Трое солдат перенесли детей в спальню, захлопнули борт машины и укатили. Их было девять мальчиков возрастом от шести до десяти лет, с мертвенно-синими заостренными лицами, торчащими на подушках, и усталыми, взрослыми глазами. Они молчали и не двигались, протянув вдоль худеньких тел безжизненные руки, тупо уставясь в потолок, и, казалось, ни о чем не думали. Губы их были полуоткрыты, они дышали через рот, но дыхания не было заметно. Лежали тихо, как в гробах.
Ветки яблони за окном терлись зелеными листьями о стекло, и слышался мягкий шорох. Через раскрытую форточку доносился веселый птичий щебет да мерное гудение шмелей.
Анютка стояла у кровати своего брата Максимки, глядела на него во все глаза и почему-то не плакала. Прося замерла в дверях, бледная, с перекошенным лицом, подперев по-бабьи подбородок.
Тимофей сидел в углу на табуретке, бессмысленно уставясь на детей. За эту ночь он много передумал, предполагал самое страшное, но до такого додуматься не мог.
У всех девяти мальчиков выкачали кровь.
Трое из них были метелицкие: Максимка, Петя Вилюев и Стасик, внук деда Евдокима, остальные—сироты. Семилетних братьев-близнецов Юру и Женю Лозинских и Валеру Юркевича бабы привели из Зябровки, Сашу Поливанова, Вову Кондратюка и Леню Морозова привезли немцы из Гомеля; родители их или погибли при бомбежке, или находились на фронте.
Не прошло и получаса, как метелицкие бабы и мужики заполнили детдом. Они толпились на веранде, в дверях, проходили в спальную комнату поглядеть на детей и шептались, как на похоронах, охали, вытирали уголками косынок мокрые глаза. На веранде гудели погромче.
— Хуже турок. Изуверы! —доносился скрипучий голос деда Евдокима.
Ему что-то отвечали, о чем-то спрашивали, но этот разговор едва касался сознания Тимофея. Он сидел на прежнем месте, отрешенный от всего.
Позже всех прибежала Полина с бабами из Липовки. Со слезами и проклятиями на весь белый свет они взяли своих детей и понесли в деревню.
Только тогда Тимофей пришел в себя.
— Ну, вот что, бабы,— сказал он,— я останусь с ними, пока встанут на ноги, а потом вы заберете к себе. Подумайте, кому сподручней. А если со мной что случится, тогда уж сами...
Поставить на ноги шестерых детей Тимофею не пришлось: через день в детдом ввалились полицаи и увезли его п Липовку.
Комендатура находилась в бывшем сельсовете, единственном кирпичном доме в деревне, не считая церкви. У крыльца стоял комендантский «оппель» и несколько мотоциклов. На столбе, рядом с домом, висел громкоговоритель, нзрыгая на деревню бодрый немецкий марш. Двое мужиков топтались у крыльца и поглядывали на часового, видать, ждали, когда их позовут.
Тимофей взобрался по крутым ступенькам крыльца, проковылял в прихожую и остался там с полицаем. Солдат пошел докладывать.
«Кажется, я свое оттоптал»,—подумал Тимофей тоскливо и впервые в жизни пожалел, что не курит: хотелось чем-нибудь отвлечься и ни о чем не думать. Уезжая, он успокаивал Просю, мол, ничего, все обойдется, но мысленно простился с женой, дочерью, с Метелицей, где родился и вырос. Что Штубе порешит, то и будет. Выручить Тимофея никто не сможет. Маковский петляет с отрядом по лесу, ускользая от карателей, Люба не появлялась вот уже третью неделю.
Через минуту его позвали в кабинет коменданта. Клаус Штубе сидел за письменным столом и курил сигару, у окна стоял тощий лейтенант с такой же сигарой в зубах, в сторонке приютился переводчик. Солдат оставил Тимофея перед столом и вышел.
— Ну, учитель, я думал, вы...—Штубе запнулся, вспоминая нужное слово,— умный...
Тимофей молчал. Штубе сладко затянулся, откидываясь на спинку стула, отложил сигару и заговорил по-немецки. Переводчик тут же перевел:
— Отвечайте, умный вы или нет?
Тимофей помедлил немного и вдруг неожиданно для себя спокойно ответил: — Да, герр капитан.
— Ко-ро-шо...— Штубе улыбнулся и опять заговорил по-немецки.
— В таком случае,—доносился голос переводчика из угла,— соберите детей и продолжайте работать. Это все, что от вас требуется. И чтобы без детских выходок. Я вижу, вы с детьми начинаете впадать в детство.
— Я не могу работать.
— Почему?
— Родители забрали своих детей и не вернут их в детдом. Они мне не доверяют.
— Родители?.. Дети — сироты.
— Там были и метелицкие. А сироты разбежались. Штубе переглянулся с лейтенантом, и оба улыбнулись.
— Пусть это вас не беспокоит,— сказал комендант через переводчика;—Мы найдем для вас детей. За беспризорными нужен уход, не правда ли?
Тимофей промолчал.
— Значит, корошо?
— Работать я не могу, герр капитан, Я — учитель по призванию, и вы должны меня понять.
— Нет! — Штубе покачал головой и, скрипнув стулом, взял дымящуюся сигару из массивной серебряной пепельницы с торчащим посередине приспособлением для спичек, не спеша затянулся.
— После того, что вы сделали с детьми, я не могу,— сказал Тимофей.
Штубе удивленно поднял брови, отчего на высоком лбу его изломались три продольные морщины, и кивнул переводчику.
— А что мы сделали? — спросил переводчик.
— Вам это лучше знать,— ответил Тимофей, глядя Штубе в глаза.
Комендант медленно пожевал своими широкими румяными губами, встал из-за стола и, прохаживаясь по кабинету, заговорил наставительно, с расстановкой.
— Надеюсь, вас в некоторой мере коснулась цивилизация,— подхватывал па лету слова коменданта переводчик.— Так вот, цивилизация —это наука, много наук, и важное место среди них занимает медицина. Вы это понимаете? Детей мы использовали в высших целях научной медицины. Прогресс требует жертв, хотим мы того или нет. Парадоксально, но это так! Мы несем миру цивилизацию, и вы должны благодарить нас, способствовать этому нелегкому делу. Повторяю, детей мы использовали в чисто научных целях. Они будут жить и гордиться впоследствии, что помогли науке. Ничего страшного не произошло — простой медицинский эксперимент, какие проводят в любой клини-
ке. Лучшие умы человечества работают сейчас на Герма-нию, и кто нам мешает, того постигает справедливая кара. Мы не можем убедить всех в своей вере, но работать заставим. Ваш отказ от работы —вредительство. Вы догадываетесь о последствиях?
Тимофей слушал напыщенную болтовню Штубе и еле сдерживался, чтобы не сказать: «Герр капитан, скажите лучше, что ваши госпитали завалены ранеными. Кровь вам нужна позарез!» . — Отвечайте, учитель, вы знаете, что будет с вами?
— Да, знаю.
— Что?
— Вы меня расстреляете.
Штубе подошел к столу, стряхнул пепел с сигары,рас-тер его по дну пепельницы и сухо улыбнулся. Тимофей понял, что этот человек способен на все. С такой же хладнокровной улыбкой он отдаст приказ убить человека, десять, сто человек, сжечь деревню или поселок.
— Ошибаетесь, учитель. Расстрел, я вижу, вы не боитесь. Мы расстреляем ваш семья, а вас повесим.
Штубе взглянул на Тимофея, и тот мгновенно сообразил, скорее почувствовал, что Ни в коем случае нельзя показывать своего страха за семью.
— Слышите, повесим с этим... с сожалением. Я не хочу жестокости. Я караю по необходимости. Ну, вы соглашаетесь работать с нами? И забудем этот некороший разговор.
— Нет,— выдохнул Тимофей.
Штубе достал новую сигару, ножницами аккуратно отрезал кончик и сказал:
— Вы глупый, учитель.
Они встретились взглядами, и глаза Штубе вздрогнули. Тимофей заметил, что комендант понял наконец бесполезность этого разговора, что хромой учитель, стоящий напротив, с первых слов знал его ложную игру. Штубе повернулся к лейтенанту.
—Вам не надоело с ним возиться? — спросил лейтенант, едва шевеля губами.
— Что поделаешь...
— Разрешите мне.
— Вы же знаете мой метод, Курт!
— Ах, эти методы] Для них один метод — петля!
— Потом, не при мне...
Штубе повернулся к переводчику и сказал несколько слов.
— Герр капитан ждет от вас ответа через три дня,— сообщил переводчик.
Подошел тощий лейтенант и указал Тимофею на дверь. В прихожей он кивнул солдату, тот сжал волосатой лапой плечо Тимофея и повел по коридору к лестнице, ведущей в подвал.
Привезли Тимофея в детдом чуть живого. Детей уже забрали метелицкие бабы, только Прося с Анюткой стояли в опустевшем дворе. Два дня он не мог встать с постели, а на третий с трудом перебрался в деревню, в свою хату с заколоченными ставнями, но еще долго харкал кровью и отлеживался на деревянной кровати, пока срасталась переломанная ключица. Штубе его не трогал больше, и Тимофей считал, что легко отделался. Начали поговаривать об открытии нового детдома в соседней деревне Криучи. Это, видать, и спасло его от немецкой расправы.
В конце августа в Метелицу приехал бывший инспектор облоно Чесноков. Тимофей к этому времени выздоровел и вместе с Просей вел домашнее хозяйство, с грехом пополам перебиваясь с хлеба на воду. Ксюша отдала ему телушку от Зорьки и полдесятка цыплят на развод. С общего согласия, а главное, по разрешению старосты, урожай с детдомовского участка отдали учителю, потому что Тимофею, бывшему весной директором, земельного участка не выделили.
Когда Чесноков вошел во двор, Тимофей мастерил ступеньку крыльца, прогнившую за последнюю зиму и треснувшую вчера под его крепким ясеневым протезом. Он удивился появлению инспектора, даже растерялся в первую минуту.
—Бог в помощь! — сказал весело Чесноков.— Трудитесь?
— Илья Казимирович? — спохватился Тимофей.— Как
снег на голову! Какими судьбами?
Чесноков подошел и, радушно улыбаясь, долго тряс руку Тимофея.
— Все теми же судьбами. Все теми же.— Инспектор оглядел его и покачал головой.— Постарели...
— Постареешь тут...
— Да-да, знаю, Тимофей Антипович. Знаю. Ну, что же вы, приглашайте в дом, разговор есть.
— Ой, извините! — засуетился Тимофей.— Ошарашили вы меня. Не ждал. Проходите. Я сейчас, только руки ополосну. Прося, проводи гостя! — Он воткнул топор в рядом стоящую колоду и вошел в сенцы, пропуская Чеснокова
вперед.
Последний раз он видел инспектора года два назад. За это время Чесноков ничуть не изменился, был, как и до войны, все таким же моложавым, с едва заметно выпирающим брюшком, расторопным, крепким мужчиной, чисто выбритым и опрятным; серый, в крупную клетку костюм ловко сидел на его широких плечах, редкие, не скрывающие лысины волосы аккуратно зачесаны от уха к уху. Казалось, война проходит мимо него. С Чесноковым Тимофей знаком близко. До войны, бывая в Гомеле на совещаниях или по делам, не однажды заходил с ним в уютный ресторанчик на Советской улице посидеть за рюмкой коньяка, поговорить, однако настоящей дружбы между ними не было. Не нравилась Тимофею в Чеснокове какая-то несерьезность во всем (в поведении, в отношении к людям, к работе) и неуловимая ирония — не то осуждает кого, да не говорит, не то одобряет, да стесняется похвалить. Но жизнь ему давалась легко. В минуту откровения Чесноков говорил: «Жизнь — игра, Тимофей Антипович, а каждая игра имеет правила. Шулеров бьют, и хорошо делают — соблюдай правила. Я люблю честную игру. В жизни эти правила никто не создавал, но все им следуют. Общество само регулирует. Да, общество! Отношения между людьми и есть правила игры. В игре, как вы знаете, бывают удачливые и неудачливые, страстные и наоборот. Я — из удачливых. Тьфу, тьфу — не сглазить!» Вот с этим не мог согласиться Тимофей, хотя признавал за Чесноковым некоторую правоту. Трудно было понять, всерьез говорит он или шутит, потому что никогда никому он не навязывал своих взглядов
и считался среди учителей человеком веселым и добрым.
— Ну, рассказывайте, Илья Казимирович, где вы, что, как? — накинулся на него Тимофей.
— Да где ж мне быть? В Гомеле. Я ведь с пятого года, а учителей, как вы знаете, до одиннадцатого года рождения не призывали. Снисхождение нам, старикам, послабление, как говорят у вас в деревне, от войны вышло. Заваруха, черт побери! Тяжело.
— Как там, в Гомеле? С начала войны не был.
— Спокойно. После провала подполья ничего не слыхать. Читали в «Ежедневных сообщениях»?
— Читал,— вздохнул Тимофей.— Ну, а вы как?
— Да все так же, Тимофей Антипович, все так же. Инспектирую.—Чесноков закинул ногу на ногу и достал папироску.
— Как — инспектируете? — удивился Тимофей.— Разве школы работают?
Инспектор улыбнулся и прикурил.
— Будут работать. Немцы в нашу образовательную систему не вмешиваются. Вот разрешили школы открыть.
— Значит, вы у меня, так сказать, с официальным визитом? — спросил Тимофей с тревогой в голосе.
Чесноков, видать, заметил волнение Тимофея и весело рассмеялся.
— Будет вам, Тимофей Антипович! Все гораздо проще.— Что «проще» — он так и не сказал.— Нам же и на руку. Не будем мы воспитывать — воспитают они. Учтите, что наша бездеятельность срабатывает на немцев. Не так?
— Так,— согласился Тимофей.— Но все-таки в оккупации...
— Не беспокойтесь, наши считают, что школы надо открывать. И так целый год потеряли. Программы — прежние, наши, правда, обязали ввести закон божий, ну да черт с ними! Мы их по своим молитвам...
— Кто — наши? — спросил Тимофей и неловко умолк, поняв, что этим вопросом поставил инспектора в неудобное положение.
— Ну-у...— замялся Чесноков,— наши... В общем, Тимофей Антипович, надо готовиться к занятиям.
Недоверие Чеснокова не обидело Тимофея — не станет же инспектор рассказывать деревенскому учителю о своих связях Другое дело, есть ли у него эти связи.
— Вы правы, Илья Казимирович, надо учить детей. Только мне, видать, пока что не придется.
— Это почему?
— Открывали здесь детдом...— начал Тимофей, но Чес-ноков его прервал:
— Знаю, знаю. Вы поступили как настоящий герой. Да-да, кроме шуток. Но рисковали. Ох как рисковали, Тимофей Антипович! Кстати, что с детьми?
— Живут в разных семьях... Только хилые. Все лучшее отдают им бабы, а без толку. Подорвали здоровье... на всю жизнь.
— Да-а,— протянул Чесноков, оглядываясь, куда бы бросить окурок.
— Вот сюда.— Тимофей подставил блюдо с голубым цветком на донышке.— Некурящий, пепельницу никак не заведу. А откуда вы знаете о детдоме?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71