Почему сегодня, она не могла понять, может, оттого, что собрала здесь и увозит последний урожай — следующий будет в Сосновке,— может, по другой какой причине, но это чувство прощания охватило ее всю — властно, до тоски, граничащей со слезами.
Ксюше хотелось войти в спальню — не в горницу, а именно в спальню — теплую и уютную, с тюлевыми занавесками на окне, самодельным платяным шкафом в углу, маленьким столиком у стенки, поближе к свету, и кроватью, широкой двухспальной кроватью с ребристыми металлическими спинками, увенчанными по углам блестящими шариками на узорных квадратах, которую ей купили перед замужеством. Это была ее спальня с тех пор, как она стала прятаться от старших братьев при переодевании; здесь она видела первые счастливые девичьи сны, здесь испытала томление и страх первой любви, сладость мужниных рук, услышала первый лепет Артемки. Здесь все было впервые. И безысходное горе тоже. Этот уголок в хате был для нее родным до каждой трещинки в потолке, до последней царапинки на стенах.
Она хотела войти в спальню, но приказала себе: «Не смей! Отдала — не твое. И нечего душу травить». А может быть, там теперь совсем по-другому. Тогда и вовсе заходить не стоит. И вообще, пора грузиться, дело делать, а то взбредет бабе в голову от безделья. «Глупости»,— решила она, отрывая спину от дверного косяка.
Они посидели еще немного, обсуждая домашние дела и заботы. Демид — Ксюша видела в окно — прохаживался по саду, оглядывая деревья, баньку в углу, по-хозяйски трогая шаткий плетень. Он, чужой человек, смело мог ходить по всей усадьбе, поскольку Валет подох сразу после смерти деда Антипа, а другую собаку Прося еще не завела. «И хорошо сделала»,— мелькнуло у Ксюши. Каково бы ей было: открывает калитку, а чужой пес не дает войти. Она
даже плечами передернула. Вот заведет Прося собаку-и станет Ксюша этому дому совсем чужой.
— Как Максимка, не болеет? — спросила она, отвлекаясь от нерадостных мыслей.
— Пока слава богу. Только боюсь я.
— Чего боишься?
— Разве не слыхала? Хотя да, откуда ты могла узнать, еще и не хоронили. Один из братьев Лозинских помер, Юрка. Позавчера, уже в больнице, в Гомеле. Может, там и похоронят — не знаю.
— А что с ним, болел?
— Да и не болел, кажись. Зачах незаметно.
Юра Лозинский был одним из тех девяти мальчиков, которых брали немцы в свой госпиталь из детдома летом сорок второго. Двое из них умерли в начале сорок пятого, за два месяца до победы, теперь вот третий. Шестеро осталось, и среди них Максимка.
Такое известие не на шутку обеспокоило Ксюшу. Судьбы этих детей накрепко связаны с Тимофеем, и несчастье с любым из них не может не отразиться как на нем, так и на Просе, его жене. Каждому не станешь доказывать, да и не докажешь, что Тимофей ни в чем не виновен. Люди привыкли судить просто: раз посадили, значит, было за что, без тучи дождя не бывает. Ксюша не раз слышала подобное, да и сама рассуждала похоже. Но только когда это касалось кого-то другого, не ее брата: с ним, она твердо знала, вышла ошибка. Однако со всеми ошибок быть не может.
— Тимофею не пиши об этом,— сказала она и, встав из-за стола, принялась натягивать на плечи Просину фуфайку.
— Ни в коем разе, что ты! Нам больно, а ему вдвойне.
— Пошли, а то Демид, верно, заждался. Погрузились они быстро. Увесистые мешки с картошкой Демид носил играючи, весело, точно разминал застоявшиеся без дела мускулы, женщинам только и осталось управиться с такой мелочью, как морковка, лук да красные сладкие бураки. Квашеную капусту, соленые огурцы и моченые яблоки они собирались носить ведрами, но и тут Демид все переиначил, опустив обратно в погреб приготовленные заранее пустые бочки.
— Заполняйте на месте.
— Господи свет! — всплеснула руками Прося.— Надорваться вздумал.
— Не ершись, Демид, и вправду надорвешься,— поддакнула Ксюша.—Тут же пудов на восемь потянет.
Но это его только раззадорило.
— Но бойсь, граждане,— шутил он, умышленно коверкая слова.— Живы будем —не помрем!
И он действительно, на удивление женщинам и к восторгу подошедших с улицы Максимки и Артемки, выволок груженые бочки из погреба и поднял в кузов машины. Уж до чего был здоров дед Антип — первый силач в округе,— но даже он в свои лучшие годы не взялся бы за такое.
— Ну и мужик! Ну и хозяин! — шептала Прося, лукаво посмеиваясь.— Прямо завидки берут.
— Опять ты за свое! — ворчала Ксюша с напускным недовольством.— Отцепись.
В Сосновку они вернулись засветло. Засветло разгрузились и расставили все по местам. Ксюше надо было рассчитаться с Деммдом, но она не знала, сколько дать за его труды и за машину. Спросить же не решилась, чтобы не поставить в неловкое положение и его, и себя. Хотя кто их знает, эту шоферню, может, для них называть цену в порядке вещей? В самом деле, почему это человек должен стыдиться получать за свой труд. А тут еще примешивались черт-те знает какие отношения с Демидом... В общем, спросить не отважилась.
Она отсчитала втрое больше среднего дневного заработка— одно дело производить бухгалтерский расчет по государственным тарифам и совсем иное — платить за шабашку в выходной, да еще за машину — и подошла к Де-миду.
— Возьми вот... Спасибо, сама бы ни в жизнь не управилась.
Он покосился на деньги и, заталкивая под сиденье тряпку, которой только что вытер руки, прогудел глухо:
— Спрячь, Ксения Антиповна. Не надо.
— Ладно, ладно, бери. Как-никак весь выходной ухлопал на меня,— принялась было настаивать Ксюша.
— Не возьму я с тебя.
— Как это?..
На минуту она растерялась, потом догадалась о причинах отказа, смутилась, сунула деньги в карман и, не находя места рукам, начала старательно поправлять на голове свой кашемировый платок.
— Не возьму, да и все.— Он заметил ее смущение и весело заулыбался.— А вот от ужина не отказался бы.
— От ужина? Ага, конечно... ну да, темнеет уже. Так это... ты загоняй машину в гараж, а я соберусь там...— И она заторопилась в дом.
Демид не торопился, видно, поставив машину, отправился в барак переодеться и дать Ксюше время приготовиться. Заявился уже по темному, умытый, причесанный, в свежей рубашке, когда стол был накрыт и на керогазе, потрескивая, дожаривалась картошка. Вкусный запах расплывался по всему дому, щекоча в носу и нагоняя аппетит. Артемка несколько раз подходил к сковородке поглядеть, скоро ли поджарится. К этому времени он успел очистить от золы поддувало грубки, принести из сарая березовых дров, распалить жаркий огонь — это было его постоянной обязанностью — и теперь слонялся без дела, путаясь у Ксюши под ногами и нервируя ее. Она и так завозилась, даже привести себя в порядок не успела.
— Картошечка? — спросил весело Демид.— Наипервейший продукт в Белоруссии, как я успел заметить. Так, Артемка?
С его приходом в кухне сразу стало тесно и оживленно.
— Без бульбы какая еда!—ответил Артемка солидно, как дед Антип когда-то.— Да если еще со шква-арками!..
— Да с огурчиком.
— Вкусно.
— Или, скажем, с капустой,— подзадоривал Демид, сохраняя серьезное выражение.
— Ага, особенно когда целые кочаны, с кочерыжками. Засиделись они допоздна. Артемку Ксюша накормила и отправила спать, Демида же как гостя выпроводить не могла. Да и желания такого не было, наоборот, хотелось посидеть спокойно, послушать его красивые рассказы о могучей Волге, которая еще с детства, с первых песен, школьных учебников и книжек, вошла в ее сознание чем-то близким, неотъемлемым, вместе с понятием родины. Ни Днепр, протекающий по Гомелыцине, ни Сож, ни соседние Припять и Березина не вызывали у нее, у чистокровной белоруски, таких чувств и мыслей, как эта русская река, пролегшая через всю Россию где-то в тысяче верст от родной Метелицы. Реку эту Ксюша никогда не видела и наверняка не увидит, однако ощущала с ней крепкую родственную
связь. Задумалась она над этим впервые только сейчас, слушая и разговаривая с волжанином. Неужто все услышанное и прочитанное в детстве, в юности так сильно? Или тут кроется что-то другое, недоступное для ее понимания?
Демид рассказывал, как ловил на Волге осетров — Ксюша слышала о такой рыбе, ее в Метелице называли царской,— как следует варить уху — это оказалось целой наукой, как однажды, поспорив, пытался переплыть на какой-то Голодный остров и выдохся. Рассказывал он и о Сталинграде — городе, о котором в Метелице узнали в начале сорок третьего, о котором с гордостью шептал дед Антип каждому прохожему, опасливо косясь по сторонам,— не дай бог услышит полицай.
Но всякие разговоры в любой белорусской хате, за каким бы то ни было застольем или просто в беседе, неизменно переключались на войну. Происходило это незаметно и естественно, как дыхание. Каждая хата слышала вопль непосильного горя, каждой семьи коснулась безутешная скорбь, тяжесть непоправимой беды. Этим жили, об этом думали, молча — в одиночестве, вслух — на людях.
Заговорили о пережитом и Ксюша с Демидом — размеренно, тихо, приглушив голоса, чтобы не разбудить Артемку. И этот полушепот, домашняя обстановка кухни, общая для двоих тема сблизили их, располагая к откровенности. Ксюша в основном знала о скитаниях Демида по лагерям, о его приезде в Сосновку без документов и о помощи Ле-венкова в их получении. Она знала о нем намного больше других, и это также их сближало. Может, потому она и разоткровенничалась.
До сих пор Ксюша избегала разговоров о Савелии, не хотела ни перед кем плакаться, делиться своим горем — таила в себе как нечто сокровенное и близкое только ей :дной. Но сейчас, совершенно не заметив того, начала рассказывать о Савелии и о себе. Зачем, почему именно Демиду, чужому человеку, говорила это, она не могла объяснить. Может быть, потому, что он ничего не знал о ее жизни, может, просто время пришло. Она ловила себя на мысли, что говорит о погибшем муже спокойно, без надрыва, и удивлялась. Еще месяц назад при каждом воспоминании о Савелии у нее к горлу подкатывал жесткий комок.
— Уважаю,— сказал Демид, выслушав ее,— уважаю таких мужиков.
Он плеснул в стакан остатки водки, одним духом выпил и без всяких переходов, дерзко и властно взяв ее за руку, сказал:
— Ксения, давай сойдемся.
Ксюша испуганно вздрогнула и пролепетала:
— Что ты, опамятуй!
— Я знаю, что не заменю тебе Савелия. Но буду стараться, душа из меня вон! Слышишь, Ксения Антиповна?
— Пусти, больно...— Она высвободила руку и невольно оглянулась на дверь, за которой спал Артемка.
Все это было так неожиданно, быстро и дерзко, что не могло не испугать. Демид застал ее врасплох. Ксюша не была готова к ответу, хотя уже неделю, две недели назад предполагала, чувствовала, что именно этим и кончатся его домогания. Но ведь не так быстро, не так сразу...
— Ответь, Ксения,— напирал он, не давая ей сосредоточиться.— Ответь.
— Пьешь ты,— пробормотала она глухо, не решаясь ни отказать, ни согласиться.
— Ну вот, сама же угостила.
— Это к делу. Я не о том.
— А что в том бараке остается? Так, от скуки. Ксения Антиповна, мое слово железное, если когда-нибудь обижу, если... Ответь, слышишь? Ты согласна? — И он снова потянулся к ее руке.
— Не знаю,— прошептала Ксюша.— Не знаю, уйди. Прошу тебя, уйди, не знаю...
— Не прогоняй, ведь все равно—судьба.
— Уйди, пока не отказала. Жалеть будешь.
— Ладно, ладно, ухожу. Железно.
И он, торопливо накинув на плечо свою куртку, вывалился за двери.
...В течение недели они виделись ежедневно — в конторе, на улице, у гаража. Демид терпеливо ждал, только поглядывал на нее вопросительно, молчаливо требуя ответа. Ксюша все обдумала, взвесила, но никак не могла решиться. В пятницу вечером спросила у Артемки, хочет ли он, чтобы дядька Демид жил вместе с ними? Артемка хотел. Еще бы, тогда он сможет кататься на машине сколько влезет.
В субботу Ксюша пригласила Демида поужинать и разрешила ему остаться.
За первую зиму в Сосновке Артемка здорово повзрослел. Это он мог сказать твердо. Как-никак десять годков за плечами. Недаром дядька Демид с ним разговаривает на полном серьезе. Теперь он доводился ему отчимом и поселился в комнате, Артемка же перебрался на топчан за печкой, в кухню — ну точно как дед Антип. А когда дом выстуживался — лез на печку. Благодать!
С дядькой Демидом они ладили с самого начала, когда тот приехал в Сосновку и щедро угостил леденцами в круглой цветастой коробке: она и до сих пор у Артемки — вместо копилки. А складывает он в нее отчимовские рубли, которые получает регулярно за каждую пятерку в дневнике. Мамка поначалу была против, но дядька Демид настоял, вышло по ею. Твердый мужик, всегда по. его выходит. Теперь в коробке скопилась приличная сумма, пожалуй, на коньки железные, самые что ни на есть всамделишные, хватит,. Но если'даже и не хватит, то все равно своя деньга—-дело не малое. Лишь бы в .школе вызывали почаще да отметки ставили, а то взяла моду учителка: спросить спросит, а отметку не поставит.
С отчимом хорошо—добытчик, голодать не приходится, а все потому, что шофер.. Артемка не раз слышал, что зарабатывает дядька Демйд почище всякого оборотчика. И вообще, машина — это вещь: и покататься можно, и даже покрутить баранку. Уже не один раз пробовал. Не вышло, правда. Он и сегодня надеялся хоть немного прокатиться, потому, приготовив уроки и погуляв немного на улице, прибежал домой. Но отчим уехал в Гомель и что-то долго не возвращался.
Артемка срисовывал с «Родной речи» портрет Сталина и прислушивался к звукам улицы в ожидании рокота мотора во дворе. Но вместо машины услышал он стук в дверь. Это пришла Степанида Ивановна.
— Дома? —спросила она с порога.—А то вечно собакам хвосты крутит.
Она сняла свой тулупчик, повесила на гвоздь в кухне и, пройдя в комнату, сразу же сунула нос в Артемкин рисунок.
— Ну, молодец! Как две капли воды. Похож. Только череп зачем проломил?
— Какой череп? — не понял Артемка.
— Обыкновенный. Гляди, лоб вот здесь, у виска, ты вогнул. Потрогай-ка свой лоб, что он у тебя, вогнутый или кругляшом? Потрогай, потрогай,— начала она сердиться, заметив Артемкину улыбку,'— не раздавишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71