Вот бы постарался на свою голову. А может, и врет Лапицкий, не хочет с немцами работать? Тимофею он зла не желает, помочь хотел. Переводчик — работа прибыльная, по крайности,, на кормежку хватит. Вообще Гаврилка не в обиде на Лапицких, хотя Антип и воротит рыло. Ну, полюбился Акулине Антип, так что же Гаврилке, всю жизнь волком глядеть? Что надо было молодому Гавриле от девки, он успел взять еще до Антипа. И тем доволен. Гаврилка мужик не брезгливый: когда голодный—возьмет с чужого стола, но и не жадный: остались объедки — пользуйтесь. Антип мужик неплохой, но больно гонористый. Сколько раз подмывало Гаврилку поддеть Антипа, рассказать про шалости девки Акулины, да все молчал. Чего доброго, Антип с кулаками полезет, норов у него крутой. А теперь о покойнице и говорить как-то не пристало. Вот он, Антип, сидит с Тимофеем, поглядывает сычом. А Гаврилка так и рассмеяться готов оттого, что в любую минуту сможет уесть Антипа до самых печенок. Антип же этого не может. Слаба кишка у него, хотя и кулаки дубовые.
— Ну, добре, Тимофей Антипович, беритесь за детдомовское хозяйство. Дадут вам помощника, учителку свою обяжите,— сказал Гаврилка и продолжал, не прерываясь:— И последнее на сегодня. Приказано сдать двадцать коров от Метелицы.
Гаврилка умолк, зная, что это известие корябнет мужиков за самое нутро. Послышались вздохи, кряхтение, шепот, неразборчивое бормотание. Полезли мужики за кисетами, захрустели газетными листками. Такое дело без цигарки не обсудишь. Задымил и Гаврилка очередной папироской.
— Вот оно и зачинается,— обронил кто-то со вздохом.
Гаврилка пропустил эти слова мимо ушей. Но помощник Петро вытянулся, как гончая, завертел глазами, вглядываясь сквозь дым в хмурые лица. И староста принял строгий вид. Петро помощник хороший, только больно из кожи лезет, того и гляди, подсидит. Теперь верить людям никак нельзя, каждый волком глядит, хотя и называет по батюшке. Гаврилка себе на уме, знает, что творится за его спиной, видит по глазам, по голосу чует.
Выждав минутку, он сказал:
— Сами не отгоним — своих людей пришлют. Смекайте.
— Да где их взять? — донеслось от печки.— У каждого по одной.
— Ага,— поддакнул Лазарь,— по одной.
— Да это ж разор!
— По миру пустют!
— Коров на мясо? Да что же это?
— Завоеватель... Никуды не денешься, всегда так.
— Тише, договоришься.
— И хрен с ними!
Гаврилка побарабанил пальцами по столу, затянулся немецкой папироской.
— Найдем где взять, коли пораскинем мозгами. Ты, Петро, как думаешь?
— Думаю,— сказал Петро со злой усмешкой,— у тех, которые нашу скотину загоняли в колхоз. И нас — как скотину! А чего ж-, и при Советах им лафа, и сичас? Тут они командовали и на фронте офицерствуют, а мужику отдувайся? Кончилось их времечко!
— Но у кого детишков малых нету,— уточнил Гаврилка.
— Можно,— согласился Петро нехотя.
Гаврилка медленно оглядел сход. Мужики молча сопели и потрескивали цигарками. Охотников высказаться не находилось.
— Предлагаю забрать у семей партейных,— объявил Гаврилка.— Возражениев нету? Так сходом и порешим.
Домой Гаврилка возвращался в сумерках. Сходка затянулась, да и свои дела были у старосты. Как уборку провести? На чем возить? Кому работать? Коней немец забрал. Было о чем горевать. Баб всех выгнать в поле. Жрать захотят — зашевелятся. Молотить, конечно, никто им не станет, придется раздать в снопах. В каждом деле имеется выход, стоит только мозгами пораскинуть. Трудней с коровами. Ну да у Гаврилки для таких дел помощники есть, не станет же он сам по дворам ходить, причитания выслушивать. Петро их быстро угомонит, пускай только попробуют пискнуть. Мужики небось в партизанах... Пока что о партизанах одни слухи, но чем черт не шутит, могут и нагрянуть. Маковский, поговаривают, собрал добрую кучку. Да что они смогут против немцев? Гаврилке бояться нечего: сам Тимофей в старосты его прочил, а учитель с Маковским—дружки закадычные. Петра, того могут пришить как сынка кулацкого, а Гаврилка бедняком был, бедняком и остался. Ему бы продержаться пару ме-сячишков, пока немцы Москву возьмут, а там...
Подошел Гаврилка к своему двору, потоптался у входа и сел на крыльцо. В стороне города тяжело ухнуло раз, другой, третий. Вздрогнул, поежился, вытащил папироску, покрутил в пальцах и сунул обратно.
— Солома! — проворчал он и достал кисет.
Да, остался Гаврилка бедняком. Вот и забора во дворе нету, и хата перекосилась. А что сапоги у него хромовые, так и у Маковского — сапоги. Теперь он может поставить себе хату не хуже Антиповой, и ворота с резьбой узорной, и палисадник разбить под окном. А не станет. Куда спешить? Вот установят немцы новую власть *и уйдут в свою Германию, не век же им тут быть, тогда Гаврилка развернется во всю ширь. Уже припасено кое-что, пускай полежит до времени.
Скрипнула дверь, и на крыльцо вышла засидевшаяся в девках рябая дочка Гаврилки. Гулящая, да что с нее возьмешь, рябой ить тоже требуется. В новом платке, с бусами на гладкой шее.
— Ты это, Катюха, скинь сподницу новую,— сказал Гаврилка.— Вырядилась!
— Чегой-то, батя?
— Не время ходить в шелках. Прихорони.
— Да рази это шелк?— пропела Катюха грудным голосом.—Все хоронить—нафталину не напасешься.
— Ну! — повысил голос Гаврилка.
— Ла-адно,—протянула Катюха, зевнув.
Она пожала круглыми плечами, поглядела в небо на первые звезды, вздохнула протяжно и подалась на огород, по привычке вихляя задом,
Лето изливало на Метелицу удушливый зной, как будто чувствуя свою близкую кончину, старалось напоследок иссушить и без того покрытую твердой коркой, заскорузлую землю, спалить горячим солнцем сады и огороды, покрыть слоем пыли шершавую траву. Огурцы-семенники, коричневые до черноты, в узорчатых белых трещинах, лежали на грядках длинные и толстые, как поросята; ранние яблони отдали людям свои плоды и взметнули в небо облегченные ветки, антоновские же яблоки только-только начинали желтеть с боков, наливаясь духмяным соком. По улице, над садами и крышами хат, над полями и выгоном тянулись длинные нитки паутины, а. над ними высоко в небе плавали неспешно молодые аисты, радуясь мужающей силе своих крыл, готовясь к долгому перелету. Бесприютный ветер утихал к ночи, улетая за лес, и по утрам опять клубил над шляхом облака пыли, свистел в бурых ветках верб, качал неровными волнами шумный камыш на болоте.
Ксюша совсем сбилась с ног. Хоть и кровь у нее молодая, горячая, ноги и руки крепкие, тело упругое, а все ж приходит домой по вечерам — валится на постель замертво. Не успеет веки свести — запел петух, пора вставать. Сделает что по хозяйству на скорую руку и бежит в поле. Вовремя собрать урожай немец помешал, теперь без мужиков знай поворачивайся. Кругом одни бабы, и все на своем горбу перетаскать надо, перевернуть своими руками. А руки у Ксюши хоть и крепкие, но особо к серпу не привычные. Перед войной закончила бухгалтерские курсы, работала в колхозной конторе. Работа хлопотная, да все не на пупка брать. Целый день в поле, не разгибая спины, еле поспевает за бабами. Слава богу, заканчивают уборку, скоро и вздохнуть можно. Только дышится без мужа тяжело. Чем уймешь думки неспокойные, страх и тоску по мужу? Наши отступают, и не видать тому конца. Немцы бахвалятся: там-то окружили, там-то взяли в плен, столь-
кто-то убили... А от Савелия ни слова, ни полслова. Где он, что с ним? Может, и в живых давно нету? Может, бегает Артемка сиротой? Господи! И сжимается сердце так, что ни заплакать, ни закричать, и опускаются руки обес-силенно.
На днях Ксюша встретила своего бывшего ухажера Са-вичева Федьку. Встретила и напугалась. Перед ней стоял высокий молодой мужчина в новеньком немецком мундире.
— Ксения! — остановил ее Федька.— Не признала?
— Да как же... Федя, кажись,— пролепетала Ксюша и потупилась.
— Теперь я не Федька, а Фриц. Находился в Федьках, досыть! Я сейчас временно в комендатуре с Клаусом Штубе, так что, если надо, помогу. Не стесняйся.
— А-а-а...
Ксюша поглядела на него и усмехнулась. Этот «немец» был все тем же Федькой, недалеким деревенским хлопцем, хвастливым и задиристым, вечно с ивовым прутиком в руке. Сказанное им чисто липовское «досыть» окончательно успокоило ее.
— А ты изменилась,— продолжал Федька-Фриц.— Постарела, никак?
— Заботы.—-Ксюша неопределенно пожала плечами.
— Ничего, Ксения, скоро наши Москву возьмут, и заживем... Главное — с Советами покончить. Великая Германия наведет порядок, это я тебе говорю!
Ксюшу подмывало рассмеяться, но она сдерживалась: кто его знает, как повернет этот Федька-Фриц.
— Что к нам, в Метелицу?—спросила она.
— Да по делу тут.— Он небрежно похлопал прутиком по голенищу сапога и снял фуражку.— Жидов не водится у вас? Я сейчас занимаюсь этим вопросом.
— Нет, кажись.
— К ногтю их надо! —пояснил Федька-Фриц.—По-годь, фюрер избавит землю от этого племени. Ну, а ты как? Мужик воюет небось по глупости?
— Как и все...
— Не все! — поправил ее Федька-Фриц и самодовольно пожевал бледными губами.— А эта учителка ваша, она каких кровей?
— Наших,— ответила Ксюша и спросила, чтобы отвлечь Федьку от Розалии Семеновны: —А твой брат Алексей где ж?
Федька-Фриц надел фуражку, крякнул, потоптался на месте и выпалил зло:
— Нету у меня братьев! Попадется — я его на первом суку! Забыл кровь свою, забыл, что мать наша чистокровная немка!
— Да я так...— оправдывалась Ксюша.
Он поворчал еще немного, лихо козырнул двумя пальцами и направился в управу, яростно сшибая ивовым прутиком головки пожухлой лебеды.
«Вшивота! — подумала Ксюша, провожая его взглядом.— Ну, а коли ты Алексею попадешься? Тоже мне, немец выискался!»
Только Федька-Фриц миновал две хаты, Ксюша кинулась к двору Тимофея предупредить об опасности Розалию Семеновну. Но было поздно. В хате уже топтались полицаи Петро и Иван, видать, обходя Федьку, хотели выслужиться перед комендантом.
Розалия Семеновна стояла посередине горницы и торопливо застегивала кофточку на груди. Пальцы ее дрожали, никак не могли ухватить блестящую пуговицу и протолкнуть в петлю, бледный обрубок мизинца торчал словно костяной. Она глядела на полицаев испуганными глазами и виновато улыбалась, будто хотела извиниться за свои дрожащие пальцы. Тимофей сидел за столом, сурово выпятив скулы, и молчал, Прося всхлипывала в углу горницы.
— За что ж ее? — решилась спросить Ксюша.
— Приказано доставить,— проворчал Петро.
— Не беспокойтесь, Ксения Антиповна, меня отпустят,— пролепетала учительница.— Ведь я ни в чем не виновата, я им ничего плохого не сделала...
После встречи с Федькой-Фрицем прошло два дня, Ксюша и думать о нем забыла, но сегодня с ужасом поняла, что разговор о евреях — не простая болтовня хвастливого хлопца.
Она жала просо на дальней делянке за деревней в стороне Липовки. Серп в руке мелькал часто и ровно, не отвлекая внимания, не пугая зубчатым острием, и Ксюша поспевала за соседними бабами. Солнце повернуло на закат, ветер приутих, и разогретая за день земля, как печка, выдыхала жар. Ситцевая кофточка прилипла к спине цепко и неприятно. Оставалось четыре-пять заходов.
Ксюша выпрямила замлевшую поясницу, чтобы перевести дух да глотнуть воды из кувшина.
Только она напилась — услышала стрельбу. Стреляли в стороне леса, где-то на полдороге между Метелицей и Липовкой.
— Чего это? — крикнула Ксюша.
Полина и Наталья пожимали плечами и глядели куда-то за поле. Стрельба возобновилась и опять стихла. На бой это не походило. Кругом на делянках белели бабьи платки. Все оставили работу и притихли в ожидании. Еще несколько раз через ровные промежутки времени доносился треск автоматов. Вскоре все стихло. Бабы перекинулись скупым словом и принялись за работу.
Спустя час-полтора они узнали причину непонятной стрельбы, своими глазами увидели помутившую разум, перевернувшую все внутри жуткую картину немецкой расправы.
По шляху со стороны Липовки шла Капитолина. Еще издали, увидев баб, она замахала руками и припустила бегом.
— Ой, бабы, там такое! Там такое! — запричитала Капитолина, едва переводя дух.
— Стреляли кого?
— Стреляли, бабы, целую шеренгу... Еврейское население сплошь. Да хотя б стреляли, а то недобитых в землю. Господи! — Она испуганно перекрестилась.
— За что? — допытывались бабы.
— Хто их знает. Так просто.
— Как это — так просто?
— За то, что — евреи. Немец же их сничтожает. Там уже народу собралось! Земля дышит, как живая...
Бабы заохали, запричитали.
— Побегли глянем? — предложил кто-то.
— Не приведи господь!
— Да что вы, бабы, туточки близко!
Которые помоложе осмелились сходить поглядеть. Человек шесть, среди них и Ксюша. Попрятав свои серпы и кувшины, они заторопились к лесу напрямик, через поле.
На опушке леса толпились десяток подростков и несколько липовских девок; они глядели на квадрат свеже вскопанной земли, метра три в ширину и пять-шесть в длину, молча пятились к полю и вздрагивали, как от холода.
Не доходя шагов двадцать до места расстрела, метелицкие бабы остановились, сбившись в тесную кучку, оторопело уставясь на черный квадрат.
Земля была рыхлая, будто разбитая и разглаженная граблями на свежей грядке. По бокам присыпанной ямы бугрились горки влажного суглинка. Поверхность квадрата шевелилась, вздувалась часто и беспорядочно, как грудь больного, который задыхается в предсмертной агонии, и слышался неумолкающий стон. Жутко было поверить, но казалось: стонет сама земля.
Солнце склонилось над лесом, и серый квадрат покрывала тень от деревьев, кое-где рассеченная полосами света. Бесформенные солнечные зайчики плясали на «живой» земле, и от этого становилось еще страшней.
Ксюша до боли прикусила запястье руки и стояла так, потрясенная увиденным, не в силах оторвать взгляда от стонущей земли.
— Живые,— протянул кто-то бессмысленно.
— Живые! Ей-бо, живые!
— Раскопаем, а? — предложила Ксюша и напугалась собственных слов.
— Ой, бабы, давай! — подхватила Наталья.
Крестясь и перешептываясь, бабы неуверенно двинулись к лесу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71