Но хотелось, чтобы это было так.
Поезд шел переполненным, и Захар не стал переходить в соседний вагон, к Максиму, зная, что ему будет неловко перед товарищами за стриженого батьку. Уединиться же негде, кругом теснота — не продохнуть. Так и просидел до своей станции, обдумывая предстоящий разговор с сыном, подбирая слова, которые скажет. Но в голову ничего не приходило, только разбирала досада и жалость к самому себе за невозможность показаться с сыном на людях. Показаться открыто, не таясь, никого не смущая.
На станции он первым соскочил с подножки и, опасаясь, что сын уйдет с попутчиками, тут же, на платформе, подошел к нему.
— Здорово, хлопцы,— сказал бодро, с вымученной веселостью.
— Здравствуйте,— ответил Максим, вздрогнув от неожиданности.
— Здравствуйте,— эхом отозвался Валерка Юркевич, взглянул на одного, на другого, понял, что он тут лишний, и заторопился: — Ну, я пошел.
— Давай, мы следом,— кивнул ему Захар и задержался на минуту, выжидая, пока метелицкие, если кто есть с поезда, уйдут вперед.
Максим нетерпеливо переступал с ноги на ногу и спросил:
— Вы ждете кого?
— Не-не, пошли. А что ты меня величать вздумал. Говори «ты», ладно?
— Ладно.
— Ну, расскажи о себе. У тетки Проси так и не поговорили толком. Знаешь, я не хочу к ней заходить...
— Чего? Она хорошая.
- Хорошая-то хорошая, да не ко мне. Ты, верно, знаешь, что мы с дядькой Тимофеем на ножах... Он со мной,— уточнил Захар.— Я к нему ничего не имею. Ну да дело это прошлое, забудем. Погляжу на тебя — худой ты, не болеешь? Если что надо, говори, я все сделаю. Может, учеба тяжело дается?
— Нет, все хорошо, здоровый. А учиться не тяжело. Вот экзамены скоро...
— Двоек не хватаешь?
— Не-е,— усмехнулся Максим.— В восьмом по русскому была четверка одна, а так пятерки.
— Да ну! Гляди-ка, просто молодец. А я, грешным делом, хватал. Только начальные классы и осилил, потом батька, твой дед, работать заставил. Но то время другое было. Тебе в институт надо. Не думал куда?
— Не знаю. С математикой у меня хорошо, может, на инженера.
— Дельно, это мне нравится. Выучишься — легче жить будет. Я вот не смог... — Он помолчал с минуту и добавил:— Потому, видно, все наперекосяк и пошло. Но мне чего... мне доживать помалу. Вот ездил в Гомель устраиваться. Знаешь, добрую квартирку присмотрел: отдельный вход, своя кухня, две комнаты. Одна тебе как раз подойдет. Поедем? Через неделю устроюсь на работу... Как ты, а?
— Не знаю.— Максим сник, посмурел.— Экзамены скоро.
— Ну да, понятно, сдавай экзамены, потом. Ты пойми, сынок, у тетки Проси своя дочка есть, которую кормить, поить и одевать надо. Думаешь, легко еще и племянника растить? Она, конечно, не прогонит, но ты и сам не маленький, должен войти в положение. Потом, скоро дядька Тимофей вернется... Какая ты ему родня? Нет, сын, надо уходить. Ладно — меня не было, а теперь? Батька, выходит, в стороне, а чужие люди кормят. Подумай, как это будет выглядеть. Похоже, настроила она против меня...
— Неправда, против вас не настраивала.
— Ну вот, опять — «вас». Кто ж родного батьку так называет.
— Я н-не привык, не заставляйте... — пробормотал Максим, опустив рыжую голову.
— Ладно, ладно, это я к слову,— поспешил Захар сгладить неловкость.
Он явно поторопился приблизить к себе сына, что называется, пережал. Хлопец он чувствительный и достаточно взрослый, наскоком не возьмешь, только навредишь. Тут надо не торопясь, всему свое время. И в кого он такой чувствительный? В Захаровом роду таких не было. И — рыжий. Откуда вдруг? Полина была темной, он —
тоже, дед...
«В прадеда! Дед Савка был рыжим,— вспомнил он вдруг.— Бона через какое колено перекинулось».
— А ты знаешь, на кого похож? — спросил неожиданно Максима.
Тот поднял удивленные глаза и заморгал.
— Не...
— На деда Савку, это прадед твой. Я вот гляжу, гляжу— и только сейчас дошло. Вылитый дед Савка! —заулыбался он, радуясь невесть чему.— Крепкий, значит, и у нас корень. Да... Родство, сынок, штука сильная.
Это опять прозвучало наставительно, и Захар неловко умолк, улыбка его стаяла. Разговор никак не клеился. Прошли половину пути, а о главном так и не сказал. Когда же, если не сейчас?
Поравнявшись с кленом, он решительно остановился.
— Ты не торопишься? - Да не особо.
— Пошли посидим.
Максим встрепенулся, кинул взгляд на дорогу, на житное поле и, ничего не ответив, свернул на узкую стежку, Он знал, конечно, о гибели матери под этим кленом и о ее распутстве в последний год жизни. «Доброхотливые» сельчане не преминули нажужжать в уши, это умеют.
Они устроились на лавочке, и Захар закурил, украдкой наблюдая за сыном. Тот сидел, по-стариковски сгорбясь, неподвижно, уставясь под ноги. Как у могилы.
Некоторое время сидели молча, и Захар чувствовал, что это молчание сближает их быстрей и надежней, нежели разговор. Словами всего не скажешь, да и какие придумаешь слова, чтобы передать кровное родство двух живых через мертвую и вместе с тем не затронуть прошлое Полины и его прошлое, чтобы отмести все наветы и не выдать сказочку вместо правды. У Захара таких слов не было.
Когда молчание слишком затянулось, он дотронулся до острого Максимова колена и спросил:
— Мамку хоть помнишь?
— Трошки помню, а больше — по фотокарточкам. У тетки Проси остались.
— Угу, так... Вот что, сынок, на улице, видно, про нее всякое трепали, так ты меньше верь. Люди разные: одни — со зла наговорят, другим лишь бы языки почесать, а толком никто ничего не знает. И я не знаю. Так что не слухай.
— Я и не слухаю.
— Вот и добре. Вот и молодец. Оно, видишь, один недослышит, другой переврет. А что они знают? Хотя бы про меня. Ничего не знают. И с дедом Евдокимом вышло.., Этот Евдоким был штучка еще та! Тебе, скажем, говорили, что он моих батьков, деда и бабку твою, и старшего брата в Сибирь упек? Ага, не говорили, тут у них рот на замке. Так вот, вся семья там и сгинула. Хлопец ты взрослый, буду — начистоту. Я не ангел и крылышек себе на лопатки не приклеиваю. Однако что мое — не отказываюсь, но и лишнего брать не хочу. Евдокиму я мстил. Понимаешь, мстил, и не больше. Многие помнят, как он в коллективизацию выкаблучивался, голь перекатная. Мы в ту пору жили в достатке, потому что работали, спины не разгибая. Он же на мандолине дринькал. А как подвернулась возможность на чужом поживиться, тут тебе Евдоким и высунулся. Давняя это история, еще до революции наши семьи враждовали из-за куска земли. Такие дела, сын.
Захар ничего не выдумывал, так оно и было насчет вражды с Евдокимом. Он лишь кое о чем умалчивал, недоговаривал: о кабанчике, о том, что месть оказалась вынужденной, по существу, случайной. Но об этом родному сыну не скажешь.
— Такие вот дела,— повторил он.— На мамкиной могиле бываешь?
— На радуницу был. — Как там, ухожено?
— Да. С теткой Просей подправили. И Ксения Анти-повна с Артемом приезжали...
— Его, значит, Артемом зовут. Я и забыл. Похож на своего батьку, на Савелия. Вылитый. А Ксения что, одна или замужем?
— Замужем.
— Что ж поделаешь,— вздохнул Захар,— жить-то надо. Одни умирают, другие остаются. Бона клен — стоит себе сотню лет как ни в чем не бывало. А сколько тут пронеслось!..
— Дерево, что ему,— отозвался глухо Максим.
Он произнес это с таким видом, дескать, мы-то люди — не деревья, и Захар, готовый было сказать о Капитолине, осекся, окончательно уверившись, что сын его вполне взрослый человек.
Они посидели еще, Захар выкурил вторую папиросу, но здесь, под кленом, так и не решился заговорить о своих планах на женитьбу. Только по дороге, подходя к Метелице, не выдержал:
— Я вот что надумал... Понимаешь, мужикам одним хозяйствовать — только гроши переводить. И опять-таки приготовить там, постирать... В общем, решили мы с теткой Капитолиной сойтись. Ты как?
— А что я,— пожал плечами Максим.— Дело ваше. — Ну все-таки... Ты как с ее хлопцами?
— Нормально.
— Значит, ты не против?
— Глядите сами, что у меня спрашивать.
— Ну добре, добре. А ты подумай насчет Гомеля. Чего ж нам порознь...— Он замялся, сбавил шаг.— Мне тут к Василькову заглянуть надо. Ты иди.
Максим направился улицей, а Захар свернул на стежку и заторопился задами дворов.
Без малого восемь лет ждал Тимофей этого часа. И вот этот час настал. Он стоял у зеленого станционного навеса и озирался по сторонам, выглядывая сельчан-попутчиков. Так хотелось увидеть кого-нибудь из своих, поговорить по дороге, расспросить обо всем. За две версты пути столько узнать можно и — сразу, не изнывая от нетерпения, которое все нарастало, вызывая томительный зуд в теле. И чем ближе к дому — тем сильней.
Но никого из метелицких с поезда не было. Даже школьников. Сегодня первое июня, значит, начались экзамены, и они готовятся дома. А может быть, в Липовке открыли десятилетку, в Ново-Белицу уже не ездят? Нет, вряд ли. Прося написала бы.
Тимофей еще раз окинул взглядом пустую платформу, поглядел в хвост удаляющегося поезда и зашагал по дороге. С утра тут прошел несильный дождик, и ступать по мягкой влажной земле было приятно и радостно. Деревянный протез его не стучал, как на городском асфальте,
будто сигнал «посторонись»,— бесшумно опускался на податливую землю, оставляя на ней круглые вмятины. По бокам дороги в обе стороны нескончаемой гладью простирались поля, а над ними розовым колесом повисло закатное солнце; зеленые сочные стебли жита вытянулись уже выше колена и шевелились будто живые от легкого ветерка, перешептываясь весело и безмятежно. Впереди, на взгорке, виднелась Метелица, чуть в стороне от нее — детдом, за которым лежало болото, густо поросшее камышом.
Вдыхая полной грудью полузабытые запахи полей, придорожных трав и земли самой, Тимофей переполнялся радостью и умилением от встречи с исконно родным, знакомым до каждого бугорка, до каждой ложбинки местом. Он шагал вольно, распахнув ворот сорочки, не чувствуя натертой культи, словно показывал себя всему вокруг — житу, дороге, травам, одинокому клену в поле: глядите, это я, Тимофей Лапицкий, домой вернулся. Проходя узкий мосток через ручей, пересыхающий обычно к середине лета, остановился на минутку с тем же чувством: вот он я, цел и невредим. А ты все бежишь, не пересох еще? Ну беги, беги, а я иду. Домой иду.
Ничего вокруг не изменилось, все на своих местах, все как и прежде, разве что бегущие напрямик через поле столбы электролинии были внове. Прося писала об электричестве в Метелице, и тогда Тимофей порадовался за своих сельчан — это означало, что послевоенную разруху преодолели. Радовался он и сейчас, глядя на прогнутые нити проводов, облюбованные стайками острохвостых ласточек.
Так и вошел в Метелицу. Вошел и не узнал деревни. Если поля и окрестности ее оставались без перемен, то сама улица изменилась по сравнению с сорок пятым, стала похожа на довоенную. Последний раз он ее видел в белых срубах, обгорелых стволах верб, с торчащими трубами печей на пепелищах, с разбросанной вокруг строительной щепой. Теперь же Метелица выглядела обжитой и успокоенной от века, словно тут и не бушевала война, не полыхали пожарища. У заборов и палисадников, как встарь, копошились куры, хрюкали свиньи, почесывая о плетни свои задубелые от грязи бока, взлаивали собаки в подворотнях, на штабелях бревен, что-то не поделив, колготила детвора, и по всей улице, то там, то здесь, были разбросаны коровьи лепехи.
Никого из взрослых он не встретил: время предвечернее — одни еще не вернулись, другие хлопотали по дому. Завалинки начнут обсиживать часа через три, в начале сумерек, перед приходом метелицкого стада. Детвору лее он не знал—послевоенная,— и его не знали, хотя и здоровались по-деревенскому.
Тимофей торопился, высматривая старую отцовскую хату, и все внутри у него было напряжено до предела. Дома ли Прося и Анютка? Какие они теперь, сильно ли изменились? Он бы ускорил шаг, мигом проскочил оставшую-|ся сотню метров, но тяжелая деревянная нога его при-печатывалась к земле, словно к магниту, не давая разогнаться. Но вот наконец знакомый палисадник, размашистый, весь в цвету, единственный уцелевший в войну сиреневый куст, а рядом, у калитки, тонкая фигура молодого хлопца, выглядывающего из-под руки навстречу косым лучам клонящегося к горизонту солнца.
«Максим, точно. Кому еще быть?» — подумал Тимофей взволнованно. Не успел он ступить и десяти шагов, как на улицу выбежала Прося, заметила его и рванулась навстречу— простоволосая, босиком, как была, видно, на кухне, занимаясь стряпней.
Она подбежала к Тимофею, остановилась на мгновение, будто наткнувшись на препятствие, и тут же кинулась на шею, едва не сбив его с ног, расплакалась навзрыд. — Ну что ты, успокойся,— забормотал Тимофей, гладя жену по волосам.— Вернулся вот, цел, как видишь. Пойдем к дому. — Щас я, щас... Ох, Тима... Заждалась... Дай хоть гляну...— выдавливала Прося каждое слово через всхлип, не отрывая мокрого лица от его щеки.— Щас я... Вот и все, пойдем.— Она потерлась о рубашку, вытирая слезы, и отстранилась, забегала блестящими глазами.
— Пошли, пошли, вон люди начинают выглядывать,
— Ай, люди... Чего они мне.
— Все-таки...
— Во-во, «все-таки» — не больше.
Они направились к дому, не находя слов от волнения, радостные оба, счастливые, взбудораженные долгожданной встречей. У калитки их поджидал Максим, переминаясь с ноги на ногу и с любопытством поглядывая исподлобья. Тощая фигура его кособочилась, будто ему было неловко за свое присутствие.
— Ну, здравствуй, Максим!
— Здравствуйте,— ответил тот смущенно, и Тимофей уловил в его голосе настороженность, робость; отметил это вскользь, но особого значения не придал.
— Вытянулся, брат, совсем молодой человек.
— Растут, Тима. Ой, растут,— зачастила Прося.— Анюту и не узнаешь — невеста.
— Ее нету?
— Завтра приедет. Суббота завтра, она всегда на воскресенье является. Максим, Дружка привязал? Псина злющий, еще цапнет.
— А Валет что ж?
— Подох Валет, давно уже. Как батька помер, так он ни есть, ни пить... На пятые сутки и подох. Ну, да чегой-то мы не о том.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71