В этом отношении Чесноков был откровенен перед собой и не стеснялся, как это делают другие, называть вещи своими именами. Да — он изворачивается, как вьюн на сковородке, да — бог не наделил его особыми талантами, и если он чего-то добился, то единственно благодаря своему умению жить. Цинично? Может быть, зато откровенно, без
важного надувания щек. Конечно, на людях Чесноков не станет изгиляться, где надо, выдержит марку, но и представлять из себя Сократа, когда в общем-то волей случая уселся в кресло, не намерен, потому что, слава богу, не круглый дурак. Многие ли умом и талантом добились положения? Раз, два — и обчелся. Ну, так и нечего корчить из себя незаменимых. Он-то хорошо знает, что святое место черти одолеют, всегда найдется желающий занять его, столкнув сидящего. И ему, Чеснокову, если перестанет оглядываться, не замедлят дать пинка. Но это — извините, это еще надо суметь сделать.
А пока что он в персональном кабинете и сам кое-кому может очень даже запросто дать щелчка по носу. И в кабинете каком! Стол двухтумбовый, зеленого сукна; два телефона: белый — городской, черный, с особым сигналом,— прямой с заведующим (третьего — с высшим начальством, правда, пока еще нет), журнальный столик с двумя мягкими креслами по бокам — для посетителей, стулья вдоль стены, книжный шкаф с ровными рядами томиков собраний сочинений вождей и никелированная вращающаяся вешалка в углу. Вот уже три месяца, как он перебрался в этот кабинет, а все не может привыкнуть к его уюту и солидности.
В первый послеотпускной день приниматься за дела не хотелось. Чесноков бегло просмотрел почту — ничего существенного,— пролистал бумаги, принесенные секретаршей, и, не обнаружив срочных, неторопливо закурил, поглядывая в окно, за которым (через улицу) раскинулся тенистый сквер в полквартала. У центрального входа торговали газировкой и за плату взвешивали всех желающих на белых аккуратных весах. Это было новинкой в городе, и около весов постоянно толпился народ. В общем-то привычная скучная картина.
Он отвернулся и тоскливо поглядел на дверь. Зашел бы кто из сослуживцев — можно поболтать, поделиться отпускными впечатлениями. Самому же шататься по кабинетам несолидно, особенно теперь, когда стал заместителем. Другое дело, если к нему зайдут,— приветит, уделит внимание, оторвется от дел. Однако никто не заходил, и Чесноков со вздохом пододвинул к себе бумаги. Он вовсе не считал себя лодырем, иначе не сидеть бы ему здесь, просто настроение было нерабочее.
Не успел он вникнуть в суть первой бумажки, как в дверь постучали, и на пороге появился Лапицкий. Чесноков опешил — ничего себе, подарочек с утра!
— Здравствуйте,— сказал учитель.
— День добрый...
— Не узнаете? — Лапицкий натянуто улыбнулся.
— Ну как же, как же,— оживился Чесноков, лихорадочно вспоминая его отчество. Имя помнил — Тимофей, а вот отчество... Кажется, Андреевич. Отец у него был колоритный мужик, дед Андрей.
— Тимофей Андреевич... Проходите, садитесь, что же вы у двери...
— Антипович,— поправил учитель.
— Ну да, Антипович,— кивнул невозмутимо Чесноков.— А я как назвал?
— Андреевичем.
— Неужели? — удивился Чесноков почти искренне и прибегнул к своему излюбленному приему: — Оговорился, извините. Тут у нас один товарищ работает, на дню по пять раз встречаемся, а зовут Тимофеем Андреевичем. Так что немудрено...
Он не знал, что делать с Лапицким. С одной стороны, тот был осужден с ходовым клеймом «враг народа», хотя и верилось в это с трудом, а начистоту — совсем не верилось. Но это личное мнение, и Чесноков давно уже привык держать его при себе. Официально же — враг. С другой стороны, освобожден. В воздухе запахло переменами, тут его чутье безошибочно. Не сплоховать бы.
И еще одно обстоятельство беспокоило: знает ли учитель содержание его разговора со следователем? По всему, не должен знать, о ходе следствия ему, конечно, не докладывали. Как бы там ни было, но лучше всего не сторониться учителя и не разыгрывать из себя официальное лицо. Да и жалко все-таки, намытарился.
Лапицкий присел на указанный ему стул (приглашать в кресло за журнальный столик и садиться рядом было бы уж слишком), снял фуражку, открыв начинающие отрастать, с проседью, волосы, и вздохнул с облегчением.
— Поседели,— заметил невольно Чесноков.
— Есть немного.— Учитель машинально потрогал волосы.— Был я у вас недели две назад. Сказали — в отпуске, придете сегодня. Вот я и не откладывая... Может, не ко времени?
— Ничего, ничего, работы всегда под завязку, так что
И не поймешь, когда ко времени, когда нет. Ну, рассказывайте, как вы, что, когда вернулись?
— В начале июня, уже после амнистии.
— Но ведь, насколько я знаю, амнистия распространялась только на уголовников.
— Верно, на уголовников. Я по пересмотру дела освобожден. Трижды посылал, и вот наконец вняли, как говорится, моим молитвам.
— Значит, вас оправдали?
— Конечно.
— Да-а,— протянул Чесноков, успокоясь: если оправдан, тогда другое дело.— И как это вас угораздило?
— Землячок помог — вот и угораздило.
— Донесли?
— О чем донесли?—насторожился учитель, вопросительно вскинув брови.
— То есть... нет,— смутился на мгновение Чесноков, поняв, что допустил бестактность.— В обиходе так принято... Я хотел сказать: оклеветали. Знаете, когда услышал — не поверил. Просто невероятно. Вот ведь, подумать только... Вы знаете, конечно, из газет о переменах. Невероятно! Невероятно! Вот уж истинно: хочешь понять человека — гляди ему в глаза, а не на модель обуви.
— Да-да, конечно. Только дело в том, возле кого поскрипывает эта обувь.
Чесноков насторожился, невольно глянул на дверь—; плотно ли прикрыта. Что-то не туда заворачивает учитель, за такие разговорчики можно и кувырком из кресла... Ишь,
нахватался!
— Позвольте, Тимофей Антипович!—произнес он сухо, почти официально.— Ваши рассуждения, знаете ли, умозрительны.
— Хорошо, хорошо, оставим. Время покажет. Даст бог,
может, скоро и перестанем бояться.
Чесноков видел, что Лапицкий -понял его опасения правильно: опасения за собственное благополучие. Боится же тот, у кого совесть нечиста. Лучше всего было прекратить этот скользкий разговор, но и оставлять учителя при таком мнении не годится. И потом, он, Чесноков, лицо официальное, значит, и вести себя должен соответственно.
— Не понимаю, кто и чего,боится? — заговорил он поучительно.— Честным людям бояться нечего. Конечно, без ошибок трудно обойтись, и я могу понять ваше состояние после всего, что вы перенесли, пережили. Однако, дорогой
мой, нельзя личные ощущения возводить в нечто общее. Все эти страхи надуманы, поверьте мне.
— Надуманы?
— Конечно же| Чего нам бояться, в самом деле. Учитель иронически улыбнулся, покачал головой и вдруг спросил:
— А знаете, что самое страшное?
— Ну-ну,
— То, что мы боимся даже признаться вслух о самом существовании этой боязни. Удобнее всего провозгласить: не существует. Иначе, если признать что-то, нужно давать объяснение причинам его существования.
— Ну-у, батенька, в какие материи вас потянуло. Сейчас вспомним философию, а там и до эклектизма недалеко.
Чесноков заставил себя рассмеяться, свести все к шутке, хотя ему было вовсе не до смеха. Глупая откровенность, прямолинейность и независимый до дерзости тон учителя начали раздражать. Лапицкий держался по старинке, как директор школы с рядовым инспектором, не соблюдая никакой дистанции. Не хватало еще по плечу похлопать. Забывается учитель, ситуация в корне изменилась: он, Чесноков, второе лицо в облоно, а кто такой Лапицкий? Нуль, никто, сомнительная личность, помилованный. Какой там, к черту, оправданный! Это ему только хочется верить, что оправдан. Что ж, пусть верит. Верить никто не запрещал.
Надо было одернуть учителя, указать место, но грубить не хотелось, особенно теперь, когда сложилась такая обстановка, что и не поймешь, как все обернется. Авось пригодится еще Лапицкий.
Выручил телефонный звонок. Иван Семенович, второй заместитель заведующего, коллега и приятель, собирался зайти расспросить об отдыхе, повидаться после отпуска,
— Чуть попозже, Семенович,— сказал Чесноков, перекинувшись с ним двумя-тремя фразами, и положил трубку.— Ну, так по какому делу, Тимофей Антипович? — И глянул прямо в глаза, дескать, пришел просить — проси, по старой памяти, может, в чем и помогу.
Не ожидая такого резкого поворота в разговоре, учитель смутился (то-то, милок!), нервно поерзал на стуле.
— Я, собственно, по поводу работы. Но прежде хотел узнать о детях.
— О каких детях?
— О детдомовских, что в оккупации...
— А-а, ну как же, как же! — перебил его Чесноков, ясно вспомнив трагический случай с девятью мальчиками, и насторожился, приняв озабоченный вид.— Они ведь у вас, в Метелице. Что-нибудь случилось? — Да нет, все по-старому. Я думал, может, у вас что
новое.
«Что еще новое? О чем он? Ах да, о болезни».
— Врачи ничего не обнаружили, я занимался этим волосом. Лично занимался. Вероятно, вы ошиблись, Тимофей Антипович, в своих предположениях. Да и время показывает, что ошиблись.
— Дай-то бог, если так. А что с Поливановым? О нем в Метелице ничего не знают.
— Все хорошо, учится, здоров. Здесь он, в городе. Так что можете быть спокойны, уж кого-кого, а детей мы без внимания не оставим.
Чесноков произнес это с таким видом, словно вчера еще видел Поливанова. Собственно, какая разница — вчера, позавчера, год назад. Сам учитель говорит, что все по-старому с метелицкими, а Поливанов... Когда же это приходила к нему генеральша, года три назад? Точно, в пятидесятом. Тогда е сыном ее было все нормально, значит, и сейчас то же, иначе прибежала бы генеральша, дамочка шустрая. В общем-то благодаря ее настырности он и интересовался судьбой детей в сорок шестом — сорок восьмом годах, а потом как-то выпустил из виду. В конце концов, не опекун, на его плечах целая область, всего не упомнишь. Тем более, что с детьми все нормально.
Нет-нет, совесть Чесноков а тут может быть спокойна.
— Ну и что с работой? — напомнил он Лапицкому.
— В районо отказали в восстановлении.
— Вы имеете в виду место заведующего школой?
— Да.
— А какое в настоящее время положение в школе? Поподробнее, не был давно — запамятовал.
— Школа, как и до войны, начальная, классы сдвоены. Одна учительница уходит, переезжает в Гомель — замуж вышла. Другая, Маркович Елена Павловна (может, помните, начинала у меня в сорок пятом), сейчас заведующей. Но она отказывается, хочет учителем.— Он замялся, помолчал немного и продолжал, как бы извиняясь:—Вы правильно поймите, дело вовсе не в должности. Люди всю жизнь меня заведующим знают...
— Ясно, ясно, конечно же не в рублях дело,— успокоил его Чесноков и вскользь, будто между прочим спросил, наверняка зная ответ: — В партии восстановлены?
Учитель насупился, снова заерзал на стуле. Видно было, что этот вопрос для него болезненный.
— Не так сразу, вы знаете...
— Да-да, конечно,— заметил коротко Чесноков и умолк, надеясь, что учитель сам поймет бессмысленность своих притязаний.
И какого черта суется в облоно с такими просьбами — на старое знакомство рассчитывает? В общем-то, будь другая ситуация, чего стоит помочь: один звонок в районо. Однако ситуации другой не имеется, есть одно-единственное: бывший лагерник. Вот когда в партии восстановят — милости просим, тогда всякому будет ясно, что оправдан.
Лапицкий молчал, уставясь в пол, и это начинало раздражать. Чего ждет, спрашивается? Помочь ему — значит взять всю ответственность на себя. Рискованную ответственность. А кому это надо? Нет, милок, береженого бог бережет.
— Как я понял,— заговорил наконец учитель упавшим голосом,— решение районо останется без изменений?
— Зачем же такой пессимизм, Тимофей Антипович,— развел руками Чесноков.— Я посмотрю, что можно для вас сделать, разберусь... ну, скажем, к концу недели. Устраивает?
Разбираться он конечно же ни в чем не собирается, но не в его привычках было отказывать посетителям, не оставляя надежд. Люди должны верить в лучшее в любых ситуациях. Это было бы жестоко — лишать надежд. Грубо. Невежливо. Да и хлопотно. Вот именно: хлопотно, утомительно для себя же самого.
Он поймал себя на этой мысли и невольно улыбнулся, но тут же поднял глаза на учителя, адресуя свою улыбку ему.
— Значит, до пятницы.
Лапицкий со вздохом поднялся. Его громоздкая увесистая деревяшка выглядела на свеженатертом паркете нелепо, и Чеснокову вдруг захотелось сделать для учителя хоть что-то хорошее.
— Тимофей Антипович, а что вы не закажете себе протез?
— Протез? — смутился Лапицкий.— Не знал...
— Делают! Отличные протезы делают. Подождите-ка, я сейчас,— оживился Чесноков, беря телефонный справочник
и ощущая при этом легкость и приятную удовлетворенность самим собой.
Через минуту он навел необходимые справки. — К сожалению, у них сегодня выходной. Но — делают, отлично делают, сам видел. Я вам сейчас адрес запишу...
Когда учитель вышел, Чеснокову стало жаль его. По-хорошему жаль, чисто по-человечески. Намаялся мужик, настрадался не за понюшку табака. Сейчас он нисколько не сомневался в невиновности Лапицкого. Но это сейчас. А тогда, в сорок пятом, кто мог сказать с уверенностью, что по навету, по стечению обстоятельств забрали человека, а не за его черные дела. Да и попробуй скажи, порассуждай о милосердии, о любви к ближнему. Любить человека — не значит гладить его по головке и прощать всякие пакости. Это в сорок пятом знали твердо.
Жалость к учителю увеличивалась еще и от сознания (а может быть, главным образом от сознания), что на его месте мог оказаться сам он, Чесноков. Почему бы и нет? Вполне вероятно, никто не застрахован. Нет, никто. Вон какие люди кувыркались со своих кресел!
Принялся было рассуждать о превратностях судьбы, но тут вошел Иван Семенович, и мысль его спуталась, переключилась на другое, забылась. Забылся и хромой учитель.
В райком Челышева вызвали спустя неделю после проверки завода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71