— Отлежись, тогда... Успеется.
— Меня ждут,— сказал Савелий, не поднимая глаз.
— Ты не один? — удивился почему-то дед Антип.— Да-а, ничего тут не попишешь.
Савелий начал рассказывать о своих скитаниях:
— Под Полтавой нас окружили. Всю армию...
— Армию? — переспросил дед.— А немец бахвалится, што четыре. В плен понабрали тыщи...
— Да, батя, так оно и есть, если считать весь киевский «котел». Застряли мы там клином. Вот и отрезали.
— Да ну? — прошептал удивленно дед Антип.— Шестьсот шестьдесят пять тысяч — в плен?
Савелий усмехнулся.
— Нет, батя. Тут немецкая арифметика сплошала. Видать, они взяли число всех четырех армий. Так добрая половина загинула, да прорвалась из окружения часть... Я тоже в тех тысячах, а, видишь, не в плену. Нет, батя, брешут.
Савелий рассказывал, как прорывались из окружения, как дважды пробовали перейти линию фронта, потом разыскивали партизан, и украдкой поглядывал на Ксюшу. Она как будто примирилась со своей участью, слушала рассказ мужа, но выглядела жалкой и беспомощной. Язык у Савелия начал заплетаться, веки помалу тяжелели. Полтарелки борща разморили его окончательно. Потянуло ко сну, к мягкой постели, но обрывать рассказ на полуслове было неловко. Наконец Ксюша заметила его состояние и сказала:
— Завтра доскажешь. Гляди, совсем валишься.
— И то,—подхватил дед Антип.—Завтра приведу Тимофея, все будет аккурат. Ксюша вон поставила тесто, ис-пекет хлебов.
Ксюша взяла лампу и повела Савелия поглядеть на сына. Артемка лежал на своей маленькой кроватке, разметавшись во сне и скинув ногами одеяло. Слабый свет от керосинки румянился на его круглых щеках. Савелий и Ксюша, прислонясь друг к другу, стояли и молча глядели на сына. Легкая улыбка скользнула на Артемкиных губах, он пожевал круглым ртом и повернулся на другой бок.
И опять, вот уже в который раз, боль и тоска стиснули сердце Савелия. Завтра — уходить.
В постели он обнял безжизненной рукой Ксюшу, прижался горячими губами к плечу и, чувствуя какую-то большую вину перед женой, устало досадуя на свою вялость, на бессилие бороться со сном, забылся до утра.
Разбудил Савелия голос Артемки.
— Папка пришел! Папка пришел! — кричал он где-то в сенцах.
— Да ну! —услышал Савелий голос Лазаря.—Где ж он? Савелий!
— Цыц! — прикрикнула на сына Ксюша.— Балуется ди-те. Откуда Савелию взяться?
Савелий вскочил с постели и спрятался за выступом грубки. В голове, еще не отошедшей ото сна, лихорадочно застучало.
— Што ты, Ксюша! —обиделся Лазарь.—Савелий, брат, где ты? Не ховайся, это я, Лазарь!
— Нету Савелия,— повторяла Ксюша.— Дите балуется, а ты поверил?
— Ах ты, господи! Да как же ж это? Я ж его брат. Сичас, я наметом,— донесся голос Лазаря уже со двора.
Савелий кинулся к окну, выглянул из-за гардины. Лазарь семенил по улице, растопырив руки, как наседка крылья, и бормотал что-то себе под нос.
— Ксюша! —закричал Савелий на всю хату.—Догони! Ляпнула калитка, и мимо окна пронеслась Ксюша. В спальню с радостным «папка! папка!» вбежал Артемка. Савелий подхватил его на руки, прижал к груди и не отводил взгляда от окна. За Артемкой появился дед Антип.
— Што там такое?
— Лазарь узнал,— ответил Савелий.
— Ах ты, едрит твою!—Дед Антип остановился от неожиданности.
— А что, это очень опасно? — спросил Савелий, не понимая еще всей сложности своего положения.
Дед только махнул рукой и выбежал из хаты.
Савелий надеялся, что все обойдется. Немцев в деревне нет, за окруженцами они особо не охотятся. На худой конец, он сможет и днем уйти. Савелий опустил Артемку на пол и стал торопливо одеваться. Артемка выжидающе глядел на него и счастливо улыбался. Сын ждал гостинца, но что мог Савелий дать ему? Он пошарил в карманах, виновато глядя на сына, нащупал значок «Ворошиловский стрелок».
— На вот, сынок, это тебе.
Артемка радостно схватил значок и юркнул под стол, где хоронилось все его богатство: пустые спичечные коробки, десяток темно-коричневых каштанов, патронная гильза, разноцветные матерчатые лоскутки и деревянный кораблик, вырезанный дедом. Оглядев свое хозяйство, он вылез из-под стола и подошел к Савелию. Постоял немного, склонив голову набок, и спросил:
— А чего у тебя борода, как все равно у деда?
— Вот побреюсь — и не,будет,— ответил Савелий, подходя к окну и застегивая на ходу приготовленные Ксюшей костюмные брюки.
— А чего не брился? — допытывался Артемка.
— Холодно было,— нашелся Савелий.— А борода греет.
— А чего?..
Он хотел еще что-то спросить, но у двора показалась Ксюша, и Савелий заторопился к выходу. Во двор он выходить не решился, подождал в сенцах. Ксюша пришла бледной и растерянной. Она ступила на порог, взглянула на Савелия, заморгала ресницами, лицо ее перекосилось, и по щекам покатились слезы.
— Что там? — спросил Савелий, почуяв какую-то большую беду.
Ксюша не успела ответить. Подошел дед Антип.
— Все, Савелий. Становись на прикол.
— Шутить не время, батя,— ответил Савелий и заторопился: — Ксюша, давай скорее какую сумку, сейчас ухожу. Батя, где искать партизан?
Ксюша стояла не двигаясь, дед Антип молчал. Савелий поглядел на обоих и растерянно, ничего не понимая, крикнул:
— Да что же вы?
— Нельзя тебе уходить,— буркнул дед Антип и опустил голову.
— Как это — нельзя? — удивился Савелий.— Я обязан и уйду. Где искать?..— Он повернул в хату, но дед Антип остановил:
— Погодь, Савелий. Стой!
Савелий остановился. Он чего-то здесь не понимал, чего-то не знал такого, что всем было ясно. Дед Антип провел его в трехстен и усадил за стол, сказав Ксюше:
— Подавай снедать.
Ксюша захлопотала у стола, на ходу рассказывая мужу:
— Не успела... У этого балаболки язык — что помело. Налетела посеред улицы на Наталью, та и пытает: «Савелий возвернулся?»
— Ну и что?
— Так прямо ж под окнами Гаврилки. А там — Петро...
— Погодь, Ксюша,— перебил ее дед, глядя на растерянного, ничего не понимающего Савелия.— Гаврилка старостой у нас. Да с ним столковались бы, коли што — Любку напомнили. А Петро полицаями заправляет, кулацкий огрызок!.. Падла такая, што—тьфу!
— Но я успею еще...— Савелий приподнялся.
— А его куды денешь? — спросил дед, указывая на Артемку.— А ее, Ксюшу? Завтра ж всех — к стенке. Такое правило у них. Пришел — живи, не троне, волчара, уйдешь — порешит всю семью!
В груди у Савелия похолодело. Наконец он понял, в какое положение попал.
— Может, Тимофей что придумает? — спросил он с надеждой.
— Што он придумает? — ответил дед Антип.— Моя вина, Савелий. Моя. Не попередил тебя, вот и втюрились. Не след было мальцу показываться на глаза. Ах, поганец! — ругнулся он на Артемку.— И тот, блаженный, чего приперся?
— За топором приходил,— отозвалась Ксюша.
— Но меня ждут! — простонал Савелий.—Ты понимаешь, батя,что это значит?
— Не дурны! А за них не пужайся, все будет аккурат, ко времени.
Заскрипела калитка, лениво тявкнул Валет, и на пороге появился отец Лазаря, годок деда Антипа Макар. За Макаром — сам Лазарь с четвертью мутного самогона. Ма-кар подошел к Савелию, виновато поглядел ему в глаза, с трудом поклонился в пояс и сказал дрожащим старческим голосом:
— Прости, Савелий, моего дурака. Бог не дал от роду — люди не втемяшуть.
— Садитесь, дядька Макар. Чего ж теперь... Подбежал Лазарь и затараторил:
— Савелий, брат, да рази я хотел? Да рази я што-нибудь такое...
— Ну, ты! — прикрикнул Макар и добавил, обращаясь к Савелию: — Дите малое, ни дать ни взять. Ну, што мне с ним?..
Обижаться на Лазаря было все равно что на Артемку— разум один. Оставалось винить только себя. Савелий еще надеялся на Тимофея. Не мог он, не хотел верить, что это тупик. Разговор за столом до него не доходил. Единственно, что отчетливо достигало слуха Савелия,— это тюрканье сверчка за печкой: тю-ррр! тю-ррр! Звуки с болью врезались в голову, но ему почему-то не хотелось, чтобы они прекратились. Чем-то домашним, спокойным веяло от них и притупляло, заглушало страшную мысль: дезертир. Даже Артемка, подбежавший с просьбой привинтить значок, не мог вывести его из оцепенения. Савелий велел сыну спрятать значок, носить его нельзя, и опять прислушивался к сверчку, испытывая резкую боль в голове. Со зрением творилось что-то неладное: люди, сидящие за столом, все вещи, окружающие Савелия, казались далекими, как в перевернутом бинокле. Он весь напрягался, будто чего ждал. А может, и ждал: вот придет Тимофей и развеет этот дурной сон. С минуты на минуту он должен был подойти, дед Антип еще с утра сходил в детский дом, пока Савелий отсыпался.
Тимофей появился неожиданно, ни скрипа калитки, ни лая собаки не слыхать было. Савелий сорвался с места и кинулся навстречу. Они обнялись, оглядели друг друга. Тимофей сокрушенно покачал головой и только потом увидел гостей. Он вопросительно поглядел на Савелия. Дед Антип, заметив растерянность сына, сказал:
— Зараз и Гаврилка явится.
— Дела...— протянул Тимофей.
Дед Макар опять, уже перед Тимофеем, начал извиняться за своего недотепу-сына.
— Не надо, дядька Макар,— остановил его Савелий.— Никто не виноват. Я сам...
Тимофей никого ни о чем не расспрашивал, а Савелий впился в него взглядом и с нетерпением ждал ухода гостей. В Тимофее была последняя надежда, только он мог что-то изменить. Савелий понимал, что никто ничего не сделает, но гнал эти мысли, заставляя себя верить в Тимофея. Сверчок умолк, и зрение у него наладилось. А может, и не было сверчка?
Дед Макар, видать, почуял, что пора уходить, и стал подниматься, но тут появился староста.
Гаврилка вошел, культурно постучав в дверь, остановился на пороге, неторопливо оглядел всех и сказал:
— Хлеб-соль!
С минуту все молчали, пока Тимофей не ответил:
— Благодарствуй, Гаврило Кондратьевич. Проходите, гостем будете. Или — служба?
— Да все разом, Тимофей Антипович.
Гаврилка показал свои мелкие, мышиные зубы и плюхнулся на табуретку, принимая слова Тимофея за приглашение сесть к столу. Дед Антип скрипнул скамейкой, и в горле у него заклокотало. Тимофей налил стакан и протянул старосте.
— А ты — што ж?
— Мы уже,— ответил Тимофей.
— Ну, дык с прибытием, Савелий Данилович! Пришлось, видать,— посочувствовал Гаврилка.— Эх, жизня!
Он поднес стакан к губам и начал медленно, с присвистом цедить самогон сквозь зубы. Дед Антип опять заклокотал и набычился, подогнув голову. Савелий, сам того не желая, примечал все до мелочей. Никогда дед Антип так откровенно не показывал свою ненависть к гостю.
Поговорили о том, о сем. Гаврилка сказал Савелию, что надо отметиться, стать на учет и немцев не бояться — не тронут мирного человека. На прошлое немцу плевать, лишь бы сейчас выполнял их установления и подчинялся безо всяких там штуковин. Он посидел полчаса и ушел. Следом за Гаврилкой поднялись и дед Макар с Лазарем.
Савелий тут же схватил Тимофея за рукав и потянул во двор, под навес.
— Ну, Тимофей, на одного тебя надежда. Вляпался я! Торопясь, он рассказал о четырех бойцах в лесу и замер, ожидая слов Тимофея как приговора.
— Не волнуйся,— успокоил его Тимофей.— Вечером у
меня будет Люба, она и отведет их в отряд. Они надежные? Маковский строг в этом отношении. А тебе — оставаться.
Тимофей огляделся — куда бы сесть. Ноги у Савелия вдруг ослабли, он привалился к штабелю заготовленных на зиму дров и сполз на колодку, цепляясь лопатками за острые углы березовых чурок. Минут пять сидели молча. Тимофей его не трогал.
— Это я виноват! — заговорил Савелий, с силой стуча кулаками по коленям.— В тепло потянуло, в постель мягкую... Сына обнять хотел, жену. Ведь мог бы продневатьна чердаке. Мог, Тимофей, мог? Что молчишь? Конечно, мог и обязан был! Ослаб... изголодался... не знал положения... Дикости все это, отговорки! Знал я, чуял нутром — нельзя. А поддался запаху хлеба, сверчку за печкой, скрипу половиц в хате. Ну, что я теперь, Тимофей? Что? И зачем
приходил? Отыскал бы сам.
— Где бы ты искал?
— В лесу нашем, где еще?
— И немцы там ищут, да без толку.
— Но это не меняет дела...
— Успокойся, Савелий,— оборвал его Тимофей.— Никто тут не виноват. Война.
— А Гаврилка, что он?
— Гаврилка? — переспросил Тимофей.-—Хитрый фрукт. И нашим, и вашим, а больше — себе. Но он у меня во где,— Тимофей показал сжатый кулак.— Его Люба — связная наша. Он догадывается, только виду не подает.
— А Люба как глядит на это?
— Что Люба! Батька есть батька. А он нам выгоден — можно заставить молчать. С другим бы старостой это не вышло. Ну, ладно... Сегодня передам Григорию о тебе. Успокойся, отлежись. А теперь рассказывай.
У ног вертелся Валет, ластился к хозяину, по двору расхаживал красавец петух, любимчик деда Антипа, хрюкала свинья в закутке — все так мирно, по-домашнему, как будто не было ни войны, ни окружения, ни смерти, ни четверых голодных товарищей Савелия. Серые бесформен-ные тучи еще с утра затянули небо, начинал моросить мелкий осенний дождь.
Хата у деда Антипа — хоть собак гоняй. Позапрошлым летом поменяли нижний венец, поставили дубовый — теперь стоять ему еще лет сорок. Строилась хата в расчете на большую семью: горница шагов на восемь в длину, девичья, нынче спальня Савелия и Ксюши, боковушка для стариков, а после дед пристроил трехстен, где кухня, столовая и прихожая — все вместе. Младший сын деда Антипа отделился, двое старших погибли в гражданскую. Вот и оставалась хата без молодого мужика, пока Ксюша не вышла замуж. .
Савелий родился и вырос в Линовке, там же похоронил своих стариков. С Ксюшей они дружили еще со школы. В Метелице школа-четырехлетка, подросткам приходилось с пятого класса бегать в Липовку. Как женился Савелий, дед Антип поставил условие: перебирайся в Метелицу. Савелий уперся было и не пошел бы из Липовки, но, кому на горе, а деду Антипу на радость, случился пожар в деревне, и хата Савелия сгорела. В Метелицу Савелия забрали с руками и ногами, поскольку он для деревни лицо видное — агроном. «Отныне,— сказал дед Антип Савелию,— хата — твоя и ты в ней хозяин. Зачинай новую жизнь!»
И вот мечется Савелий по горнице и не находит места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71