Насчет западни, о которой твердил Штубе, и мысли не было. Хлопцы сумеют уйти от преследования, заодно потрепав добренько карателей. И все же это провал.
Они пересекли сад, подошли к плетню. Штубе неловко оступился, качнулся назад, и в тот же момент, почувствовав сильный удар в живот, Савелий очутился на снегу. Штубе занес ногу над плетнем, готовый скрыться в темноте. Заскрипев зубами от злости и боли, Савелий успел нажать на спусковой крючок. Полоснула автом-атная очередь, и Штубе, взмахнув по-куриному руками, с глухим стоном рухнул всем своим тяжелым телом на рогатины плетня.
— Ловкий, гад! — выдохнул Савелий облегченно. Такой прыти от коменданта он не ожидал.
Храпя в предсмертных судорогах, Штубе свесился головой вниз, полы шинели закатились за спину, одна рука застряла в острых рогатинах плетня из сухой лозы, другая
уткнулась в снег. В тусклом свете месяца, торча подметками вверх, поблескивали хромовые сапоги.
Савелию стало омерзительно от такого клокочущего храпа, от большого, еще вздрагивающего тела, и он прикончил Штубе короткой очередью.
Отстреливаясь от наседающих немцев, Маковский и Валя приближались к плетню. Савелий хотел было перемахнуть через плетень, но тут заметил, что Маковский перестал стрелять и тихо сползает на снег, цепляясь руками за ствол яблони.
— Григорий! — Савелий кинулся в сад.— Григорий, что с тобой?
— Угодила,—простонал Маковский.—Ох, черт, это ж надо!
— Валя, держи их! Командир ранен!—крикнул Савелий, подхватил Маковского под руки и потянул к плетню.
За плетнем, прикрываясь свесившимся телом Штубе и затыкая ватой и бинтами рану на груди Маковского, Савелий вдруг подумал: «Вот таким манером, господин комендант, ты еще можешь спасти нам жизнь».
— Где Штубе? — выжал из себя Маковский.
— Вот он. Пришлось прикончить,—ответил Савелий, торопясь.
— Жалко, не я... —Маковский заскрипел зубами, с трудом повернулся к телу коменданта и вдруг лихорадочно, почти бессознательно зашептал:—Живой еще! Чуешь, Савелий! Душегу-уб!.. —Он дернулся всем телом и из последних сил крепко вцепился пальцами в Штубе.— Помнишь яму, душегу-уб?!
— Григорий, опамятуйся!—напугался Савелий безумного шепота Маковского и начал отрывать его руки.— Готов он.
Руки Маковского вцепились мертвой хваткой, и Савелий с трудом разжал дрожащие как в ознобе пальцы.
— Улизнул от меня, Савелий! Улизну-ул... — простонал Маковский и потерял сознание.
Савелий взвалил Маковского на плечи и заторопился к близкому лесу.
Каратели преследовали партизан до леса, дальше идти не решились. Три группы собрались на развилке, Недосчивались шестерых. Погиб Мишка Ермоленко, уже отбиваясь от немцев с группой Кондрата, так ничего и не доказав Любе, не искупив вины перед ней, не было и Вали Климовича, который остался прикрыть отход Савелия с раненым командиром.
В Липовке, когда события менялись с каждой минутой, Савелию некогда было раздумывать и давать волю чувствам. Теперь же, немного остыв, он начал осмысливать происшедшее, и тоска охватила его. Погиб Валя, лучший подрывник, весельчак и силач, лихой хлопец, любимец отряда, однополчанин Савелия с начала войны. Погибло еще пятеро, тяжело ранен командир... И это не все. Над отрядом нависла опасность. Завтра поутру каратели прочистят лес, по следам найдут лагерь. Уходить.
Маковский то впадал в беспамятство, стонал, то приходил в себя и торопливо, отрывисто, пересиливая боль, говорил. Из двух жердин, ремней и полушубка сделали носилки, четверо партизан попеременно несли своего командира. Рядом с носилками шли Савелий и Филимон, вслушиваясь в каждое слово.
— Савелий, Филимон, много погибло? — хрипел Маковский.
— Шестеро,—басил хмурый, всегда молчаливый Филимон.
— Оо-ххх, черт... Каратели...
— Молчи, Григорий, тебе нельзя,— успокаивал его Савелий.
— Уходить... Чуете, к Добрушу. Пошлите хлопцев вперед...
— Добре, Григорий. Понятно.
Маковский терял сознание и умолкал. Филимон отправил вперед почти весь отряд, наказав им сниматься с лагеря, с командиром осталось восемь человек. В версте от Липовки встретились с посыльными Якова. Как ни спешили хлопцы, но было поздно.
Весть о приходе деда Антипа в отряд поначалу обрадовала Савелия — повидаются, весточку передаст Ксюше перед уходом из своих лесов,— а потом в груди заскребло: опоздал дед!
Маковский переставал стонать и открывал глаза.
— Савелий, Филимон... Каратели... К утру уйти... Хлопцев пошлите...
— Послали, успокойся. Отряд будет целым.
— Не успел я... Хотел... соединиться с Кравченко. Мало нас... Якова слухайте, ему теперь...
— Ты что, Григорий!—У Савелия перехватило в горле.—Ты о чем это? Перестань дурить!
— Не, Савелий, чую...
На полпути к лагерю он зашептал:
— Сто-ой... Положите.
Носилки опустили на снег, Савелий шлепнулся на колени, склоняясь к Григорию.
— Савелий, Филимон, уходите... сейчас...
— Да. Да. Понятно.
— С Кравченко... К Добрушу...
— Понятно. Все сделаем. Тебе плохо? Григорий, что ты молчишь?
— Вот...
— Григорий! Григорий! —Савелий схватил его за руку.— Что ты молчишь?
— Савелий,—захрипел еле слышно Маковский.—Могилку... после войны... вместе нас...
— Погодь, Григорий! Командир, ты что это?..— загудел Филимон.
— Наших...— продолжал Маковский, и было видно, что он не слышал ни Савелия, ни Филимона, только старается успеть высказать свое последнее, что не дает ему покоя.—Не дождал... оо-ххх... —В горле у него забулькало, тело изогнулось на носилках и обмякло, голова безжизненно свалилась на плечо, а из уголка губ выскользнула темная ниточка крови.
Когда тело Маковского принесли в лагерь, отряд был уже готов к выступлению. Молча и поспешно выдолбили могилу в промерзлой земле, молча схоронили, присыпали холмик снегом. Не было речей, не было салюта, только Яков Илин, прощаясь с командиром, выдавил из себя:
— Прости, Григорий! После войны придем, схороним по-людски.
Близился рассвет. Отряд торопился уйти, запетлять следы, пока не началось преследование. Глухо переговаривались партизаны, фыркали кони, запряженные в сани, да слышался отдаленный волчий вой.
Савелий отвел деда Антипа в сторону.
— Вот, батя, и свиделись. Теперь кто знает, когда...
— Свиделись,— отозвался удрученно дед Антип.
— Гляди ж, будет подходить фронт — скройтесь в лесу, отсидитесь, а то угонят вас. Артемке воли не давай... Эх, и гостинчика не припас! Да, вот тебе наган от волков. Слышь, завывают.— Савелий торопливо сунул деду немецкий браунинг.— Спеши, чтобы к рассвету был дома. Тимофею передай: уходим в Добрушские леса, будем соединяться с Кравченко. Пускай Люба нас там и ищет.
— Нету Любы!—проскрипел со вздохом дед Антип.
— Как — нету?
— Вчерась ее... в Липовке... Повесили.
От неожиданности Савелий оторопел. Знать, беда не ходит в одиночку. Что-то принесет отряду сегодняшний день? Ясно одно: хорошего ждать не приходится.
— Трога-ай!—послышалась команда.
Савелий молча обнял деда, молча проводил его взглядом в темноту леса, поправил автомат на плече и пошел к землянке. Ему с небольшой группой партизан предстояло прикрывать отход отряда, о чем он в разговоре с дедом Антипом не обмолвился.
По весне умер Гаврилка.
После казни Любы и Куртового «познания» в подвале комендатуры его, избитого, полуживого, привезли в Метелицу и сдали на руки бабы Марфы.
Провалявшись месяц в постели, Гаврилка умер.
Никого в Метелице эта смерть по-настоящему не потревожила. За полтора военных года сельчане привыкли к тому, что насильственная смерть, самое несправедливое, что есть на земле, самое тяжелое и противоречащее природе, стала обыденным делом. И трудно было понять, что же страшнее: сама смерть или людское равнодушие к ней?
По привычке бабы поохали у колодцев.
— Преставился, болезный!
— Защитник наш, за обчество пострадал! Теперя Левон Попов зажмет.
— Не скажи, не скажи...
— И-и-и, что ты! Об упокоенном дурное... Царствие ему небесное!
— Да и то...
Узнав о смерти Гаврилки, дед Антип крякнул, насупился и долго слонялся по хате из угла в угол, пыхтя и морщась. Хотелось заговорить, но что-то удерживало, не давало раскрыть рта. Наконец выдохнул:
— Издох-таки!
С уходом отряда в Добрушские леса новости о положении на фронтах стали доходить до Метелицы с опозданием. Но они доходили. Из уст в уста, шепотом люди передавали вести о продвижении Красной Армии. Фронт приближался с каждым днем, вселяя бодрость в сельчан и пробуждая нетерпение: скорей бы, скорей! В августе узнали об освобождении Орла, Белгорода, в начале сентября долетел слух о бегстве немцев из Харькова. И покатилась немецкая армия на запад. Что ни день —то новость, и сельчане при встрече вместо приветствия стали говорить: «Ну, что там слыхать?» И этот вопрос был понятен всем.
После недолгого затишья в немецких тылах с новой силой «заговорили» самодельные партизанские мины. В ночь со 2 на 3 августа были пущены под откос эшелоны на Соколке, под Добрушем, вблизи Гомеля, подняты на воздух мосты под Липовкой и в Криучах, взорваны в десятках мест железнодорожные ветки на Калинковическом, Брянском и Минском направлениях. На Гомелыцине одновременно, в течение полутора часов, были перерезаны пути, и, как узнали сельчане позже, не только на Гомель-щине, но и по всей Белоруссии прокатилась волна взрывов в эту августовскую ночь. Каратели заметались по лесам и глухим деревушкам, но партизаны были неуловимы. «Большой концерт», как назвали мужики эту ночь, повторился в сентябре, но теперь уже не каратели гонялись за партизанами, а партизаны проводили дерзкие налеты на карателей, били эсэсовцев и растворялись в лесу.
Антип Никанорович прятал в морщинах улыбку и повторял сыну неестественно ворчливо:
— Гонют с Украины, Тимофей. Скоро —к нам. Слухай, надо готовиться. Не бойся ворога, когда наступав, бойся, когда побегить...
— Слыхали, батя, слыхали! — отвечал Тимофей с усмешкой.
— А ты не скалься!—Антип Никанорович незлобиво хмурился.—Слухай ишо. Доброе слово ушей не ломит.
С тех пор как стал Левон Попов, старостой в Метели-
це, Антип Никанорович присмирел и не носился по деревне, как прежде, делясь с каждым встречным радостными новостями. С Левоном надо было держать ухо востро, иначе за каждое лишнее слово немудрено и в комендатуру угодить. Чувствуя близкий конец, новый староста спешил навластвоваться, наверстать упущенное. Ему не хватало простого повиновения сельчан; как и всякий хам, получив верх над людьми, он превратился в чванливого самодура, хотел лести, подобострастных улыбок, людского унижения, страха в их глазах. И добивался своего. Левона боялись не меньше немцев. Антип Никанорович избегал встречи с Левоном, старался не выходить со двора, зная, что улыбаться старосте не сможет, а это пахло недобрым. Он ждал прихода Красной Армии, жадно прислушивался к новостям и тосковал все сильнее. Ему хотелось спокойно посидеть со стариками на завалинке, потолковать о том, о сем, не шепчась, не оглядываясь воровато по сторонам; хотелось выйти в поле, слушать посвист ветра и знать, что придет сюда завтра, через месяц, через год, что не увидит вражьих машин на шляху; хотелось смеяться, когда смешно. Ведь и смеяться было опасно: «Над кем смеешься? Чему радуешься, позавчерашней диверсии на Соколке?»
В Метелице убирали огороды. Сельчане копали бульбу и тут же прятали ее, зарывая в ямы. Прятали не только урожай, но и все домашние пожитки. Готовились уходить в лес на время, пока прокатится волна фронта. Антип Никанорович вместе с Ксюшей вырыли яму в саду за густым малинником и потихоньку перенесли туда всю утварь и вещи, оставляя в хате самое необходимое.
Спокойная жизнь немецких тылов всколыхнулась и заклубилась, как пыль на шляху от сильного ветра. Не переставая двигались на запад колонны машин, полицаи суетились, бегали по деревне злые и озабоченные. 30 сентября наши войска освободили Светиловичи — первый районный городок на Гомелыцине. Фронт был рядом, и Антип Никанорович решил, что пора уходить в лес.
В первых числах октября, под вечер, к Антипу Никаноровичу пришли Тимофей и Левенков. Отряхнув пиджаки, они разместились на лавке в углу трехстена. На дворе моросил дождь, да сиротливо скулил Валет. Ксюша уложила Артемку спать, и в хате стояла тишина.
- Время решать,—заговорил Тимофей, потирая озябшие руки.— Не припоздниться бы, а то и угнать могут.
— А чего решать? Пора,— оживился Антип Никанорович.— Сказывают, наши под Добрушем.
— Под Добрушем, верно,—подтвердил Левенков и закашлялся, прижимая ладони к впалой груди. Лицо его перекосилось, покрылось нездоровым румянцем, острые плечи заколыхались, топорща рубаху.—Извините,—пробормотал он виновато.
— Плох ты, мил человек,—заметил Антип Никаноро-вич с сочувствием.
— Видимо, туберкулез. В лагере схлопотал.—Он улыбнулся.— Ничего, придут наши — подлечусь и повоюю еще.
— Харчи добрые надо.
— Да-да...
— Так что, батя, двигаем? —спросил Тимофей.—Как там старики меж собой думают?
— Ждут один другого — кому первому. Я — хоть завтра. Все собрано: одежка теплая да харчей недели на две. Хватит?
— С избытком,—отозвался Левенков.—Возьмут Добрую, считайте, Метелица — свободная.
— Э, не скажи. Восемнадцать верст ить...
— Ты слушай, что Сергей Николаевич говорит. Он в этих делах лучше нашего понимает,— перебил батьку Тимофей и добавил: — Солдат.
— И я солдатом был! — проворчал Антип Никанорович и хмуро взглянул на сына, мол, не перебивай старших.
В дверь постучали, и после недолгого шарканья ног в сенцах в хату вошли дед Макар и Лазарь.
— Здравствуйте вам! — прогудел Макар и оглядел собравшихся.—Кажись, мы вовремя.—Он вытер ладонями бороду и присел на подставленную Антипом Никанорови-чем табуретку. Лазарь умостился на краю лавки.
— Аккурат, Макар. Тут мы об уходе меркуем. Порешили — завтра.
— Во-во, в самый раз,—заворкотал дед Макар.—И помехи никакой, полицаи нонче драпанули.
— Как это? — удивился Антип Никанорович.
— Обноковенно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71