Простите, ради бога! Милая вы моя, я так взволнована... Пора уходить? Да-да, время. Где Сашенька?
— Тут он, тут, не беспокойтесь. Я кликну.— И Глаша выбежала на улицу.
Поливанова выглянула в окно, взяла свой макинтош, положила обратно, покопалась в сумочке, еще раз поглядела в окно и подошла к стоящему у печки Лазарю. На Антипа Никаноровича не обращала внимания, как будто того и не было в хате.
— Лазарь Макарович... Сашенька, он единственный у меня и остался. Не знаю, как и благодарить. Я понимаю, вам было тяжело, вы столько сделали...— Она покосилась
на дверь, выхватила из сумочки туго свернутую пачку денег и сунула в руку Лазарю.
Тот поглядел на деньги, на Поливанову, растерянно заморгал и сказал плаксивым голосом
— За што.
— За Сашеньку. Возьмите, Лазарь Макарович, не обижайте меня. Сейчас такое время... Дорогой вы мой, я понимаю...— Она торопливо обняла его, пробежала через горницу, смахнула с подоконника свой макинтош и скрылась в сенцах.
— За што?.. За што, Никанорович? За што-о?..
Губы Лазаря совсем по-детски искривились, плечи затряслись, он осунулся на скамейку и заплакал навзрыд.
Через минуту вошла Глаша. — Лазарь, пошли проводим...— Она увидела плачущего мужа, красную пачку денег на полу у его ног и растерялась.— Чтой-то такое?.. Никанорович, как же?.. Госпо-ди-и!..— Схватила деньги и опрометью вылетела во двор.
Антип Никанорович подошел к Лазарю и положил руку ему на плечо:
— Не надо, Лазарь! Чуешь, не надо!
Ему и самому хотелось заплакать. То ли от жалости, то ли от злости...
Прошло две недели, и Поливанова забылась. Не стоила она думок Антипа Никаноровича. Другое угнетало его, другое лежало камнем на груди и не давало дышать свободно. Тимофея не отпускали, и в деле его не было видать просвета.
Ноги истоптал Антип Никанорович в хлопотах за Тимофея, а проку никакого. К кому только не ходил, в какие двери не стучался, все гомельское начальство потревожил, доказывая невиновность своего сына. Одни обещали разобраться и восстановить справедливость, другие звонили по телефону, наводили какие-то справки и потом, подозрительно оглядев его, отвечали сухо, что ничем помочь не могут — это дело следователей и суда, третьи попросту разводили руками в знак непричастности к НКВД. Дважды приезжал в Метелицу майор Врунов, дважды разговаривал с ним Антип Никанорович и смог понять всю сложность положения Тимофея. Но знал он и другое: его сын ни в чем не виноват, значит, и держать его под арестом
никто не имеет права. А Тимофея держат и обвиняют в страшном преступлении. И не кто другой, как следователь Брунов. О каком же доверии может быть речь, о какой справедливости, когда никто не может освободить невинного человека? Что-то здесь не так, но что? Неужто контра голову подняла? Так не двадцатые годы, слава богу — сорок шестой на носу. Нет, однако, не может такого быть. А если так, то должен ведь Антип Никаиорович правду найти. Ан нет, не выходит. Или ищет не там? Или ищет плохо? Непонятно.
Сдал за последнее время Антип Никаиорович, рубаха болталась на плечах мешковиной, глаза впали, стали злыми и колючими, хоть в зеркало не глядись. Прося вконец его доконала своими слезами, а тут еще и Ксюша нюни распустила. Что ни вечер — усядутся в горнице на диване и плачут друг перед дружкой.
Вот и сегодня уложили детей спать, управились с делами и сидели как в воду опущенные, хлюпали носами. . .— Будя вам! — накинулся на них Антип Никаиорович, когда ему стало невмоготу от бабьих слез.
— Не отпустят Тимофея. Ой, не отпустят,— протянула Прося нараспев.
— Каркаешь больно много! — осерчал он на невестку.— Только слез и не хватало! Хоронить их надо, слезы-то.
— Для чего хоронить? — вмешалась Ксюша, тяжело вздохнув и вытерев глаза рукавом кофты.
— Для радости,— буркнул Антип Никаиорович.— Чем зазря керосин палить, спать ложились бы.
— Скажешь ты, батя...
Антип Никаиорович недовольно засопел и вышел во двор заложить сена корове да по привычке запереть на ночь калитку.
Накрапывал мелкий дождь. Тоскливо и протяжно поскрипывали ворота, прерывисто сопел ветер в саду, наплывала темнота. Было зябко и неуютно.
Антип Никаиорович передернул плечами, прошел в хлев, заложил две охапки сена в ясли и по привычке, прежде чем запереть калитку, выглянул на улицу. В темноте разглядел приближающуюся фигуру и решил подождать — кого это в такую непогодь носит?
Это был Яков Илин.
— Никаиорович? — спросил он.— Не улеглись еще, вот и добре. К вам я.
— С вестью какой или до Ксюши по делу? — насторожился Антип Никаиорович, зная, что Яков ездил сегодня в Гомель.
— Весть не весть, а так...
— Ну, проходь, проходь, чего ж мокнем,— пригласил он Якова в хату.
Ксюша с Просей и взаправду вняли воркотне батьки и улеглись спать, погасив лампу в горнице. Только в трех-стене горела коптилка.
Яков скинул брезентовый дождевик и умостился у теплой печки, зябко поводя плечами. Антип Никаиорович присел напротив и выжидал, пока тот закурит. Он догадывался, что Яков пришел неспроста, что-то проведал о Тимофее, хотел поскорее узнать новость и боялся спросить.
— Погодка...— начал Яков издалека.— Пока по Гомелю пошастал, прозяб до костей. Да... Везде пришлось побывать. Следователя этого, как его, Брунова, видел,— проговорил он с какой-то неохотой и умолк, отплевываясь от попавшего в рот табака.
Он так долго это проделывал, что Антип Никаиорович не выдержал:
— Ну, чего там? Не тяни!
Яков покорябал ногтем мизинца кончик языка, утер ладонью губы и наконец сказал:
— Плохо, Никаиорович, вот что!
Антип Никаиорович выдохнул удерживаемый в груди воздух и опустил плечи, пальцы рук его, сцепленные на коленях, расслабились и разошлись.
— Маху мы дали,— продолжал Яков.— Надо было сговориться, Я ведь мог знать о Тимофее еще будучи в отряде? Мог. Знай, что так выйдет... Черт! Видно, судить будут.
— Чего ж сговариваться, когда вины за ним никакой? — заволновался Антип Никаиорович.— Супротив кого сговариваться-то?
— Клин клином, Никаиорович, чего там... Как бы все просто было... А теперь поздно. Этот Брунов хитер, еще в первый приезд разузнал все, взял показания, как они. говорят, а потом только объяснил, что к чему.
— Погодь, ты мне не ответил, супротив кого сговариваться? Выходит, там чужие позасели, ежели брехать приходится?
— Ай, Никаиорович! «Супротив кого, супротив кого...» В настоящем случае — против обстоятельств!
— Да-а... Я давно уразумел, што без суда тут не обернется. Вот ты говоришь, обстоятельства виной тому, а я скажу: люди! Это што ж то творится, Яков? Неужто управы на следователей энтих нету? Один арестовал невинного человека, и нихто не может его вызволить. Или не хочут вызволять? Я так смекаю: на обстоятельства всего не свалишь, тут— контра, вот што!
— Ну, Никанорович, загнули вы! — удивился Яков.— Брунов, по всему видно, старается разобраться по справедливости, да все оборачивается против Тимофея. А тут еще эта генеральша подлила масла в огонь. Вот стервоза, мужем козыряет! Одно к одному.— Он беспомощно развел руками и умолк.
— Чего он старается, Врунов этот! — осерчал Антип Никанорович.— Он же возвел поклеп на Тимофея, закрутил дело. В войну, видать, по тылам ошивался, а теперь виноватых шукает, старается, как и эта вертихвостка. Тьфу, падла!
— Он тут ни при чем. Оклеветали Тимофея, донесли...
— Хто? — Антип Никанорович вскочил и уставился на Якова.— Хто, ежели не он?
Яков затянулся папироской, кинул в печку окурок, почесал затылок, повел бровью и выдохнул:
— Захар!
— Захар...— прошептал Антип Никанорович и опустился на табуретку.— Захар, а, Яков? Ловко, ничего не скажешь. Лей грязь в соседский двор — свой чистым останется. А я догадывался, слышь, догадывался, да не мог поверить.— И, не в силах больше удержать подкатившую к самому горлу злость, прохрипел: — В гроб вгоню, гада!
— Ну вот, не хотел говорить,— вздохнул Яков,— черти за язык дернули.
— Это чего ж не хотел?
— А того и не хотел. Вам не легче, а в деревне лишняя вражда.
— А ты в мире хочешь с этим падлой жить? Нет, Яков, легче. Теперь я знаю своего ворога, знаю, кого за глотку брать!
— Голыми руками его не возьмешь, Никанорович. Проверяли, уцепиться не за что. В чистенькие, сволочь, попал! Ведь вот в чем загвоздка: все знают Захарову «партизанщину», а подтвердить никто не может. Никто не видел, никто за руку не поймал. И о Тимофее все знают, что он работал на отряд, передавал сведения, которые удава-
лось раздобыть в комендатуре, через его руки проходили партизанские листовки, через него держалась связь отряда с деревней. Все знают обо всем, все, от мала до велика, а конкретно подтвердить никто не может. Спроси любого, ответит: «Да, знаю, Тимофей работал на отряд».— «А откуда знаешь?» — «Да как же не знать, ведь все знают!» Замкнутый круг какой-то.
— Выходит, все, Яков, будем глядеть, как над Тимофеем измываются? — спросил Антип Никанорович с кривой усмешкой.
— Но что я могу? —Яков вскочил, пробежался по трех-стену и закурил новую папиросу.— Мне уже намекнули, чтобы не совался в чужие дела! Понимаете, чем это пахнет? У меня трое в хате...— Он торкнул горящий конец папиросы прямо в губы, выругался и кинулся к ведру с во-Дой.
— Я не укоряю тебя, Яков. Чего ж укорять-то, каждый жить хочет. Ничего, сам сдюжу. Найду концы.
Поговорили еще немного, и Яков ушел домой, а Антип Никанорович остался один па один со своими неспокойными думками и тишиной наступившей ночи. К бессоннице он уже привык, как привыкают к застарелой болезни.
Назавтра Антип Никанорович поднялся позднее обычного и с болью в голове. Прося уже возилась у печки, Ксюша замешивала поросенку в треноге. Еще не рассвело, и в хате горела керосинка.
Он потоптался в трехстене, вышел на улицу, вернулся, но боль не проходила. Поставил примочку из огуречного рассола и присел на лежанку.
— Ай захворал, батя? — спросила Ксюша.
— От печки, видать. Учадсл.
О вчерашнем разговоре с Яковом Антип Никанорович решил умолчать — только слезы лишние.
Пока семейство Антипа Никаноровича завтракало и расходилось по своим делам, он все время чувствовал какое-то нетерпение, что-то надо было ему сделать срочное. Наконец понял:-должен увидеть Захара, должен поглядеть в глаза своему кровному врагу и сказать... Что сказать? Этого он еще не знал. Какими словами выразить Захарову подлость?
Захар был дома, но пойти к нему Антип Никанорович
не мог, остался караулить во дворе. Через плетень сада хорошо виделась новая Захарова хата, без крыльца, без пристроек, еще не обжитая и не отделанная ни снаружи, ни внутри. Кругом по неогороженному двору бесхозяйственно была разбросана щепа, доски, обрезки бревен и всякий строительный мусор, под окном — куча битого кирпича и желтый речной песок. Недели две назад вселился Захар и загулял, оставив незаконченную работу до весны. Есть крыша над головой — и ладно.
Вскоре в дверях появился Захар, поставил два порожних ведра на землю и подался за угол хаты. Антип Никанорович кинулся к себе в сенцы, схватил подвернувшийся под руку подойник, выплеснул воду в пустое корыто у плетня и заторопился к колодцу. Захар уже поднимал тяжелую дубовую бадейку, перехватывая волосатыми руками отполированный до блеска шест.
Захар вытянул бадейку, перелил воду в ведро, покосился на Антипа Никаноровича и отвернулся, берясь за шест.
— Што глаза-то ховаешь?— не выдержал Антип Ника-норович.
— А чего мне ховать? — ухмыльнулся Захар. — Чистый, значит, отмылся от грязи?
— От какой это?
— А от той, што Тимофея обляпал.
На мгновение метнувшиеся по сторонам глаза Захара спрятались под веками, но тут же опять стали спокойными и самоуверенными.
— К чистому грязь не пристанет,— сказал он.— А таиться я ни от кого не собираюсь.— И добавил грубо: — Все!
Он наполнил ведра и собрался уходить. В груди у Антипа Никаноровича зашлось, и пальцы помимо воли сжались в кулаки, но показывать перед Захаром свою злость он не хотел.
— Нет, не все,— сказал как можно спокойнее.— Завтра ж поедешь в Гомель и скажешь кому положено, што возвел поклеп на Тимофея. Горячку спорол, скажешь, может, и простят.
Захар сложил руки на груди и нагло уставился на Антипа Никаноровича.
— Ну, а ежели не поеду?
— Ежели не поедешь — не жить тебе.
— Постарел, Никанорович, постарел,— издевался Захар с самодовольной улыбкой,— Бачь, и руки трусятся, и с одним подойником по воду пришел...
— Другой раз повторять не буду,— прохрипел Антип Никанорович, еле сдерживаясь, чтобы не взорваться.— Засудят Тимофея, тебя, суку, спалю вместе с хатой!
Улыбка с лица Захара стаяла, видать, понял, что Антип Никанорович не шутки шутит, терять ему нечего, может и взять грех на душу.
— Пуганый,—процедил он сквозь зубы, подхватил ведра и зашагал прочь от колодца.
Антип Никанорович поглядел на широкую Захарову спину, засопел тяжело и направился к своему двору, размахивая пустым подойником.
Сентябрь стоял сухим, а в октябре зарядили дожди, задули холодные ветры, срывая последнюю листву с деревьев. Проселочные дороги вконец развезло, даже надежный «козлик» Брунова буксовал чуть ли не на каждом километре. Работа следователя заставляла его часто ездить по районам, он хорошо знал бездорожье Гомельщины и не любил в распутицу выбираться из города. Но ездить приходилось, и каждая такая поездка расшатывала его душевное равновесие, изматывала нервы, отнимала последние силы. Нужен был отдых, но одно дело сменялось другим, и конца тому не предвиделось. В октябре выпала возможность взять отпуск недельки на две, и опять он не смог даже заикнуться об отдыхе —удерживало дело Ла-пицкого.
По этому делу и ездил Брунов на прошлой неделе в Метелицу, уже не в первый раз, без всякой надежды узнать что-то новое, единственно — успокоить свою совесть. Как он и предполагал, поездка ничего не дала: кто-то что-то слышал, кто-то о чем-то догадывался, все удивлялись неожиданному аресту Лапицкого, но никто не мог сказать ничего существенного. Попутно проверил Захара Довбню и опять, кроме неопределенных слухов, ничего не узнал, а налицо было следующее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71