Но до партизан каратели добраться не могли. Двенадцатого июля кувыркнулся под двадцатиметровый откос первый поезд на Соколке, через три дня туда же пошел второй эшелон с техникой. Никакая охрана не могла уследить за партизанами, и немцы начали вырубать лес по бокам «железки», по сто метров с каждой стороны. Сельчане шептали друг другу о Маковском и прятали в кулак радостные улыбки.
Одно радовало, другое беспокоило. На тощий желудок и радость не в радость. С грехом пополам отсеялись, теперь ждали нового урожая. Есть было нечего, перебивались кто как мог. Осенние запасы выгребли немцы, скотину перевели на мясо, кур переловили, предусмотрительно оставляя по две-три на развод, чтобы потом было что отбирать у сельчан. Кто похитрей, тот держал поросят в маленьких баньках на задах дворов, подальше от лиха. Немцы же заходили в хаты, шарили по полкам, что приглянется— забирали, а хозяйка знай помалкивай да улыбайся, не то поймаешь в зубы волосатый кулак или кованый сапог в бок. Однако надо было жить. И люди жили, подтянув потуже животы. На Петра разговелись молодой буль-бой, зеленя на огородах — подспорье доброе, поспевало жито. И то веселей.
У Тимофея забот было не меньше, хотя немцы и не трогали детдомовское хозяйство. Вся метелицкая детвора целыми днями пропадала в детдоме. И каждый хотел есть. Всякий раз, как только звонили на обед и детдомовские бросали свои игры и дела, торопясь в столовую, метелиц-кие ребятишки с завистью провожали их голодными глазами; и всякий же раз у Тимофея больно сжималось сердце, он не выдерживал, звал деревенских детей и кормил чем придется.
Тимофей сидел за столом в своем флигельке и прикидывал, на сколько дней осталось продуктов. Анютка и Артемка, полулежа на полу, перерисовывали картинки из букваря. Максимка бегал где-то на улице. Глянув на дочку, на племянника, Тимофей тяжело вздохнул. Анютка всегда была худой, а вот Артемка, обычно румяный, круглощекий, что колобок, за зиму сдал, щеки его впали, и показались острые ключицы. Уж до чего Ксюша глядит за хлопцем, последний кусок от себя и от деда Антипа отрывает, а все равно без толку. На одной бульбе далеко не укатишь.
За окном шумели дети, жена Прося хлопотала на кухне со старшими девочками, а во флигеле стояла гнетущая тишина. Приближался обед. Тимофей представил просящие глаза деревенских ребятишек, и ему стало не по себе. Всех надо накормить, а продукты на исходе. Не иначе — придется идти в Липовку, к коменданту на поклон. Как ни странно, но Штубе всегда помогал, и Тимофей ломал себе голову, с чего бы это? Не мог он поверить в милосердие этого педантичного и, казалось, равнодушного ко всему немца.
Детский гвалт и писк вдруг сразу умолкли, и Тимофей расслышал тарахтенье немецкого ДКВ. Он кинулся к окну.
За оградой стоял комендантов «оппель», несколько мотоциклов и грузовая машина-фургон.
Непонятное и страшное предчувствие приковало Тимофея к подоконнику. Простояв секунд пять в оцепенении, он заковылял к выходу, успокаивая себя: «От неожиданности... Ничего он не мог пронюхать. Чушь! А дети... что они им. Но фургон...»
— Лезайте в шкаф, и чтоб ни звука! — торопливо приказал Тимофей детям, не отдавая себе отчета и смутно соображая, зачем он это говорит.
— Чего? —спросил Артемка и разинул рот на полуслове, недоуменно уставясь на Тимофея.
— Быстро! Быстро! — зашептал он.
Испуг отца, видно, передался Анютке, и она скоренько юркнула в старый широкий шкаф, за ней исчез и Артемка, прихлопнув за собой тяжелую створку.
Притихшие дети толпились во дворе, с любопытством оглядывая немцев. Клаус Штубе, как всегда чисто выбритый, подтянутый и спокойный, неторопливо прохаживался по двору и указывал пальцем то на одного, то на другого из сбившихся в кучу детей. Тех ребят, на кого показывал комендант, солдаты отводили в сторонку и строили по два. Проделывали они это деловито.
Тимофей чуть не кубарем скатился с крыльца и подбежал к коменданту, от волнения припадая на культю больше обычного.
— Герр капитан! Что это, герр капитан?
— О, учи-тель! — Штубе обернулся слегка и улыбнулся Тимофею.— Ко-ро-шо...
— Куда детей, герр капитан? — спросил Тимофей.
— Объясните ему.— сказал Штубе переводчику.
— Как, господин капитан?— спросил переводчик.
— Как хотите... А впрочем, скажите, что забираем на медицинский осмотр. Пусть отвяжется— ответил Штубе снисходительно и улыбнулся.
— Не беспокойтесь, господин учитель,— заговорил переводчик.—Дети вернутся, на медосмотр...
Тимофей, не дослушав переводчика, отскочил в сторону и что есть мочи закричал:
— Дети, разбегайся-а-а!
Все, кто был во дворе, обернулись к Тимофею. Дети растерянно глядели на своего учителя и не трогались с места. С такой же растерянностью глядели на него Штубе, переводчик и солдаты.
— Убегай от немцев! — крикнул опять Тимофей, недоумевая, почему дети стоят на месте.— К болоту!
Он знал, что на болоте, в камышах, ни один взрослый не сможет найти детей, не говоря уже о немцах, которые в трясину и шагу не ступят.
— Тикай! — раздался мальчишеский голос, и детвора кинулась врассыпную.
В ушах заломило от детского пискаг
— И-и-и!..
— У-У-У!..
— Ма-ма-а-а!
Одни кинулись к саду, другие полезли прямо через забор, третьи рванулись к сараю. Солдаты, расставя руки, ловили детей, срывали с забора и кидали на землю, те вскакивали, с писком отбивались от немцев, кусались и ревели. Двое малышей юркнули под воз, зарылись с головой в солому, выставив наружу босые пятки; немец волок их оттуда обоих сразу, ухватив за ноги. Солома стлалась по двору.
— К болоту-у-у! — кричал Тимофей, срывая голос.
— Молчать! — Штубе уставился на него красными злыми глазами.
— К болоту! —повторял Тимофей, не обращая внимания на коменданта.
— Заставьте его замолчать! — приказал Штубе подбежавшему солдату.
— Свинья! — прорычал солдат и с размаху огрел Тимофея по скуле.
Тимофей отлетел шага на три, чудом удерживаясь на ногах.
— К болоту! — простонал он бессмысленно, как будто в одном этом слове таилось спасение детей.
Удар приклада в подбородок опрокинул его на землю. Небо кувыркнулось, горячий солнечный луч полоснул по глазам, и Тимофей провалился в тишину.
Очнулся Тимофей от холода. Голова его лежала на нижней ступеньке крыльца, рядом сидела Прося и обливала затылок водой из деревянного ковшика. Мокрая рубаха прилипла к спине, к груди, освежая горячее тело. Анютка стояла возле матери и кулаками вытирала слезы.
— Очнулся,— вздохнула с облегчением Прося.— Слава те, господи! А я чуть было не обмерла... Прислухалась — не дышишь...
Тимофей попробовал привстать и рухнул обратно. Голова гудела как чугунная. Хотел заговорить, но резкая боль ломанула челюсти, и глаза сами собой сомкнулись.
— Лежи, Тима. Лежи,— заторопилась Прося.— Охолонь чуток.
Переждав головокружение, Тимофей открыл глаза и прошептал сквозь зубы:
— Что — дети?
— Разбеглись, Тима. Разбеглись. Артемка с Анюткой в шкапу просидели, а Максимки нету. Может, утек? Он шустрый.
— Все разбежались?
— Ой, Тимофей, не все. Которых поймали — увезли.
— Много?
— С десяток, не боле. Да ты не сомневайся, привезут. Оглядят и привезут, ироды проклятые! И надо было тебе...
Тимофей дернул головой и застонал от боли. Минут пять пролежал молча, собираясь с силами, потом с помощью Проси приподнялся и сел. Прося туго стянула ему голову мокрым полотенцем, и боль помалу начала отступать.
Все так же посвистывал ветер над садом, только во дворе стояла непривычная тишина. Ворота были распахнуты настежь, ветхий забор со стороны болота провис, готовый вот-вот рухнуть, кругом по земле разбросана солома, да четкие следы кованых сапог изрыли двор. Пусто вокруг. И жутко.
— Надо в деревню...— заговорил Тимофей, стараясь не разжимать зубов,— сказать, чтобы детей забрали... Всех.
— Знают в деревне. Я еще сбегаю. Давай-ка на крыльцо переберемся, в пыли сидишь,— хлопотала Прося.— А чего — всех?
— Кончился детдом,— простонал Тимофей, перебираясь на крыльцо.
— Ты что такое говоришь? Куда ж они их, а? Возвер-нут ведь...— неуверенно сказала Прося.
— Не знаю куда. Только не на медосмотр. Чуял же, нутром чуял недоброе!
— Да что, что, Тимофей?
— Не знаю. Боюсь —в Германию... Не знаю, Прося! Вскоре в детдоме собрались метелицкие бабы. Никто не знал, кого из детей увезли. Тимофей наказал бабам разобрать детей по дворам.
— Аб чем гомонка? Заберем, заберем!
— Да рази ж отдадим детей энтим душегубам!
— А вы куда глядели, Антипович?
— Куды ему одному супротив немца?
— Бачь, измочалили человека...
— Ой, лихо-лихочко!
— Бяда...
Бабы посудачили и кинулись к болоту. Перепуганные дети не выходили на бабий зов. Отыскать же их в камышах, вставших сплошной стеной версты на полторы вдоль болота, не было никакой возможности. Бабы пришли в детдом и стали ждать.
Дети вернулись под вечер, все разом. Первыми показались Витька-сирота и Палашкин восьмилетний Колька, грязные, исцарапанные до крови. Бабы тут же накинулись
на них:
— Где остальные?
— Туточки, за садом.
Колька шмыгнул в сад и лихо свистнул три раза. Детвора гурьбой повалила во двор. Бабы торопливо разбирали детей и уводили в деревню.
Полина, бледная, с растрепанными волосами, бегала по двору, искала Максимку и не могла найти.
— Прося, где ж он? Господи!
— Ой, сестра, не ведаю,— отвечала Прося.— Во дворе бегал. Хватали без разбору и кидали в машину.
— А Артемка еще в обед прибег...
— В шкапу они с Анюткой ховались.
— Как же ж так, Тимофей? Что ж то будет? Тимофей стоял посередине двора, силился что-то сообразить и не мог. В голове все путалось и гудело.
— Да что ты к нему, Полина! Оглушили сразу, чтоб им!..
— Побегу в Липовку,— спохватилась Полина.— Успею...
— На ночь глядя? —напугалась Прося.—Ой, девка, сгинешь где на шляху!
Не нашли еще двоих детей, и матери их во главе с Полиной заторопились в Липовку.
Поздним вечером, когда все утихло, прибежал Гаврилка. Он сновал по флигелю, скрипя половицами, потряхивая пузом, и приговаривал:
— Што ж вы, Антипович! Да рази так можно? Теперича и мне несдобровать. Накликали беду, Антипович. Я бьюсь, бьюсь, стараюсь, кабы все по-людски, а вы вот... Да люди ж они! Возвернут хлопят.
— Сомневаюсь, Таврило Кондратьевич. Очень сомневаюсь! Идите вы завтра в Липовку да хоть наших, метелиц-ких, вызволите. От живых матерей ведь оторвали. И Поли-нин сын там... Этих они отдадут.
— Да вы што? — напугался Гаврилка.— Свою голову понесу? Не, Антипович, не пойдет так. Вы кашу заварили, а мне расхлебывай? Собирайте лучше детишков обратно, да штоб по-людски... Может, и простят.
Тимофей лежал на кровати с перевязанной головой, видел перепуганные, заплывшие жиром Гаврилкины глаза и знал, что староста пальцем не шевельнет для спасения детей. Заставить его Тимофей не может, упрашивать бесполезно. Гаврилка теперь не сунется в комендатуру, пока не позовут.
— С детдомом решено, Таврило Кондратьевич,— сказал он.— Бабы детей не дадут, так что я тут бессилен. Завтра перейду домой. Надиректорствовался, сыт по горло. А продукты, которые остались, надо разделить по дворам.
— Не, Антипович, негоже. Без дозволения властей?
— Да кем я стану командовать? Разбежались дети, нету их!
— Не знаю, не знаю. Я тут умываю руки. Без дозволения... Ох, заварили вы кашу! Ну, дык я пошел.— Гаврилка засеменил к выходу, но остановился в дверях и добавил: — Если што, Антипович, я не дозволял покидать детдом. По-людски надоть, по-людски.
— Не бойтесь, вас не впутаю,— пообещал Тимофей и откинулся на подушку.
До зари не шел к нему сон. Тимофей с первых же слов Штубе понял, что ни о каком медосмотре не может быть и речи. Что-то страшное предчувствовал он, но что — понять не мог. Зачем понадобились им дети? Для чего? Не иначе — увезут в Германию, больше некуда и незачем. В этом он убеждался все тверже и все отчетливей ощущал свою вину перед детьми. Но какую? Да, его беспокоило
пристальное внимание коменданта к детдому, да, он что-то подозревал. И только. Смешно, глупо было бы, опираясь на предчувствие, на зыбкое подозрение, что-то предпринять. Да и что он мог предпринять? Отказаться от работы— объявят партизаном, расстреляют и найдут другого директора. Рассудить строго — нет за Тимофеем никакой вины. Но это его не успокаивало. С детьми беда — виноват учитель, в любом случае, даже если совесть его чиста. Таков удел учителя, такова его профессия.
Назавтра он начал готовиться к переезду в деревню. Помогал Просе укладывать вещи, но руки его не слушались, думка о детях буравила больную голову, спутывала ноги, как вожжами. Медлил, чего-то ждал, на что-то надеялся, хотя надежда была невелика. Ждал он Полину и двоих метелицких баб, ушедших в Липовку. Может, троих ме-телицких хлопят удастся вызволить? Знал он, что разгульная Полина путалась с комендантом, презирал за это свояченицу, а теперь именно на нее и надеялся. Пока не выяснилась судьба детей, не мог он трогаться с места. Какая-то сила приковала его к детдому, заставляла ждать, ждать. Поутру Прося сбегала в Метелицу и вернулась ни с чем — Полина не приходила.
Так промаялся Тимофей до обеда, пока не увидел с детдомовского крыльца вчерашний фургон на липовском шляху. Радость, смешанная с болью и страхом, охватила его. Тимофей кинулся к воротам. Неужто и вправду забирали детей на медосмотр? Как же понять тогда разговор Штубе с переводчиком? Тимофей достаточно знает немецкий, не мог ошибиться. Может быть, едут за новыми детьми? Тогда они получат шиш. А если за ним? Опять не то —прикатили бы на мотоцикле.
Машина развернулась у детдома и задом въехала в раскрытые ворота, подминая колесами разбросанную по двору солому. Тимофей заглянул внутрь кузова и обомлел, хватаясь за борт, чтобы не осунуться на землю. Дети пластом лежали в машине и не шевелились.
Здоровый солдат оттолкнул Тимофея и начал открывать задний борт. «Что они с ними сделали? Что?» —панически думал Тимофей, теряясь в догадках и холодея от какого-то непонятного предчувствия, тяготевшего над ним вот уже целые
сутки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71