И Максимка, почувствовав нелюбовь деда, старался как можно реже попадаться ему на глаза. С Артемкой они возобновили прежнюю дружбу, вместе шли в школу, вместе возвращались, спали на одной кровати и целыми днями пропадали на улице. Максимка знал, кто убил деда Евдокима, и это делало его перед другими метелицкими хлопцами робким, виноватым и замкнутым. Даже Антипу Никаноро-вичу иногда становилось жалко его. Ребенок ведь не ответчик за своего батьку, нет его вины перед людьми, чего же тебе, старому ворчуну, неймется, чего злишься на мальца невинного? Грех па душу берешь, тая в душе недоброе к ребенку, опомнись, выкинь старческую дурость из головы! Но как он ни сердился на себя, сердцем к Максимке не теплел и не мог избавиться от мысли, что приютил в своем доме сына кровного врага.
В середине июня судили Захара, дали, как и Тимофею, двадцать пять лет. К этому времени Антип Никанорович оправился от болезни, окреп, насколько можно было окрепнуть в его годы, и с облегчением закинул свою ореховую клюку под навес гумна. О поездке в Москву, конечно, не могло быть и речи, понимал, что такая дорога убьет его, а вот о Гомеле стоило подумать. Теперь, после суда над Захаром, неужто не поймут они, что Тимофея оклеветали? Не должно такого быть, найдет Антип Никанорович правду, иначе для чего же он с таким трудом выкарабкался из болезни? В самом деле, ведь не смерти напугался он — несправедливости. В его семьдесят пять смерти бояться не приходится.
К зданию НКВД Антип Никанорович подходил не с такой уверенностью, как в первый раз, когда арестовали Тимофея. Тогда он шел возмущенным и злым, готовым обру-
гать и обвинить кого угодно в непонятном аресте своего сына, сейчас —озабоченный и задумчивый, с единственной надеждой — помочь Тимофею отделаться от чудовищного обвинения.
Как и в первый раз, на входе его остановил дежурный, но теперь Антип Никанорович не стал требовать «главного начальника», а попросил пропустить его к следователю Брунову по важному делу. Его провели в знакомый кабинет с толстой дверью, обитой черным дерматином.
Брунов указал на свободный стул и внимательно вгляделся в Антипа Никаноровича.
— Лапицкий я,— подсказал тот.
— Изменились вы — не узнать. Постарели.
— Постареешь...
Брунов долго молчал, разминая в пальцах папиросу, закуривая, видно, ждал вопросов, потом сказал:
— Вы, конечно, по делу сына. Суд состоялся...
— Но состоялся и другой суд,— перебил его Антип Никанорович.— Захар же Довбня возвел поклеп на Тимофея. Тогда вы ему поверили, а он — шкурник как был, так и остался. Правду ить не утаишь, когда-никогда всплывет. Кому ж вы верите, этому бандюге?
— Правду не укроешь, это верно,— согласился Брунов.— И Довбня наказан по закону. А верим мы... Антип Никанорович, кажется... верим мы фактам.
— Так мой сын теперь што ж, и будет отдуваться за чужие грехи?
— Каждый отвечает за свои дела,—ответил следователь.— Но после суда над Довбней к делу вашего сына можно отнестись несколько иначе. И все равно нужны доказательства. Довбня-то так и не уличен в тех делах во время оккупации, в которых вы его обвиняете. То-то и оно. Наберитесь терпения, надо подождать.
— Некогда мне ждать,— вздохнул Антип Никанорович.
Брунов поглядел на него, с сожалением прицокнул языком и развел руками, словно хотел сказать, что он тут бессилен чем-нибудь помочь.
— Сколько вам лет?
— Семьдесят пять минуло...
Зазвонил телефон, следователь поднял трубку, выслушал кого-то, сказал: «Да-да, хорошо...» — и поднялся.
— Извините, мне надо уходить,— сказал он.— А о вашем сыне... В общем, мы постараемся все это пересмотреть. Такое быстро не делается, сами понимаете, и терпения вы все-таки наберитесь.
— Терпение у меня имеется,—ответил Антип Никанорович,— а вот времени...
Брунов опять развел руками и прицокнул языком.
После разговора со следователем Антип Никанорович почувствовал в себе уверенность и надежду на скорое освобождение сына. Не то чтобы поверил обещаниям Бру-нова, но он поверил в другое: не может Тимофей долго сидеть безвинно, потому что правда — за ним. Клевета — временная, клевета пройдет, и несправедливость людская отыщет свой конец. Кому, как не Антипу Никаноровичу, знать это.
Он походил по городу, часто останавливаясь и отдыхая в тени на случайных скамейках. Гомель понемногу отстраивался, становился чище, пустые еще осенью полки магазинов начали пестреть различными товарами. Антипу Никаноровичу удалось даже купить внукам гостинец—конфет «подушечек».
К вечеру он вернулся в Метелицу.
Ксюша с Просей еще не пришли с работы, дети играли под навесом гумна. Не заходя в хату, Антип Никанорович устало присел на крыльцо и вытянул ноющие от долгой ходьбы малопослушные ноги.
Подбежали Артемка с Анюткой и остановились выжидающе около деда. Максимка остался под навесом гумна и опасливо поглядывал оттуда, стараясь остаться незамеченным, только рыжая голова его торчала подсолнухом из-за верстака.
— Ну, как вы тут, приглядывали за хатой? — спросил Антип Никанорович.
— Ага, целый день просидели.
— И поросенка покормили? — Ага, покормили,— закивал с готовностью Артемка и,
видя, что дед не торопится с угощением, спросил, указывая на кулек из серой бумаги: — А чего это у тебя?
Антип Никанорович ухмыльнулся нетерпению внуков, развернул кулек и насыпал им в подставленные пригоршни клейких от жары зеленых «подушечек».
— Ну, а тебе што, на подносе подавать? Поди-ка сюда,— позвал он Максимку добродушно-ворчливо.
Максимка выбрался из своего укрытия, нерешительно подошел к крыльцу, с опаской зыркнул по сторонам и потупился, спрятав за спиной перемазанные дегтем руки.
— Што бегаешь от деда? Дед не страшный.— Антип Никанорович угостил его конфетами, потрепал по плечу. Максимка впервые с прихода в семью Лапицких осмелился поглядеть деду в глаза и просветлел в радостной улыбке. Заулыбались и Артемка с Анюткой.
— Ну, гуляйте, гуляйте,— отпустил он внуков и, кряхтя, поднялся с крыльца.
Вслед за ним встал на свои ослабевшие лапы Валет, привычно потерся о штанину, ожидая ласки от хозяина.
— Иди, Валет, иди...— сказал Антип Никанорович, поглядел на тающую вдалеке багровую корону угасшего за лесом солнца, подумал, что завтра выдастся погожий день, и пошел в хату.
Ему хотелось прилечь на лежанку, вытянуть во всю длину усталое тело и остаться одному.
Метелица осталась позади. Пыльный шлях выполз за околицу, вильнул вправо от колхозного двора и спустился с Лысого холма. Здесь Ксюша Корташова и пересела из кабины старой, скрипящей на каждом ухабе полуторки в кузов, к сыну.
— Тут видней,— сказал Артемка.
— Да, сынок, да...— выдавила она через силу и обняла его за плечи. В горле у нее перехватило, грудь стиснуло, как обручем, до боли.
Деревня еще была видна на холме, и белые срубы новых построек казались игрушечными. Ксюша вглядывалась в ровную линию дворов Метелицы, стараясь отыскать среди них свою старую, почерневшую от времени хату, даже привстала со скамейки, но за садами ничего нельзя было распознать — все сливалось в одно зеленое, с белыми точками свежих застроек, пятно. В глазах затуманилось от невольных слез. Ксюша поспешно проморгала их, украдкой от Артемки вытерла глаза и, прерывисто вздохнув, опустилась на скамейку. Чего плакать-то, уезжает по доброй воле, никто не гнал, даже наоборот — не отпускали.
Врываясь колесами в заполненную земляной мукой колею шляха, надсадно завывая от натуги, полуторка медленно приближалась к лесу. На Лысом холме виднелся лишь колодезный журавль на колхозном дворе, торчал одиноко, как забытая веха в поле, но и тот вскоре скрылся за первыми деревьями. Машина вошла в тень, и яркий свет полуденного августовского солнца падал теперь на дорогу бесформенными пятнами, от которых рябило в глазах.
Из родной деревни Ксюша уезжала насовсем. Хату свою она оставила братовой жене Просе, взяла с собой лишь самую необходимую утварь, но и этого хватило, чтобы заполнить кузов полуторки до отказа. Еще прошлого века работы, обтянутый железными полосами, объемистый сундук для одежды, два стола, две кровати, табуретки, посуда, ворох всевозможных узлов и кошелок — все, без чего не обойтись на новом месте.
А местом этим был Сосновский кирпичный завод, куда
пригласил Ксюшу Сергей Николаевич Левенков, инженер, второе лицо в Сосновке после директора.
Когда она окончательно решила уехать из Метелицы и сказала об этом председателю колхоза Якову Илину, тот резко воспротивился.
— И в мыслях не держи! — вспылил он.— Где я возьму бухгалтера, где? В самый разгар уборки? Не пущу!
— Они ждать не могут,— ответила Ксюша спокойно, совершенно не реагируя на горячность Якова,— возьмут другого человека.
— Возьмут — вот и добре. Удумала... От родного корня... к чужим людям... Нет, вы поглядите на нее! Тут каждая пара рук — как воздух, жила скоро лопнет от натуги. Да ты чего это, Ксения Антиповна?
Маленький ростом, быстрый, Яков носился по комнате из угла в угол, разводил руками и твердил о нехватке людей в колхозе, о том, что она горячку порет, потому как родилась тут, выросла, прикипела к родной земле и не сможет жить на новом месте. Потом резко остановился, приумолк на минуту и произнес вдруг тихо и растерянно:
— Может, оно и лучше так, а, Ксюш?
Ксюша не знала, как лучше, просто она не могла больше оставаться в Метелице. После гибели Савелия, еще в первые месяцы своего вдовства, ей стало невмоготу в деревне— слишком многое ей здесь напоминало о муже: каждая мелочь в хате, во дворе; люди, с которыми он работал и дружил; сама Метелица, где они прожили восемь счастливых лет; полевые дороги и тропинки, истоптанные его ногами,— неутомимыми ногами колхозного агронома. Но пока жив был дед Антип и не приключилось беды с братом Тимофеем, ей и в голову не приходило куда-то уезжать. Теперь же совсем иное дело. Теперь, кроме болезненных воспоминаний, с Метелицей ее ничто не связывало. Могилки отца и матери? Так уезжает она не за тридевять земель — всего за двенадцать верст, в любой выходной сможет проведать. Родная хата? Но она только потому и считается родной, что в ней живут родные люди. А если никого не осталось?..
Дед Антип умер два месяца назад неожиданно. Приехал из Гомеля, прилег на лежанку и больше не встал.
В тот день Ксюша в конторе не задерживалась — торопилась домой, чтобы поскорее узнать, какие новости привез дед Антип из города. После того как осудили кле-
ветника Захара, открывшего наконец свое бандитское нутро, должны были пересмотреть дело Тимофея и отпустить безвинного человека. За этим и ездил Антип в Гомель, к следователю. Прибежала она домой и сразу — к деду.
— Ну как, батя?
— Што — как? — переспросил он будто спросонья. — Съездил как, что следователь?
— Да вот... разберутся. Все добре. Это все временно, дочка, все пройдет. Неча убиваться...
Весть была обнадеживающей, но впервые с того времени, как забрали Тимофея, дед Антип говорил равнодушно и безучастно, не повернув головы, не оторвав взгляда от потолка, будто все это его не касалось, будто не он еще вчера метал громы и молнии по поводу несправедливого осуждения сына, грозился до Москвы дойти.
Ксюша обеспокоилась. — Что случилось, батя? Ты что-то умалчиваешь.
— Правда, дочка, разберутся,—отозвался он глухо.
— Может, захворал?
— Да не то штобы... Притомился. Делай снос, я полежу.
Ксюша не стала больше допытываться. Было ясно, что с дедом Антипом творится неладное и с Тимофеем совсем не «добре». Она хлопотала по дому и украдкой наблюдала за отцом. Тот лежал, не меняя позы и упорно шаря взглядом по потолку, словно отыскивал там что-то и не мог найти; костлявые длинные руки его вяло вытянулись вдоль тела, лицо — отрешенное от всего. Жили только
глаза.
К вечеру вернулась с работы Прося. Ксюша перехватила ее во дворе и предупредила насчет деда.
— Боюсь я за него,— сказала она.— Чего-то с ним творится непонятное.
— А с Тимофеем как? — Просю, конечно, в первую голову интересовал муж.— Есть что новое?
— Батя говорит, что все хорошо, дело Тимофея пересмотрят. Только не верю я ему — успокаивает. Странный он непохожий на себя. Видать, обидели его.
Прося только вздохнула и направилась в хату.
От ужина дед отказался. Когда Ксюша позвала всех к столу, он шевельнулся на лежанке, то ли пытаясь встать, то ли повернуться на бок, и сказал вяло:
- Без аппетиту я.— Теперь его глаза уже не искали
на потолке что-то несуществующее, а неподвижно глядели в одну точку.
Ксюша заметила его застывший взгляд, вытянувшееся вдруг лицо с заостренным носом, и у нее тоскливо заныло в груди. Что же происходит с дедом? Таким отрешенно застывшим он не бывал даже во сне. Лежит как мертвый. Она испугалась этой неожиданной мысли и торопливо прогнала ее прочь. «Вот дура! Вот дура!» — ругнула она себя. Но эта мысль весь вечер настойчиво возвращалась к ней. Только поздним вечером, когда все в доме улеглись спать, Ксюша не выдержала — присела к деду Антипу и пустила слезу.
— Ну что с тобой? Ответь хоть что-нибудь!
Дед Антип поглядел на нее и спокойно, даже как-то равнодушно сказал:
— Вот чего, дочка, видать, пора... помирать я буду. Ксюша вздрогнула от этих слов, но всерьез не приняла.
Не может ведь человек ни с того ни с сего умереть. Еще утром он был здоровым и бодрым, верил в скорое освобождение Тимофея, хлопотливо собирался в город, ворчал на внуков. Нет, что-то тут другое. Не может он сейчас умереть. Не должен.
— Чего тебе помирать, батя? По весне из такой болезни выкарабкался! Теперь жить да жить. Ты скажи, может, с Тимофеем что. Я чую неладное.
— Чего помирать? Время, знать, пришло, да и...— Он не договорил и умолк на минуту.— С Тимофеем ничего, с Тимофеем — своим чередом. Это все временно... суета. Правда превозможет. Болячки, они загоятся, подалей от болячек, подалей — жизнь длинней.
— Не пойму, ты о чем? Какие болячки?
Дед Антип то ли не расслышал, то ли не захотел ответить на вопрос, только продолжал монотонно и глухо, не глядя на Ксюшу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71