— И взаправду бояться нечего, только почему ж такой недоверчивый?
— Доверяй тут...
— А что такое?
— Мало ли что, всякие ходют.
— Скажи ты, ходют. Всякие. Так и пускай себе ходят.
— Ну да, пускай! Тут же завод, никак. Объект! Мало ли кто ходит, и шпионы...
— Чего-чего?
— Шпионы. А то не? Вон и в газете писали.
Демид не выдержал и разразился своим трубным, оглушительным хохотом. Артемка от неожиданности даже голову вобрал в плечи.
— Уморил, парень! Шпионы, значит? Это верно, к ногтю их. Только не повезло тебе, не шпион я — солдат, демобилизовался, А с дядькой Сергеем воевал вместе.
— Воевали?
— Вот те крест!
— Неверующий я.
— Ну, тогда чтоб мне на этом месте провалиться! Чтоб язык отсох! А теперь показывай, где живет инженер.
— Так у нас за стенкой и живет, — заулыбался Артемка, поверив наконец Демиду.
— Скажи ты! Прямо за стенкой?
— А то не! В одной комнате я с мамкой, в другой дядька Сергей с теткой Натальей, только сенцы разные и двери.
— Вот и отлично. Пошли?
— Пошли.— Он повернулся к своей компании и крикнул:—Это к нам тут...
Ни Левенкова с Натальей, ни Артемкиной матери дома не оказалось, и они уселись на лавочке под окнами. Поначалу Артемка казался молчуном, потом разговорился и с охотой ответил на все вопросы. Демид узнал, что батя его погиб и что из Метелицы они с мамкой приехали совсем недавно, а зовут ее Ксюшей или Ксенией Антиповной, и что дядька Сергей инженер— ого! — начальника и то не боится, и что если он, то есть Демид, шофер, то на завод его с руками и ногами возьмут, потому как вон в гараже ЗИС стоит, а ездить некому.
Демид вспомнил, что в чемодане есть хорошее угощение, и открыл его.
— На-ка вот, вкусные.
— Мне? — не понял Артемка, глядя на круглую жестяную коробку леденцов.
— А то кому ж?
— Да я чтобы особо, так не любитель...— Видно, ему трудно было поверить в такой царский гостинец, но и глаз от коробки, разрисованной яркими, распаляющими детское воображение красками, он уже оторвать не мог.
— Бери, бери,— подбодрил его Демид, довольный, что купленные в Москве на всякий случай леденцы так кстати пригодились.
Открыть коробку и добраться до гостинца Артемка не успел: подошла, как сразу понял Демид, его мать. Она по деревенскому обычаю поздоровалась с незнакомым человеком, заметила в руках у сына угощение и укорила:
— Выцыганил! И не стыдно?
— И ничего не выцыганил...
— За какие ж такие заслуги?
Она взглянула на Демида, строго вскинув черную бровь, и тот понял, что вопрос больше относится к нему и касается не только леденцов.
— Я к Сергею Николаевичу,— пояснил он.— Воевали вместе и в лагере, в добрушском, тоже вместе. Меня Демидом... а вы, если не ошибаюсь, Ксения Антиповна?
Кивнув утвердительно, она посмотрела уже доверительно, с открытой улыбкой, на секунду высветив белые ровные зубы, и, указывая на сына, сказала:
— С ним не ошибетесь. Но если попросту — Ксюша. Демид мельком, незаметно окинул ее взглядом с ног до головы, для чего пришлось склониться к чемодану и без нужды переставить его на другое место. В растоптанных туфельках, простенькой серой юбке и вигоневой жакетке, Ксюша стояла перед ним в неловкой позе, чуть скособо-чась от объемистой, оттягивающей руку хозяйственной сумки, и на первый взгляд казалась ничем не привлекательной, уставшей за суетный день бабенкой. Но Демида, умевшего ладить с женщинами и знающего толк в их настоящей, а не внешне броской красоте, ее вид не ввел в заблуждение. Он заметил и туго сбитые икры стройных Ксюшиных ног, и всю ее ладно скроенную фигуру, и горделиво посаженную голову с крепким узлом черных волос на затылке, и смуглую от загара, атласно-гладкую кожу на щеках, на шее. На мгновение он даже ощутил ее гладкость— до того был уверен в этом.
«А хороша!» — отметил Демид и тут же усмехнулся сам себе. Об этом ли думать ему.
— Он скоро будет,— прервала Ксюша неловкое молчание. Она извинилась и, позвав за собой Артемку, ушла в дом.
Появился Левенков неожиданно. Демид увидел его у колонки, посреди двора, и поначалу не узнал в шагающем к дому штатском человеке своего бывшего командира. Последний раз он его видел в лагере, остриженного наголо, костлявого от худобы, изможденного, едва волочившего ноги. Таким и запомнил. Теперь же, загорелый, скорый на шаг, Левенков выглядел моложе, 'плотнее телом. Щурясь от бьющего в глаза закатного солнца, он растерянно вгляделся в Демида, видно тоже не узнавая, и тут же просиял, заторопился, чуть ли не бегом устремился к нему.
Демид поднялся с лавочки, машинально расправил гимнастерку под ремнем и, как всякий нежданный гость, застыл с настороженной улыбкой, напружинясь весь, приго-товясь к встрече. Приблизясь вплотную, Левенков оглядел его, как бы ощупал блестящими глазами, и кинулся обнимать.
— Демид... Ну точно, Демид! Живой! — Он боднул его лбом в ключицу, рассмеялся и, будто не веря своим глазам, потрогал пальцами плечи, руки, похлопал по выпуклой груди.— Живой... Цел-целехонек.
— А какая меня холера возьмет! — прогудел Демид, радуясь такому приему: не ошибся, значит, в комбате.-Явился вот — не запылился.
— Демобилизовали?
В чемодане у Демида лежала штатская одежда, но, уже подъезжая к Гомелю, он решил надеть гимнастерку — меньше вопросов и больше доверия.
— Демобилизовали, командир. Даже сверх того.— И, заметив вопрос в глазах Левенкова, добавил с усмешкой: — Долгая то песня, потом все выложу, как на духу.
— Конечно, конечно, потом. Проходи, что ж мы у порога...— захлопотал Левенков, приглашая в дом.—Ну, обрадовал, Демид, обрадовал! Живой и такой же здоровый, прямо не верится.
— Да мне и самому иногда не верится. Фартовый...
— Живы будем — не помрем, так, что ли?
— Не помрем! — расплылся в улыбке Демид. Помнит командир его любимую поговорку — это хорошо, значит, не забыл ни окружения, ни лагеря. Это подходяще. Было время— Демид Рыков тебя, инженер, выручал, теперь пришла пора рассчитаться, выручай и ты, Сергей Николаевич.
Он прошел в комнату, огляделся и сразу же отметил, что здесь надолго не задержишься — негде. Небольшая комнатка едва вмещала в себя круглый стол, диван, кро-вать, отгороженную ситцевой занавеской, несколько стуль-ев да вымахавший в человеческий рост фикус у окна. Кух-ню же, через которую только и можно было попасть в ком-нату, занимала русская печь, стол-тумба, скамейка с ведром для воды и лежанка у печи, где разместится разве что ребенок. Скромненько жил инженер, Демид не ожидал такого. Все-таки фигура на заводе, мог бы и лучше устроиться.
Демид видел, что Левенков искренне рад ему, и довольно улыбался, окончательно успокоясь за свою судьбу. Так оно и должно получиться, как рассчитывал: добудет новые документы, поработает малость на этом заводишке, а там время покажет. Загадывать наперед он не привык. Скучное это дело.
Левенков долго не мог успокоиться—для него Демид, считай, с того света объявился — сновал по комнате, в который раз оглядывал гостя, похлопывал его по крутым плечам, восхищался, наконец, присел к столу и произнес с усмешкой:
— Видишь вот, запрятался твой комбат. Как в подполье. Поколесил, разыскивая?
— Мне к колесам не привыкать, Сергей Николаевич,
— Был в Москве? Спросил как бы между прочим, но улыбка стаяла с его лица, взгляд метнулся в сторону, уперся в пустоту за окном, и Демид понял, что по семейной части тут неблагополучно.
— Заезжал,— ответил он неопределенно.
Левенков помолчал, побарабанил по столу, видно, ждал более конкретного ответа. Но что мог сказать Демид? Для него их семейные отношения — темный лес.
— Ну и как там?
— Одна... Дочки в порядке, отличницы.
— Да-да, конечно.— Он взглянул на часы и заторопился.—Извини, отлучиться надо. Располагайся, я быстро. Тут вот, на диване, мы тебя и поместим.
Левенкова — суетливого, будто растерянного,—Демид не узнавал. Он помнил его уравновешенным, всегда спокойным, неторопливым, скупым на пустые разговоры. «Неужто у него с семьей такая закрутка?» — подумал сочувственно, и ему поскорее захотелось увидеть Наталью —что там за штучка?
Минут через двадцать вернулся Левенков вместе с Натальей. Демид сразу и. не поверил, что это она. Перед ним стояла простая деревенская баба, уже не молодая, не красивая, с круглым рыхловатым лицом, реденькими, вздернутыми кверху бровями, покрытая косынкой, вся такая тихая, будто виноватая. Она глядела на гостя медлительными глазами и улыбалась приветливо.
— Знакомься, Демид,— заговорил Левенков неестественно бодро.— Наталья.
Она протянула руку, пытаясь согнуть ладонь лодочкой, но старые, задубелые мозоли, видно, не дали ей сделать это — так и подала неловко скрюченную.
— А по батюшке-то как? — спросил Демид.
— Ой, скажете! — смутилась Наталья.— Отродясь по батюшке не величали.
Она спросила, как доехал, не устал ли с дороги, не проголодался ли, предложила освежиться под умывальником — обычные в таких случаях слова — и заторопилась в кухню готовить ужин. Ее доверительный, певучий голос, плавные, чуть замедленные, как бы плывущие движения привлекали своей «домашностью», успокаивали, настраивали на непринужденный лад и делали ее «некрасивость» почти незаметной.
«А приятная...» — отметил Демид, усаживаясь на диван.
— Теперь торопиться некуда.— Левенков уселся рядом, устало протянул ноги.— Рассказывай.
— Порассказать есть о чем, это точно. С чего и начать... Вот приехал к тебе, больше не к кому.— Он решил сразу же открыть карты, чтобы не оставалось недоговорок — готовься, мол, помочь, комбат, на тебя рассчитывают.— Был в своих местах, на Волге, но ждать меня там некому. Сталинград весь разбомбили и мою хибарку — вчистую, из близких ни души не осталось, даже знакомых не встретил. Тоска! Теперь для меня где кусок хлеба — там и дом родной. Примешь — стану на прикол.
Демид немного слукавил. Уехал он из Сталинграда не потому, что все разрушено и — тоска: просто никого из старых дружков не осталось — некому было похлопотать
о получении документов, а сам идти «к властям» опасался:
— О чем ты говоришь! Молодец, что приехал. Я здесь, понимаешь,— понизил голос Левенков и покосился на дверь кухни,— тоже, можно сказать, один как перст. Чужой... Молодец, Демид, само вовремя. За баранку хоть завтра садись. Ну ладно, это мелочи, потом. Давай по порядку: как уцелел, где был — в плену? воевал?
— Всяко пришлось, а больше всего — бегать. Так всю войну, считай, и пробегал: то из лагеря, то в лагерь, то от чужих, то от своих.
— От своих?
— Пришлось, Сергей Николаевич. Пришлось и от своих. Напоролся на одного дурака.
— Это не после добрушского лагеря?
— Нет. Уже после победы.— Он криво усмехнулся, зыркнул на Левенкова — как среагирует,— но тот и бровью не повел, видно, нарываться на дураков было делом привычным.— В добрушском я долго не задержался. Месяца через три после тебя, уже по весне, отобрали нас, которые покрепче, и повезли к линии фронта на земляные работы. Вот олухи, нашли куда везти! Там я от них и сквозанул с Федькой Щегловым. Может, помнишь, рыжий такой, курянин, еще заикался.
Левенков сдвинул брови, вспоминая, и неуверенно пожал плечами: может, помню, может, нет — все перемешалось.
— Пробрались к своим и — на фронт. Но воевать мне долго не пришлось, всего одно лето. Осенью сорок третьего опять угодил к немцам. Подвозил снаряды на передовую — километра четыре, не больше, лесной дорогой. Жму на газ, значит, тороплюсь в самое пекло, дорога знакомая, по бокам деревья желтенькие, все обычно. Влетаю в эти самые Дубки (деревенька, где наши окопались), выскакиваю из кабины налегке, даже карабина не прихватил — принимайте гостинчик, боги войны,— и на тебе! Встречают немцы. Тыр-мыр — а куда денешься? Берите меня тепленьким. Как потом понял, когда я отправлялся из тыла, никто еще не знал, что наших из Дубков потеснили, и отошли они, видно, просекой, с другого конца деревни. Вот и все мои подвиги. Потом — плен, Германия.
— До конца войны — в плену?
— До конца.
Из кухни потянуло аппетитными запахами еды, послышалось потрескивание сала на сковороде, и Демид невольно сглотнул набежавшую слюну. Левенков заметил это и спросил, поднимаясь с дивана:
— Проголодался? Сейчас узнаем, скоро там?
Демид встал следом, достал из чемодана кругляш копченой колбасы, две банки тушенки.
— Провиант у меня тут кой-какой, пригодится. У тебя курить можно? — спросил, вытягивая пачку «Красной звездочки».
— Кури,, кури, вот пепельница на подоконнике. Только форточку открой.
Хорошо было в этой тесной комнатке, спокойно, уютно. Неужто закончились все мытарства и скитания? Хотелось верить в это и не верилось. Слишком уж резкая перемена. Ни побегов тебе, ни вагонных колес, ни случайных ночлежек. Надоело все, в печенки въелось, в горле стоит. Теперь главное — добыть документы и отдохнуть. Отдохнуть душою, никого и ничего не опасаясь. Надо сказать про документы, а как скажешь, прямо в лоб? Потом.
— У Натальи почти готово, сейчас накроет... Ну, попал в Германию,— напомнил Левенков, усаживаясь на прежнее место.
— Попал, значит. А там лагеря почище добрушского. Удалось выдать себя за «восточного рабочего», была у них такая категория. Там все по сортам, целая система. «Добыл» у мертвого штатскую одежку, затесался к «восточным рабочим» и угодил к бауэрше — вроде помещицы по-нашему.
Он затянулся дымком «звездочки», сощурился от удовольствия и принялся рассказывать о втором своем пленении, не с пятого на десятое, как только что, а обстоятельно, с подробностями, неторопко. О немецких лагерях, о бирже труда, о жизни в усадьбе Анны Блой.
— Ты же, Сергей Николаевич, знаешь, я психованный. Находит порой, потом сам каюсь. Ну, допек хозяйский управляющий, старикашка паршивый, в глазах потемнело — кинулся. Сморчок — соплей перешибешь, а с пистолетиком. В общем, загнали в подвал и, видно, крест на мне поставили.
Вошла Наталья, раскрасневшаяся от кухонных хлопот, с довольной улыбкой на губах. Вслед за ней из распахнутой двери хлынули щекочущие в носу запахи ужина. Левенков даже прищелкнул языком ж бодро потер ладонями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71