Не хозяин сам себе?
— Хозяин — ба-арин, хозяин — ба-арин...— пропел он и направился в дом.
Ксюша его встретила укоряющим взглядом, однако промолчала, только подала торопливо на стол и сказала:
— Ешь.
Ее молчаливый укор, недовольно поджатые губы сердили Демида больше, нежели слова. Злишься — скажи, найдется что ответить, так нет же, молчит, оправданий ждет. Дождется... Врезать бы разок — живо развяжет язык. Барыня, вишь ты! И на стол сунула, как батраку,— «ешь». Зафиндилил бы эту сковородку, не будь голодным.
— Ну чего молчишь? — не выдержал он.
— А что толку пьяному перечить.
— Не перечь, верно. А других слов нету? Брезгуешь? Губы поджала... Ну, выпил — принудили, душа из них вон!
— Принудили,— криво усмехнулась она.— Прямо в рот налили, да столько, что еле на ногах стоишь.
— Э-э, баба! Что ты понимаешь в мужских делах.
— Где уж нам...
Ксюша заговорила, и злость от Демида отошла. В самом деле, зачем настроение портить. Никак, выходной сегодня.
— Ладно, давай-ка еще по чарке да поедим.— Он выставил бутылку и грузно опустился на табуретку.— Где наша не пропадала.
— Да куда же тебе больше? Поешь лучше — свалишься, совсем пьяный.
— С тобой хочу.— Демид чувствовал, что пьянеет с каждой минутой все больше, надо бы поесть, но теперь, когда уже выставил бутылку и предложил ей выпить, должен настоять на своем, иначе какой же он, к черту, хозяин в доме.
— Яне буду. Ешь — стынет.
— Будешь,—- повысил он голос.— Будешь, душа из меня вон! Я так хочу. Садись!
— Не могу я, дела у меня, идти надо. — Дай стаканы. Дела-а...
— Демид, я серьезно говорю, некогда мне, завтра отчет,— сказала Ксюша твердо.
— Стаканы дай! — загремел он на весь дом. «Барыня! Ты у меня шелковой будешь»,— подумал он,
глядя на Ксюшу. Она выставила стакан, крутнулась у печи, сдернула с крючка свою жакетку и заторопилась к выходу. Этого Демид не ожидал.
— Вернись! — крикнул он, вскакивая с табуретки, на Ксюша уже скрылась в сенцах.
Демид выругался и плюхнулся на прежнее место. Ушла — и черт с ней, никуда не денется.
Глотнув одним духом полстакана водки, Демид с жадностью навалился на еду. Первый, кружащий голову хмель отошел, наступило тупое опьянение, когда все видишь, все понимаешь и кажешься сам себе трезвым, только тело наливается свинцом, а назавтра (Демид это знал по себе) ничего не помнишь. Он уминал жареную картошку с салом, хрумтел соленым огурцом, ругался про себя и все больше наполнялся злостью. Ушла, побрезговала выпить с ним, не послушалась, паршивка. Дела у нее... Какие, к черту, дела, убежала к Наталье или к Степаниде, сидит там, жалуется. Пойти бы устроить разгон, да много чести за бабой бегать.
— Придет. Куда денется, приде-ет...
Он уставился на бутылку. Хотелось выпить, но в одиночку не привык, требовался собутыльник. Не сидеть же, как болвану, молча. Хотя бы кого черти принесли, что ж он один?.. Становилось обидно и досадно, и злость на Ксюшу закипала все сильней. Убежала, не послушалась его приказа. Говорил он: ей садиться или не говорил? Го-орил! Выходит, его слово не закон?
Демид выглянул в окно, надеясь увидеть прохожего, но никого из мужиков не было, только Марфушка, мать Пет-ра Андосова, восьмидесятилетняя старуха, прэмаячила под окном. Через минуту она вошла, в дом.
— Здоров был, хозяин. А Ксения где ж?
— Ушла,— махнул Демид неопределенно.—Проходи, остьей будешь.
— Ой, скажешь! Яки з мяне гость. Отгостилася я у лю-дей, вона кладбище в гости кличет,— затараторила словоохотливо Марфушка, крепкая еще, подвижная бабка.— Отгостилася, будя з мяне... Ну, дык я апосля зайду.
— Чего апосля? Надо что — я дам.
— Дык это... за укропцем я... У Ксении был сушеный.
— Угу, за печкой где-то.— Демид размягчел, заулыбался.— Ты вот что, соседка, садись-ка. К столу садись.
— Спасибочки, Демид, сытая я.
— Брезгуешь? Соседом брезгуешь? Садись, я сейчас вот...— Он повернулся к ящику, достал еще один стакан.— По чарке с тобой, по-соседски.
— Христос с тобой! Свят-свят! Куды мне, помру,— напугалась Марфушка.
— От водки еще никто не помирал. Садись! — повысил он голос.
— Будя, тебе, будя, я сяду.— Она покорно присела к
столу, сложив на коленях худые руки.— Ты выпей, выпей, я посижу. Одному оно, вестимо, несподручно.
— Верно, соседка, несподручно. Только вдвоем. И пропади все пропадом! — Демид плеснул ей в стакан пальца на два, налил себе.— Будем!
— Очумел мужик,— прошептала Марфушка, собираясь встать из-за стола, но Демид остановил ее зычным окриком:
-— Сиди! И ты брезгуешь?
— Господь с тобой, Демидушка! Не гребую я. Што ты, што ты! Старая я для выпивок, окстись. За ради христа прошу.
— Вот и помолодеешь. Пей, душа из меня вон!
— Спаси меня всевышний,— вздохнула Марфушка, дрожащей рукой перекрестила стакан, пригубила разок и ухватилась за огурец.
— Вот это по-нашенски,— захохотал довольный Демид.— Твое здоровье, княгиня!
От второй она отказывалась не так рьяно, без упоминаний Христа, третий раз пригубила без лишних слов. Демид опорожнил бутылку и раздумывал, как бы раздобыть еще одну. Ксюша не возвращалась, Артемка где-то запропастился— выпороть бы разок, паршивца, чтоб знал дом,— сам он отяжелел, не пойдет...
— Княгиня, ты как, на ногах стойкая?
— Ой, не, соседушка, голова шатается,— заулыбалась Марфушка.— Будя, итить надо. А за чым же это я... Ага, за укропцем, за ним...
— За печкой, там...— Демид с трудом поднялся из-за стола, икнул.— А их нет, душа из меня вон, и не надо. А, княгиня?
— Не надо, соседушка. Христос з ими. Итить мне, итить...
Он дал Марфушке укропу, проводил ее до крыльца и, возвратясь в дом, завалился на кровать — не раздеваясь, поверх одеяла.
Наутро болела голова и смутно помнилось вчерашнее. Чувство вины и тревога — не натворил ли чего из рук вон выходящего — не давали покоя. Ксюша сердито молчала, и Демид не решался заговорить первым, поскольку не знал, с чего начать. Просить прощения —так за что, мо-
жет, и не за что? Если просто перебрал и свалился — не беда, потерпевший один он, вернее, его раскалывающаяся надвое голова, а если скандалил? Помнится, что-то в магазине было...
— Ну, не томи, что было? — не выдержал наконец Де-мид.
— А то не помнишь!
— Убей — не помню. И Ксюша ему выдала. Закрыла дверь в кухню, чтобы не разбудить Артемку, и выдала — о «концерте» в магазине, о Марфушке, о том, что ей приходится убегать из собственного дома, что такого позора она еще не испытывала, что теперь ей стыдно на улице показаться, и еще, и еще...
На душе у Демида отлегло, даже боль в голове унялась — ничего страшного, перемелется. Эка важность — голос повысил на собственную жену!
— А чего убегала? Зверь я?
— Ты бы глянул вчера на себя...
— Нет, ты скажи, когда пришел из магазина, скандалил? Ага, не скандалил. Трудно было посидеть за столом, пригубить рюмку? Или больная ты, нельзя тебе? Чего убежала? Не уйди ты — и с Марфушкой не получилось бы, сто лет нужна мне эта старая перечница! Так она ж—че-
овек с понятием, составила компанию. Или я силком ей ливал, или обидел старуху? Да провалиться мне на этом :есте!..
— Я же и виновата! — всплеснула руками Ксюша.
— Ну-у, не только ты. И я перебрал, не следовало столько натощак. Вынудили, душа из них вон! И потом, не витай, Ксюша, в облаках, помни, что мир держится на трех китах: на водке, на любви и на работе.
— Для тебя — на одном: на водке.
— Э-эх, и не стыдно тебе такое говорить? Я ли не работаю, не люблю тебя! — упрекнул он Ксюшу с искренней обидой и, не дожидаясь ответа, поторопился выйти из дома.
Все обошлось, все путем, теперь бы пивка кружечку — и катись все... Раз в неделю выпил Демид, так его еще и пилят. С бабкой, правда, накладка получилась, зря он старуху напоил, виноват. Надо поскорее выехать — и с глаз долой, чтобы не встретиться с Петром Андосовым. Мужик он неплохой, но любит позудеть по всякому пус-
тяку. А тут старушку-мать напоил! Никуда не денешься, придется слушать да терпеть.
Так оно и случилось. Не успел Демид выгнать машину из гаража, как во дворе появился Андосов, видно, караулил. Тут бы дать по газам, да не бросишь гараж раскрытым— пацанва весь инструмент растащит. Демид выругался и, будто не замечая мастера, уткнулся в багажник, копаясь в ветоши.
Андосов подошел, посопел за его спиной и, не дождавшись, когда Демид повернется, обрушился без лишних предисловий:
— Ты чего ж это позоришь мою старую голову, шельмец!
Демид обернулся и разыграл удивление:
— А-а, Петр Матвеевич, доброе утро. Тороплюсь вот, Челышев в Гомель посылает.
— Торопится он... Успеешь!
— А что такое?
— Что такое? — взвился Андосов, наливаясь краской.— Глаза твои бесстыжие! Ты зачем вчера мою старуху напоил?
— Да ну? Марфу Егоровну?! Вот черт, надо же. Это я, значит, вдрызг был. Перебрал, Матвеевич, не серчай, если что. А как она?
- Никак!— взорвался пуще прежнего Андосов.—Ты еще будешь передо мной коника ломать!
И понес, и понес мастер перемалывать Демидовы косточки, красный весь от негодования и от того, видно, что не может ни выговора влепить, ни наказать иначе нежели словами. Демид слушал его равнодушно, с напускным по-корством, украдкой поглядывая на крыльцо Левенкова,— не хватало еще, чтобы и он подключился к Андосову. Посчитает нужным, пускай наедине упрекнет.
Остановила- Андосова сама Марфушка. Она подошла незаметно н спокойно оборвала сына:
— Ну, будя человека мочалить. В рот мне силком не наливал.
А когда тот ушел, пригрозив напоследок пальцем, она посмотрела Демиду в глаза и, сокрушенно покачивая головой, заключила:
— Э-эх, па-аскудник ты!
Демид вынужден был все это молча проглотить. Последнее время Челышев стал быстро уставать. То ли годы брали свое — как-никак пятьдесят четвертый разменял,— то ли забот навалилось больше обычного, но по утрам он вставал с тяжелой головой, вялый, явно недосыпая, хотя с вечера подолгу ворочался в своей постели, кряхтел, вздыхал, пока Степанида не подсовывала ему таблетку снотворного.
Уставать было отчего. Круглый день на ногах без передыха, да еще и вечера прихватывал, чтобы в бумагах разобраться—проверить, перепроверить, подсчитать... Везде досмотреть надо, все прощупать своими руками, поскольку положиться не на кого. Левенков — либералишко, теперь это Челышеву ясно как день. Притом либералишко рьяный, опасный, может так расслабить вожжи, что потом не подберешь— в ногах запутаются, собьют завод с налаженного хода. За таким нужен глаз да глаз. Андосов кирпичное дело знает, но только от и до, к большему не стремится и не претендует на него, чтобы жить спокойно. Себе на уме мужик, работает по принципу: тише едешь — дальше будешь, и мыслить масштабно не умеет или не хочет. Такого надо постоянно подстегивать, чтобы тянул воз побыстрее. Парторг Волков знает только членские взносы, помощник никудышный, надо подыскивать человека взамен. Челышев его выдвинул, он же и-спихнет, слава богу, власти пока что хватает. В бухгалтерских делах тоже не на кого положиться. Корташова человек новый, заводской специфики не знает, потому и упирается в каждую буковку финансовых законов. А закон, он что столб, его не перепрыгнешь, но обойти можно. На каждый закон есть другой закон, а главный из них — закон жизни. Для завода — это как можно больше кирпича. Вот и приходится изворачиваться. Прямо как в цирке: чем ловчее извернулся, тем громче аплодисменты, ибо главное — результат.
Да, положиться решительно не на кого. Вот и сейчас Челышев вынужден самолично шагать к цыганам, проверять, там ли, где указано, разбили табор, договариваться насчет оплаты, показывать участок будущего карьера. Третий сезон он имеет дело с цыганами и доволен ими — вскрывают карьеры умело, чисто, не оставляя ни крошки чернозема на глине. Народец-жох, что и говорить, но за хорошую плату работает на совесть, знает свою выгоду. И заводу это выгодно, поскольку транспорт у цы-
ган свой — кони и телеги, жилье свое — шатры под чистым небом, претензий и жалоб никаких. Миша у них царь и бог и воинский начальник, и мера воздействия у него одна: кнутом поперек спины. Это тебе не выговор, пусть даже с занесением...
А кто привлек цыган к работе? Опять же он, Челышев, кадровик и пальцем не шевельнул, хотя это его дело, его прямая обязанность. И еще кто-то смеет заикаться, будто он, Челышев, сдерживает инициативу своих подчиненных, подавляет их волю. «Бездельники! Где ваша воля? Было бы что подавлять... Покажите свою волю, дайте мне поглядеть на нее, и я доверюсь вам и дело могу поручить со спокойной совестью».
Челышев не злился, скорее досадовал, с грустью оценивая положение вещей и вспоминая свою молодость, своих друзей-товарищей, когда каждый из них ради общего дела готов был пожертвовать собой, пойти на любые лишения. О своем личном, мелочном тогда и речи быть не могло. Куда же подевался у людей тот дух, те стремления? Каким ветром их выдуло? Каждый глядит в свой угол — как бы потише да поуютнее, свой карман — как бы побольше, а место — как бы повыше.
Хотя бы тот же Левенков... Что же он, бескорыстно выпячивается этаким заступником рабочих? Черта с два! Спит и в начальниках себя видит. Благодетель, понимаешь. Нет, людям Челышев не доверяет, потому как имеет на то все основания. Челышева не проведешь, повидал на своем веку всяких и знает, что для хорошей работы нужен хороший приказ.
Направляясь к цыганскому табору, Челышев заглянул в формовочный цех. Там он застал Левенкова, наблюдавшего за работой резчиц.
Замешенная в барабане глина, лоснящаяся на свету, в крапинках воды, как свежевзбитое масло, выползала из квадратного раструба упругим ровным брусом и попадала под туго натянутые стальные нити-ножи резальщиц. Эта рабочая операция нравилась Челышеву больше всего — здесь глина впервые приобретала форму кирпича, отсюда она шла в сушильные, гамовочные сараи, затем в печь, на платформы, на стройки и превращалась в жилые дома, в цеха, в вокзалы... Он живо представлял это превращение каждый раз, как только заходил в разделочный, и всегда наполнялся гордостью за дело, которым занимается,—дело созидателя, самое благородное на земле с древнейших вре-
мен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71