Сашеньку нашла, единственный он и остался...— И она опять расплакалась, уткнувшись в Глашино плечо.
Глаша по бабьему обыкновению принялась успокаивать ее, а Лазарь присел к столу, не зная, что говорить, что делать. Он поглядел на Сашу, такого же светловолосого, как и его мать, с большими серыми глазами, с припухшей вздернутой верхней губой, и захотел пошутить с ним, но не решился, только сказал, указывая на конфеты: — Духмяные...
Саша глянул на него и прошептал с хитрой улыбкой; — А я знал, что мамка живая. Ага!
— Бреши болей,— так же шепотом ответил Лазарь и подмигнул.
— Сам бреши,— подмигнул ему в ответ Саша. Лазарь вдруг успокоился, и страх потери приемного
сына отступил от него. Казалось, и завтра, и послезавтра они с Сашкой будут вот так перемигиваться, шутливо дразнить друг друга, и никто им не помешает. Но успокоился на минуту-другую.
Глаша уже плакала вместе с Поливановой, и та хлопотала около нее, разговаривая без умолку; показала для чего-то свои документы, сунула обратно в сумочку, подбежала к сыну, расцеловала его, потом расцеловала Глашу и, тяжело дыша, уселась наконец на прежнее место. Краску с губ она стерла, пудра смазалась со щек, и теперь была простой и жалкой на вид. Только разговором и непонятными Лазарю ужимками не походила на обыкновенных баб.
— Один он у меня и остался,— говорила она.— Все погибли. Вы представить себе не можете, что такое — потерять всю семью! Думала, не переживу. Боже мой, как я вынесла все это? И вдруг отыскался Сашенька...
— Как же вы отшукали-то его? — спросила Глаша, утирая косынкой глаза.
— Вы усыновили Сашеньку, и это зарегистрировали. Остальное, сами понимаете, просто. Не знаю, как и благодарить. Вам ведь нелегко было в военное время, я понимаю... Мы этого никогда не забудем. Слышишь, сынок, никогда не забудем!
«Отымет Сашку! — резануло в голове Лазаря.— За что? Кому я плохое сделал?»
— Мы еще прошлой осенью усыновили,— сказала Глаша.
— Ага, прошлой осенью,— поддакнул Лазарь.— Целый год уже.
Он не знал, к чему Глаша сказала о времени усыновления. Может, есть какой закон, который разрешает не отдавать усыновленных детей? Им с Глашей и документы честь по чести выдали, и поздравили торжественно.
— Да-да, знаю. Но я вернулась в Гомель только этим летом. Мне еще раньше сообщили, что все мои погибли, дом разбит... Боже мой, что они сделали с городом! Ужас какой-то. Моя старшенькая, Оленька, и мама под бомбежкой... Сашенька, сынок, ты помнишь Оленьку? — Она опять заплакала, полезла в сумочку и достала порошок.—- Гла-
фира Алексеевна, милая, водички. Сердце, понимаете... Спасибо, спасибо, это сейчас пройдет. Не беспокойтесь, пустяки, уже лучше. И зачем я поехала в Ялту? Никогда себе этого не прощу! Я бы эвакуировалась вместе с мамой и детьми. Мужа перевели неожиданно на запад, уже после моего отъезда... Как узнала о войне, бросилась назад, но было поздно.
— Так вы в Ялте в войну были? — полюбопытствовала
Глаша.
— Нет, что вы. Крым был оккупирован. Я жила в Ташкенте.— Она тяжело вздохнула, разгладила лоб своими тонкими белыми пальцами и продолжала: — Мне дали квартирку в Гомеле, для двоих вполне приличную... Сашенька, видимо, отстал в сельской школе. Он был таким способным ребенком. Боже мой, какой он худенький! Как он, Глафира Алексеевна? Я узнала ужасную вещь... Страшно подумать... Это правда?
— Вы об чем? Тут все страшно было.
— Ну, о событиях в детдоме.
Глаша утвердительно кивнула и опустила голову.
Сашина мать встала и, хрустя пальцами, торопливо заходила по хате. Лицо ее вытянулось и застыло, как утром на дороге со станции. Теперь она не походила на простую бабу: серьезная, строгая, с вздувающимися ноздрями. Лазарь растерянно глядел, как она бегает по горенке, и боялся обмолвиться словом. Да он и не знал, что говорить. Просто ему было всех жалко: и себя, и Глашу, и Сашку, и даже эту строгую вдову; хотелось уйти куда-нибудь подальше от людей, остаться одному, выплакаться всласть, как он это иногда делал, когда бывало невмоготу. Он знал по себе, что через час-другой такого тягостного состояния начнет не любить людей, и боялся того момента. Почему боялся — не понимал, но боялся больше всего на свете и никогда не дожидался злости в себе, уходил от людей, чтобы выплакаться и вернуться потом, не желая им недоброго.
— Завтра же поведу к врачу,— заговорила гостья.— У меня есть знакомый... Неужели это опасно? Сашенька, сынок, ты не болеешь? Как ты себя чувствуешь?
— Добре,— отозвался Саша, улыбаясь во весь рот.— Нас уже возили.
— Что такое, мальчик мой? Надо говорить: «хорошо». Возьми носовой платок, утрись, ты перепачкался конфетами. Кто тебя возил?
— Тимофей Антипович.
— Кто это?
— Это наш учитель,— пояснила Глаша.— Лапицкий.
— Лапицкий? — Она повернулась к Глаше.— Тот самый, что был директором в детдоме?
— Он самый. А почем вы знаете?
— Дорогу к вашему дому спрашивала у одного мужчины! То ли Захаров, то ли как-то на «д»? Он представился, но так невнятно. Да вот здесь, недалеко от вас, он дом строит.
— Довбня Захар?
— Да-да, так, кажется. Большой такой мужчина, сильный... Так вот, он мне все и рассказал. Этот Лапицкий уже арестован, да? Ну, значит, все верно. Нет, подумайте только, какой подлец! Боже мой, и откуда такие люди берутся? Но это ему так не пройдет, обещаю вам. Он поплатится головой за моего мальчика!
— Да он же невиноватый,— обеспокоилась Глаша.
— Невиноватый! Истинный бог, невиноватый! — подхватил Лазарь.— Поклеп на человека возвели, это как же ж, а?
— Работал с немцами и невинный? Нет, Лазарь Макарович, честные люди на фронтах были и погибали там... как мой муж. Не подумайте, что я собираюсь мстить — ни в коем случае. Но я добьюсь справедливого наказания. Он свое получит! Подумать только, какой ужас! Малолетних детей... Сашеньку моего...— Она всхлипнула и прикрыла глаза платком.
— Тут такое было, Елизавета Вячеславовна, что и напутать немудрено.— Глаша покачала головой, вздохнула прерывисто.— Вот забрали человека, месяц уже... А вины его никакой.
— Невинных людей у нас не забирают, можете мне поверить, Глафира Алексеевна. Эти волки ягнятами прикидываются, когда в западню попадают. Такова уж их натура. Один мой знакомый следователь еще до войны такое рассказывал!.. Боже мой, какие они все добренькие на следствии!
— Но Тимофей Антипович взаправду добрый человек. Он и о Сашке заботился, и о всех хлопятах. Вы уже не держите недоброго к нему.
— Ну, это мне лучше знать! — Она поджала губы, прошлась по горенке, потом глянула на Лазаря, на Глашу и переменилась в лице.— Глафира Алексеевна, миленькая,
простите меня ради бога. Я так взволнована, сама не знаю, что говорю. Голова кругом идет. Конечно же, если он ни в чем не виноват, его отпустят. Я обещаю вам поинтересоваться его делом. Но вы такие добрые, доверчивые... Поймите меня правильно. Вы не обиделись за мою резкость, нет? Нервы, понимаете, сдают... Я сама не терплю несправедливости, поверьте. С этим разберутся, честно и добросовестно, знакомые моего мужа — он погиб в чине генерала!
— Бяда-а,— вырвалось у Лазаря.
— Что вы сказали, Лазарь Макарович?
— Я так, я разве што-нибудь? Не-не,— запутался Лазарь.
Он с опаской покосился на генеральшу и почувствовал к ней недоверие. Что-то недоброе говорит она о Тимофее. А как тут разобраться во всем этом? Вот если бы сам Тимофей поговорил с ней или Антип Никанорович... Ага, Ан-тип Никанорович! Надо сказать ему, предупредить. Никанорович разумный мужик, разберется.
— Вы отдохните, а я поесть приготовлю,— спохватилась Глаша.— Голодные, видать, с дороги.
— Не беспокойтесь, я сыта. Может, Сашенька... Во сколько поезд на Гомель?
— В полдень один и под вечер,— сказала Глаша и растерянно поглядела на Сашу, на Лазаря.— Погостили бы у нас. А Сашу вы прямо сегодня?.. Ему ж и со школой надо
там...
— Милая вы моя, ну конечно же сегодня! Мальчика срочно надо к врачу. Боже мой, подумать только... Со школой, вы говорите? Какие пустяки! Я все уладила.— Она поглядела на маленькие часики на руке.— Время еще есть, мы побудем до вечера. Я понимаю, вы привыкли к Сашеньке, он такой милый мальчик... Но мы ведь рядом, час езды. Вы будете приезжать, да? А летом мы к вам. У вас такой прекрасный воздух, для Сашиного здоровья хорошо. Сашенька, сынок, тебе нравится в деревне?
— Ага, наравицца.
— Боже мой! — перепугалась генеральша и схватилась за уши.— А на первый поезд мы не успеем? Уже поздно? Я бы его сегодня к врачу... Ничего, ничего, мы побудем до вечера.
Глаша кинулась хлопотать у печки, а Лазарь потихоньку юркнул в сенцы, потом на улицу и заторопился к хате Лапицких.
К полудню вся Метелица знала о приезде Сашиной матери, вдовой генеральши Поливановой. Артемка, а за ним и другие хлопцы разнесли эту весть по деревне в один момент.
Знал о приезжей и Антип Никанорович. Любопытствовал взглянуть на генеральшу, но было неловко сунуться незвано в хату Лазаря.
Он пересушивал свежую бульбу и корзинами относил в подполье, когда во двор влетел Лазарь.
— Бяда, Никанорович! Ой, бяда! — запричитал он от самой калитки.— Сашку отымают. За што? Скажите, ради бога, за што?
Антип Никанорович поставил корзину и развел руками.
— Родная матка... Чего ж поделаешь.
Лазарь просеменил через двор и бочком присел на крыльцо. Нижнюю губу он отвесил и растерянно моргал, бессмысленно шевеля пальцами рук на коленях. Весь его вид был жалким и беспомощным.
— За што, Никанорович? Сашку отымают...—повторял Лазарь плаксивым голосом.— Ой, бяда! Она ж, генеральша, штой-то задумала недоброе. Грозилась Тимофею. Захар ей наговорил там об Сашке... Идтить надо, Никанорович, втолковать там чего. Может, оставит Сашку?..
— С Захаром говорила? — обеспокоился Антип Никанорович.— Об чем же?
— Не знаю. Пойдемте к нам... Целый год Сашка по документам у нас... Ай закон какой имеется — не отдавать, Никанорович?
— Чего ты толкуешь...
Ему было жалко Лазаря, который надеялся невесть на что, и хотелось успокоить, утешить этого большого ребенка, но тревога за Тимофея заслонила все другие чувства.
Разузнал, долго ли пробудет Поливанова, когда уезжает, и обещал зайти немного погодя, чтобы его приход выглядел как бы случайным.
Лазарь повздыхал, поохал и ушел.
Антипу Никаноровичу не терпелось кинуть все и пойти к этой генеральше, но он выжидал время и, только переносив в подполье всю бульбу, направился к хате Лазаря уже далеко за полдень. Он так и прикидывал— застать ее накануне отхода на станцию.
Поливанова взглянула приветливо, но когда узнала, что он батька Тимофея, строго стиснула сердечком подкрашенные губы и вздернула тонкую бровь.
— Значит, вы и есть отец того самого директора детдома?—спросила она, ощупывая Антипа Никаноровича колючим взглядом.
Он утвердительно кивнул и насторожился, озадаченный ее враждебным тоном.
Подбежал Лазарь, суетливо потянул его через горницу, усадил на табуретку.
— Батька он, батька Тимофея. Антип Никанорович. Он вам все расскажет, Елизавета Вячеславовна,— тараторил Лазарь.— Я што? Я так... С ним поговорите.
— О чем же?
— Об Сашке. Он все как есть знает. А Захар поклеп возводит.
Поливанова пожала плечами и сухо сказала:
— Вы уж простите, Лазарь Макарович, но говорить об этом я предпочитаю в официальной обстановке.— Она увидела выходящего из хаты сына и забеспокоилась: — Сашенька, ты куда? Ах, мальчики пришли проститься... Только недолго, сынок, мы сейчас уходим. Дай им конфеток.
Антип Никанорович шел с намерением узнать, что ей нашептал Захар, поговорить откровенно и рассказать правду о Сашке, даже надеялся через нее как-то помочь Тимофею, но с первых же минут понял: говорить с этой заносчивой генеральшей бесполезно. Не защитника, а нового врага нажил Тимофей.
— Ну, коли вам по душе брехня всякого шкурника, то, конешно, говорить нам не о чем,— сказал он хмуро.— Я думал, вы захочете правду узнать.
— Нет, вы только посмотрите!—возмутилась Поливанова.— Меня еще и во лжи подозревают! Да, я хочу знать правду, и я узнаю ее. Но, кажется, не от вас. Боже мой, подумать только! Отец пострадавшего ребенка у них — шкурник. А этот... этот...— Она прерывисто задышала, вскочила с табуретки, пробежалась по хате и остановилась у окна.— Но я добьюсь, я найду правых и виноватых! Нет, это просто в голове не укладывается!.. Пока наши мужья сражались на фронтах, здесь преспокойненько... Боже мой! Боже мой! — Она торопливо достала носовой платок и поднесла к глазам.
— Виноватых шукать приехали? — спросил Антип Никанорович.— Что ж так припозднились?
Поливанова резко обернулась, поглядела на него с прищуром и сказала раздельно:
— Много берешь на себя, дед! Не забывай, с кем разговариваешь!
— Не забываю,— в тон ей ответил Антип Никаноро-вич.— Мужу вашему — низкий поклон и спасибо наше. А вам, мадамочка, виноватых шукать не пристало.
— Это что еще значит! — повысила она голос.
— А то, што в своих грехах мы сами разберемся, без посыльных из Ташкентов али же из других краев.
— Да... да как вы смеете?! — вскрикнула Поливанова.
Антип Никанорович понимал, что не следовало так разговаривать с генеральшей, но сдержаться не мог. И почему он должен сдерживаться перед какой-то капризной ба-. бенкой? Кто она, эта «кукушка», просидевшая всю войну в Ташкенте? По какому праву обвиняет людей, переживших оккупацию? Нет у нее такого права!
Захотелось обругать генеральшу, встать и уйти, хлопнув дверью. Он приподнялся, засопел сердито, но заметил укоряющий взгляд Глаши, растерянного, словно виноватого в чем-то Лазаря и сразу остыл, успокоился. Чего ради должен уходить? Какой прок из его ругани? Поливанова пришла, уйдет и забудется, а ему оставаться вместе с Лазарем и Глашей.
— Смею, мадамочка. Смею,— только и сказал он. Глаша уже успокаивала гостью, извинялась неизвестно за что, охая и молитвенно складывая на груди мужские, широкие ладони. Поливанова тут же переменилась, суетливо забегала по горнице, то и дело поднося к сухим глазам батистовый платочек.
— Что вы, что вы, Глафира Алексеевна,— тараторила она.— Это я погорячилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71