывниками... А? Как думаешь, на Соколке железку дергануть? С поездом, конечно. Откос метров двадцать, представляешь? Эх!..— Маковский по-мальчишечьи стукнул кулаком в ладошку, и в его голосе опять почувствовалась злость, которая насторожила Савелия с первых минут.— Толу б раздобыть! Климович говорит, можно выплавлять из снарядов. Погодь, Савелий, дай в силу войти. А тебе мы и в деревне дело найдем.
— Да какое ж дело? — волновался Савелий.— Тимофей с осени обещанками кормит!
— Дело какое? А вот оно. В станционном поселке имеешь родню какую или добрых знакомых?
— Ну.
— Вот тебе и «ну». В гости ходить будешь, да почаще. Бутылку сивухи не забывай в карман класть для верности. Постарайся составить расписание поездов. Знаю, знаю, не усмехайся, графика у них определенного нет. Однако ж какая-то система должна быть. Какие промежутки между поездами? В какое время идут на Гомель, в какое — обратно? Груз примечай. В общем, ты не хуже моего понима-
ешь, что требуется. Не охотиться же нам за порожняком. Ухватил? Кто у тебя там?
— Дядька двоюродный, Иван Моисеев.
— Он, кажись, на эту штуку слабоват?-—Маковский пощелкал по бутылке.— И тебе придется. Ну, хотя бы для виду.
Савелий оживился: наконец-то ему нашлось дело.
— Ну, а ты как? — спросил он осторожно.
— А что я?..— протянул Маковский задумчиво и вдруг переменился: глаза заметались, заблестели, щеки вытянулись, усы ощетинились, и он зашептал, как будто прорвалось все то, что он сдерживал до сих пор, что его томило изнутри: — Моя вина, Савелий. Слышь, моя! Ты знаешь о той яме у ельника? Вот! Роза... Розалия Семеновна... по моей вине! — Он с хрустом сплел пальцы и стукнул двойным кулаком по столу.— Если б я не знал, если б не знал, что она любила меня. Понимаешь, Савелий, что это? Лучше бы не любила! Лучше бы!..
— Погодь, Григорий, ты чего это? — заволновался Савелий.— Наговариваешь... Твоя вина в чем?
— В чем...— Маковский вздохнул после лихорадочного, как в бреду, шепота.— В том, что не женился! Жену я бы эвакуировал. В том, что понадеялся — не узнают немцы о ее национальности. Да чего там!.. Даже и останься она, все было бы не так, если бы женился.
— Что — не так?
— Ну-у... она бы не заболела и ушла со мной в лес.— Маковский снова перешел на шепот: — Я виноват, все из-за меня! И болезнь... Незадолго до немцев я проторчал с ней до утра. Дождь пошел... вот и простудилась. Она ж такая слабенькая!
— Преувеличиваешь, Григорий. Война... Разве так уж важно, что вы попали под дождь?
— Важно! — Маковский уперся взглядом в Савелия.— Сейчас все важно, каждая мелочь! И тогда было важно, только мы не понимали этого. Перед совестью нету важного или неважного — все в первую очередь или как там... первостепенно. Вот! Ты-то чего мечешься, как заяц в силках? Нет твоей вины в том, что поймалея. Знать, охотник оказался хитрей. Жизнь, она толь'ко и ищет доверчивого, неосторожного, чтобы накинуть петлю да затянуть посильнее. Сиди себе дома, ешь блины, придут наши — вольешься в часть и топай до самого Берлина!
— Григорий!
— То-то.! Говоришь, что в хате родной как в плену? Черта лысого! Ты у совести своей во где! — Маковский поднес к глазам Савелия сжатый кулак.— Во где, понял? За это я тебя ценю и доверяю. А ты мне — не важно...
Долго еще колыхали своим дыханием слабый огонек коптилки бывший агроном и председатель колхоза. Под утро Савелий вспомнил:
— Да, Григорий, шел я тут с Любой... Этот ухажер ее, Мишка Ермоленко, он как, не с нами? Не пойму я его что-то.
— А я и сам не пойму. Сельчане не жалуются, говорят, хороший полицай. Но ведь — полицай! Люба уши прожужжала, чтобы его — к стенке. Простить не может, извелась девка.— Маковский вздохнул.— Сложно все, Савелий.
— И еще, просил тебя Тимофей подумать насчет Петра. Совсем озверел, житья от него нету.
— Добре, займемся,— пообещал Маковский.— Давно пора этого кулацкого ублюдка прибрать к рукам!
— Только не в Метелице.
— Знаю, знаю. Найдем место.
Воскресенье Савелий провел в отряде, а поздним вечером вернулся в Метелицу. И опять потянулись дни за днями, хмурые и тоскливые, как снежные тучи в низком небе.
Поначалу он зачастил к дядьке Ивану. В третий приход Савелия дядька смекнул, что дело тут «не чисто», и сказал открыто: «Не надо горилку носить. Приходи так в любое время, коли потребно».
Поезда шли днем и ночью без всякого графика. Немцы в открытую, средь бела дня провозили технику и людей. Из всех своих записей Савелий, как ни бился, не смог составить ничего путного. И недели через полторы понял всю бессмысленность своего занятия. Единственное, что было ясно, это продвижение груженых поездов на восток. Савелий разозлился и начал подозревать, что задание Маковского всего лишь для отвода глаз, чтобы только успокоить его. Что ж, Григорий поступил как заботливый товарищ, но от этого Савелию не становилось легче.
А Маковский не дремал. В один из февральских дней люди нашли полицая Петра висящим на вербе у шляха на Липовку. На груди у него болталась фанерка с надписью химическим карандашом: «Так будет со всяким иудой!» — и чуть пониже: «Казнен по приговору народных мстите-
лей». Метрах в десяти от вербы лежал мертвый полицай Иван. Третий полицай, Мишка Ермоленко, исчез. Как после выяснилось, он покаялся и примкнул к отряду. Немцы обшарили Метелицу, соседние деревни, не найдя ничего подозрительного, расстреляли попавшихся им на шляху двоих мужиков и унялись.
Гаврилка после этого случая присмирел, стал ласковым и, радушно улыбаясь, первым здоровался с Савелием и Тимофеем. Однако виду не подавал, что знает или догадывается о чем-то.
Ровно через неделю у той же вербы, в трех километрах от Липовки, партизаны напали на машину с немецкими солдатами. Всех перестреляли, забрали оружие и скрылись. На этот раз за дело взялся отряд карателей. Прочистили весь лес от Метелицы до Липовки, но остались несолоно хлебавши. Заглянуть в мелколесье по другую сторону Липовки не догадались. Та зона считалась у немцев спокойной. А в марте один за другим взлетели на воздух три железнодорожных моста через овраги. Один из них — в «спокойной» зоне.
Савелий вместе с дедом Антипом, Тимофеем и другими сельчанами радовался успехам Маковского и его хлопцев, но с каждым днем становился все задумчивее. Ксюша тайком вздыхала и утирала уголком косынки непрошеную слезу, дед Антип, не таясь, вслух костил немцев и ходил по Метелице петухом.
Не сиделось Савелию во дворе, тянуло в поля, на вольный ветер. За садом, на голом пригорке, снег стаял и скатился в лощину тонкими серебряными нитями. Черно-серая суглинистая земля, согретая к обеду, покрылась, как шелковой косынкой, дрожащим на свету парком. Легкий ветер налетал на пригорок, срывал духмяный пар земли и растворялся в синем воздухе. И опять поднимался пар полдневным маревом. Еще не тронутое плугом поле вспре-вало, как свежезамешенное тесто.
Савелий поднял ком земли, помял в ладони и крепко стиснул. Жирные языки суглинка выползли между тонкими костяшками пальцев. Разжал кулак, понюхал серую лепешку на ладони, и в груди зашлось от дурманящего запаха помолодевшей за зиму земли. В голове помутилось, как в ту осеннюю ночь от свежего хлеба, когда он сидел за столом, изголодавшийся и обессиленный. И сейчас Са-
велий почувствовал что-то похожее на голод., что будет с этой землей, кому она достанется? Гаврилка собирался, как только подсохнет, нарезать колхозную землю мужикам. А где они, мужики? Нету их. Бабам такая ноша не под силу: не поднять им, недоглядеть всей земли. Где время возьмут, где коней возьмут, откуда наберутся мужской сноровки?
Неслышно подошла Ксюша.
— Чего ты, Савелий? — спросила робко.— Господи! А я измаялась: обед уже, а ты запропастился. Немцы на шляху мужиков хватают... Полина говорила. Она только что из Липовки. Хватают всех прохожих и гонят куда-то на работы. А ты не знал? Третьего дня еще на станции пятерых забрали, и с концами.
— Не может быть! — прошептал Савелий, ошарашенный этой новостью, еще не веря Ксюше.
— Чего ж — не может быть? — спросила Ксюша обиженно, будто ее уличили во лжи.
— Не может быть! — повторил Савелий уже радостно, схватил Ксюшу за плечи и закружил на месте.
— Ты чего, Савелий? Опамятуйся!
— Ксюш-а! Ты знаешь, что это? Это же, это...— И, не договорив, кинулся через сад во двор, в хату. Пробежал в спальню, выхватил из-под кровати вещмешок, вернулся в трехстен.
— Штой-то ты мильгатишь, как новый целковый? — спросил дед Антип.
— Ну, батя, наконец-то... Вот оно!
Он рассказал деду все, что услышал от Ксюши. Порешили так: Гаврилке скажут, что забрали Савелия немцы на дороге со станции, когда возвращался от дядьки Ивана. Завтра на заре, пока немцы не вышли на шлях, Ксюша сбегает предупредить Ивана. Лучшего случая Савелий и желать не мог.
Остаток дня он провел в хате, играясь с Артемкой. Ксюша всхлипывала, соглашалась со всеми его доводами, но было видно, что принимать их не хочет и не может. Савелий понимал жену, но все же злился за ее бабью слепую привязанность, не признающую никаких аргументов, когда дело касается разлуки.
Поздним вечером он поцеловал уже спящего сына, простился с дедом Антипом и в сенцах долго не мог освободиться от Ксюшиных цепких рук, сомкнутых на шее. Ксюша ничего не говорила, только часто целовала его лицо,
размазывая по щекам теплые слезы. У Савелия подкатил предательский комок. Боясь обидеть жену, он мягко, но настойчиво разжал ее пальцы, приник последний раз к мокрым Ксюшиным губам и выдавил через силу:
— Если что, передай Тимофеем...
Он вышел в сад, прислушался к мерному посвисту ветреной ночи, перемахнул через плетень с такой же легкостью, как осенью, и, ловя дрожащими губами свежий воздух, заторопился к лесу.
Утренний луч весеннего солнца врывался в щель ставни, пересекая комнату, как лезвие бритвы. Приятный теплый полумрак стоял над мягкой постелью и навевал дрему. Случайная пылинка проплыла белой искоркой на свету и исчезла. В соседней комнате слышалось тактичное покашливание пожилого добродушного Ганса, а из кухни едва доносился серебряный звон вилок и ножей.
Капитан Клаус Штубе взглянул на русские, до смешного наивные ходики и рывком поднялся с кровати. Пропела пружина матраца, как верхнее «до» на фортепьяно, вторя ей, где-то во дворе подал голос петух, и опять наступила тишина.
«Однако это непростительно»,— подумал комендант и позвал денщика.
На пороге вырос морщинистый, седой солдат. Штубе распорядился насчет завтрака и приказал открыть ставню. Сегодня он проснулся на целых полчаса позже обычного. А это уже никуда не годилось. На прошлой неделе проспал подъем, позавчера запоздал на пятнадцать минут — так и опуститься можно. Или полнеть начал, или стареть, или?..
«Ах, эта Полина много сил отнимает. Нехорошо, Клаус. Злоупотреблять своим здоровьем. Невоздержанность — порок».
С мышиным писком распахнулась створка ставни, и сноп ярких лучей ударил в грудь капитана Штубе. Светелка, или «мой будуар», как окрестил ее Штубе, наполнилась теплым светом. Капитан подошел к окну, выходящему в сад, оглядел усыпанные набухшими почками деревья, улыбнулся молодым стеблям травы у забора, потянулся, широко зевнул, клацнув зубами, и отошел на середину «своего будуара». Погладив полнеющий живот, он расставил руки и присел.
«Раз, два, три! Раз, два, три!»
Капитан Штубе добросовестно выполнял утренние упражнения и думал о проведенной ночи.
«Полина... девка Полина, или, как там русские говорят, баба? Ведь не назовешь ее фрау. Фрау Полина... Действительно смешно. Что ж, я —божьей милостью—мужчина и миссию природы исполняю. И не только... Да-да, не только. Она молодая, горячая».
Капитан вспомнил первую ночь с Полиной и то, как случайно при свете лампы заметил грязь у нее под ногтями. Он тогда ужасно рассердился и почувствовал брезгливость. Велел одеваться и уходить, а назавтра в мягкой форме отчитал фрау Эльзу за недосмотр. Через неделю Полина была «обработана» по-немецки и приятно пахла парижскими духами.
Капитан сделал очередное упражнение и остановился, втягивая носом воздух. От постели несло духами и кисловатым теплом женского тела. Он самодовольно улыбнулся.
«Дети Востока, всему их учить надо! Иное дело —Париж. Легкомысленный Париж, беззаботные французы и... женщины. Европа! Но если я решил служить великой нации... раз, два, три... то должен безропотно нести свой крест миссионера. Да-да, безропотно. Как это русские говорят? Хороша пословица, черт возьми! Да-да: «Тяжела ты, шапка кайзера». Дикий Восток... Кто же здесь насадит цивилизацию, как не арийцы? Париж хорош с тугим кошельком. Хорош на месяц, на два. А здесь — простор, масштабы! Русских надо научить пахать для нас землю не сохой, а трактором. И в этом залог нашей мощи. И — немного бы культуры... Нет, истинный ариец должен признавать культуру всякого народа. Если она есть, конечно. Жаль — мало. А впрочем, на чистой бумаге легче рисовать. Восток — бумаги белый листок... О, Клаус, да ты стихами заговорил!»
Капитан закончил утренние упражнения и приступил к туалету. Тщательно вычистил зубы, ополоснул грудь, плечи, довольно фыркая и разливая воду по полу. Нажал на пуговицу умывальника — тонкой струйкой зажурчала вода в ладони. И вдруг вспомнилось детство, скрипка, пансионат фрау Шульц на уютной Рингштрассе в Гамбурге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71