На откровенность вызываешь, инженер? Изволь, у Челышева тайн особых нет.
— Двадцать лет...— проговорил он, прикидывая, хватит
ли залежей глины на такой срок, и решил, что не хватит, к тому времени завод придется закрывать.— Эка загнул, Сергей Николаевич. Фонды с каждым годом будут увеличиваться— закон нашего хозяйствования, не забывай. А насчет застроек мое мнение твердое: заводу они во вред. Ты не учитываешь главного — город под боком. Разреши я частные застройки — через год останемся без рабочих. Жить будут здесь, но работать в городе. Видел, сколько ездит из деревень? В два, в три раза дальше нас, а ездят. Будем реалистами, у нас не малина, разбегутся, только дай особнячки заиметь. Заводская же квартира — добрая привязка. Это первое. И второе: рабочий должен рассчитывать на зарплату, а не на садик-огородик. Я уже говорил и повторяю: мне нужен рабочий класс. Ра-бо-очий, а не какой-то гибрид! Теперь тебе ясна моя позиция?
— Вполне,— кивнул Левенков.— Тут не трепыхнешься.
Вон ты куда, Сергей Николаевич? Занесло на повороте, занесло, не свернул бы шею, друг ситный. Таких либе-ралыциков Челышев повидал на своем веку. «Дурак набитый!» Он поглядел на Левенкова с прищуром и жестко произнес:
— Мне не хочется, чтобы моего инженера заподозрили в политической неблагонадежности. Буду весьма сожалеть. А пока что я этого не слышал.— Он помолчал и добавил уже по-свойски, наставительно: — Подбирай выражения, не мальчик, понимаешь! С языка сорвется — не вернешь, а народ у нас всякий, и всяк могут понять.
— Я же с вами разговариваю...
— М-мда, со мной,— проговорил Челышев глухо и подумал: «Верит в мою порядочность или опять ягненком прикидывается?»
Челышеву вдруг захотелось, чтобы ему верили, не боялись, а верили, и верил именно инженер — человек, которого он не уважает, почти игнорирует. Обычно он был равнодушен, не придавал значения тому, что о нем думают подчиненные, но сейчас такое желание появилось — странное, непонятное и вместе с тем острое, необходимое.
Они приблизились к заводскому корпусу и разошлись з разные стороны — каждый по своим делам. Как ни старался Челышев быть равнодушным, все же разговор с инженером поселил в нем какое-то непонятное беспокойство, преследовал весь день, побуждая к спору, к доказыванию своей правоты. Это было главным для него, основой его совести — верить в свою правоту. Без этого он не пред-
ставлял себя начальником, не мог, не имел права руководить людьми, приказывать, ругать, хвалить. Только так и не иначе. Всю жизнь он поступал, как велела его совесть. Именно его совесть, потому что, считал он и был в том уверен, у каждого человека она своя и для каждого — разная. Все зависит от самого человека, от его места в жизни, его масштаба. Как-то раньше еще Левенков говорил, что совесть для всех одна. Экий христосик! Да, одна, если рассуждать в общем да в целом. Но в том-то и дело, что совесть проявляется в мелочах, в поступках. Вот тут-то, Сергей Николаевич, погодь, Челышев тебе даст щелчка. Для ребенка сказать неправду родителю — грех превеликий, для родителя же объяснить ребенку, что деток приносят аисты,— воспитание. Левенков, конечно, считает, что Челышев поступает не по совести, запрещая частное строительство на заводе. И рабочие так считают. Но даже они не все — лишь те, кто хочет строиться. Для начальника же — это заводская политика. Ради большего, главного приходится жертвовать меньшим. Приходится, вынужден, черт возьми, и это по совести, это по жизни.
На протяжении недели он время от времени возвращался к этим мыслям и всякий раз утверждался в своей правоте, доказывая ее сам себе, но с Левенковым подобного разговора не заводил, считая его излишним. Чего доброго, инженер заподозрит его в каких-то сомнениях. А начальнику сомневаться не пристало, на то он и начальник.
Степанида заметила его состояние и обеспокоилась:
— Не прихворал ли ты, Онисим?
— Да нет, верно, устал. Поедем на юг, надо в море пополоскаться. Путевки обещают.
— Давно бы.
Степанида, привязавшись к этому мальчонке, сыну Кор-ташовой, за последний год заметно изменилась: посвежела, подобрела — будто оттаяла, отошла впервые после гибели сыновей. Несмотря на свои сорок девять, она оставалась вполне здоровой женщиной, и он был далеко не стариком — они могли еще родить ребенка. Но Степанида противилась.
— Боюсь, поздно,—говорила она.—У меня такое ощущение, что он будет казаться мне внуком. Не сыном — внуком, понимаешь? Внуком, когда наших мальчиков нет... Боюсь, не надо, не будем смешить людей.
— Но ты же не можешь без Артемки дня прожить. Все в поселке называют тебя его бабкой.
— Пускай называют,— улыбалась она довольно, видно, ей нравилось ходить в бабках чужого ребенка.—Артем-ка — это другое, это не родной. Боюсь я, Онисим, поздно.
Перемена в настроении жены радовала Челышева, вместе с ней и сам он становился добрее, терпимее к подчиненным, зависимым от него людям.
Из Гомеля Левенков возвратился усталым и разочарованным. С трудом выбрался из душного, переполненного вагона рабочего поезда (люди плотно — плечо к плечу, спина к спине — стояли в проходах, в тамбурах, висели на подножках, облепили крыши), но ожидаемого облегчения не почувствовал: вечернее солнце, раскалив за день песчаную платформу Сосновки, еще стояло высоко над лесом и дышало жаром, как только что вскрытая камера заводской печи. Это еще больше усиливало досаду и желание поскорее добраться до ведра с холодной водой.
Утром он побывал на Гомельском кирпичном, поглядел на работу бульдозера и нового резального станка, пока что единственного на все заводы управления. Станок ему понравился — предельно прост и эффективен, такому особого обслуживания не потребуется, а вот с бульдозером, пожалуй, Челышев прав. Именно бульдозер был. главной причиной плохого качества кирпича: глина из карьера поступала с примесями, сырец при сушке трескался, обожженный кирпич раскалывался при первом ударе молотка. И как ни странно, в этом находили положительную сторону, дескать, строителям с ним легче обращаться, он удобен в работе, каменщики любят розовый податливый кирпич, а не сосновский темно-красный, который и зубилом не угрызешь. Такого мнения придерживалось и управленческое начальство. Еще бы! Выгодно, экономично, а главное — сокращается время на обжиг, значит, с меньшими мощностями можно дать больше. Попробуй откажись от такого соблазна.
В управлении главный инженер Книпович так и сказал:
— Напрасно упираетесь, нам ие египетские пирамиды строить.
Левенков до сегодняшнего дня не упирался, это делал Челышев, но теперь и он стал на сторону директора. — Прикажете выпускать брак?
— Не перегибайте, товарищ Левенков. Мы говорим о наиболее рациональной крепости кирпича. Должна быть разумная середина, разумный допуск. Ниже допуска — брак, выше —излишний расход сил и средств в ущерб заводу.
— И государству?
— Вот именно, и государству.— Главный лукаво прищурился.— Знакомые нотки, знакомые. Вижу, с начальником вы нашли общий язык, сработались. Не думал... Впрочем, все верно, мужик он твердый, перед таким сложно устоять.
Это прозвучало с издевкой, но Левенков только усмехнулся. Значит, их с Челышевым считают единомышленниками? Забавно.
Все это время Левенков ждал какой-то развязки — не с начальником, а с Натальей,— но какой именно, даже представить себе не мог. Раньше ее преданность, молчаливая предупредительность и любовь вызывали в нем чувство благодарности, теперь же все больше нервировали, становились навязчивыми. Он начинал каяться, что не оставил Наталью еще тогда, в Метелице, на своей земле. Теперь же бросить ее в Сосновке, вынудить катать эти вагонетки или грузить кирпич было бы подлостью. Разумом понимал, что надо смириться, пора смириться с настоящим положением вещей, но душой противился и не находил успокоения. Как-то он поймал себя на мысли, что ему ни разу в голову не пришел вопрос: а примет ли его Надя в случае, если они расстанутся с Натальей? — и напугался, не найдя ответа.
От этих мыслей он сам себе становился противным, начинал злиться на Наталью, отчего еще больше презирал себя — она-то тут при чем? Искать виновного в своей беде— удел людишек слабеньких, малодушных. Нет, он, Левенков, до такого еще ие докатился, Наталья ни в чем не виновата.
За ужином Наталья обмолвилась о скорой поездке Ксюши в Москву.
— Зачем? — встрепенулся Левенков и тут же понял глупость своего вопроса и неуместность оживления.
— В отпуск,— пожала она равнодушно плечами, но он заметил в ее равнодушии ненатуральность и насторожился. Зачем сказала о поездке — по женской болтливости, просто так или с умыслом?
— И скоро?
— Да на той неделе.— Она собрала тарелки, сложила в них ложки, вилки, чтобы унести, но так и не унесла — поглядела на него и тихо спросила:—Может, отпустит дочек с Ксюшей? До школы. Бона ягод в лесу — красным-красно, грибы скоро пойдут...
Вот оно что — она боится отпускать его в Москву! Наталья знала, что он собирается во время отпуска проведать своих девочек, и до сих пор вполне спокойно к этому относилась. Теперь же - это совершенно ясно — боится. Выходит, допускает мысль об его уходе? Значит, никакой особой трагедии для себя в этом не видит? Он сам выдумал ее, а Наталья — натура намного проще, чем ему кажется?
От таких предположений Левенков разволновался, встал из-за стола, пробежался по комнате. Еще сегодня убеждал себя в том, что надо смириться, но теперь...
«А что теперь? Ничего теперь не произойдет. Боится, как всякая женщина. Возомнил тоже...»
— Может быть, и отпустит,— сказал он.— А кто отвезет обратно?
— Да наши бабы ездят! — оживилась Наталья.— Каждый месяц кто-никто, а едет.
Левенков уже не мог успокоиться. Померил нервными шагами комнату, пошелестел бумагами на столе, перекладывая их с места на место, и не выдержал:
— Ксения Антииовна дома?
— Должно быть, по всему...— отозвалась из кухни Наталья.
— Схожу, поговорю с ней.
— Сходи, Сергей Николаевич.— Она появилась на пороге — озабоченная, с просящим взглядом.— И это... поговорил бы с Демидом, а? Что ж то он вытворяет, бугай!
- А что такое? — спросил Левенков.
— Опять напился, скандал учинил. Погонит его Ксюша, Помяни мое слово, погонит. Она баба хоть и терпеливая, но к такому обращению непривычная. Это-то после Савелия! А я, дура, еще и нашептывала: гляди, Ксюшенька, не упускай счастья своего. Подфартило тебе с полчанином...
— Поговорю, Наталья, поговорю,— прервал ее Левенков с досадой.
Слова Натальи прозвучали для него упреком. Он чувствовал ответственность перед Ксюшей за Демида. Вольно или невольно, однако получалось так, будто он их свел —
не с посторонним прохожим она знакомилась, а с его однополчанином, товарищем, в его доме, за его столом, и ее отношение к Левенкову не могло хоть в какой-то мере не перекинуться на Демида. Неловко ему было и перед Челы-шевым, и перед всеми заводчанами, для которых их дружба — не секрет. Однажды, после очередной Демидовой выходки, директор откровенно упрекнул Левенкова: «Пригрел хулигана, понимаешь! Не угомонится — сам за него возьмусь». И упрекать было за что. То и дело в поселке говорили о Демидовых «концертах», а возмутительный случай с матерью Андосова стал настоящей притчей: «Как Демид Марфушку напоил». Действительно, хулиган, иначе не назовешь.
...Дверь открыл Демид, радушно поздоровался — кажется, он был рад приходу Левенкова, ждал его.
— А что, Ксении Антиповны нет? — спросил Левенков, оглядевшись.
— В магазин пошла, скоро будет. Проходи, Сергей Николаевич, садись. Что-то я тебя сегодня не видел.
— В Гомель ездил.
Он прошел в комнату, сел у окна и постучал пальцами о подоконник. Пока хозяйки нет, самое время поговорить начистоту, по-мужски, но первые слова не приходили.
— Что это ты, вроде помятый?
— Обсказа-али, — протянул Демид, принимая свой обычный вид. — Э-э, Сергей Николаевич, разговоров больше.
— Разве только это, Демид! Помнишь, что ты мне обещал в первый день? Помнишь, хорошо. Так в чем дело? Не нравится, не любишь—оставь. Зачем позоришь женщину перед всем поселком? И меня позоришь. Слышишь, Демид, и меня! Все ведь знают наши с тобой отношения.
— Эх, командир, Сергей Николаевич! Не любишь... оставь... Да я не могу без нее! — Он вскочил со стула, по-медвежьи валко заходил по комнате, скрипя половицами,— большой, с виду неуклюжий, но Левенков-то знает его ловкость и увертливость, когда это требуется,— Оставь... Тут как бы самому остаться. Не любишь... А ты вот поверишь, что я, Демид Рыков, смогу стать перед бабой на колени и слезно просить прощения? Ага, не поверишь. А стоял ведь, сегодня стоял, душа из меня вон! Я, Рыков, и стоял!
Он по-блатному выругался и уже совершенно другим тоном, сникнув вдруг, попросил:
- Поговори с ней, Сергей Николаевич. Ты для нее авторитет. Поговори, а? Пропаду я без нее.
— Прогоняет разве?
— Да... похоже. Может, и обойдется. Короче, не знаю. Ты вот говоришь: «Оставь, не любишь». А она? Стоило раз сорваться — и Демид не нужен, лишний Демид, чужой. Так... тряпка половая под ногами. Кто я ей — муж или случайный... — Он произнес неприличное словечко, сам почувствовал, что не к месту, слишком уж грубо, и умолк.
— Насчет моего влияния ты заблуждаешься. И потом, не лукавь, знаешь отлично, что дело не в одном каком-то случае. Я и то перестал тебе верить. Не верю, понимаешь? Чего же ты хочешь от нее?
— Я понимаю, Сергей Николаевич. На этот раз железно. Скажи к слову.
— Попытаюсь, — вздохнул Левенков. — Я, собственно, и пришел поговорить с ней насчет поездки в Москву. Хочу девочек на лето к себе взять.
— А-а, ну да, конечно. Сам, значит, не поедешь? Левенков пожал плечами. Что сказать, когда ничего
не знаешь. Отпустит? Не отпустит? Как поведет себя? Он рассчитывал узнать через Ксюшу ее теперешнее настроение, но удастся ли — тоже неизвестно.
Ксюша пришла в ранних сумерках, когда отблески заката уже погасли за окном и небо посерело, нахмурилось. Сразу же за ней появился Артемка. Видно, без матери боялся или не хотел оставаться наедине с отчимом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71