Вон уже солнце высветило вовсю, а они еще из Сосновки не выбрались.
Ксюша забралась в кабину, и Демид вырулил свой ЗИС на шлях. Начав еще у гаража, он продолжал рассказывать о брусчатке —дороге из прямоугольных, тщательно отесанных камней, о бетонной трассе Берлин — Кенигсберг, на которой запросто взрывай «лимонку» — и хоть бы хны, вызывая у Артемки восторг, а у Ксюши сомнение в правдивости рассказа. За всю свою жизнь она не выезжала дальше Гомеля, и слушать такое ей было удивительно. Булыжник—это понятно, дорогу из кирпича «в елочку» тоже видела, но чтобы бетоном землю покрывали... Подзагнул Демид, она — бухгалтер, знает цену бетону.
— Где ж они столько цемента набрали? — спросила Ксюша, не сдержав улыбки.
— Европа большая,—прогудел Демид и умолк. Он, видно, заметил улыбку, понял, что ему не доверяют, и насупился.
«Ишь ты, обидчивый,—подумала Ксюша и пожалела о сказанном.—Ну, прихвастнул, вот беда большая, какой фронтовик не любит приврать. А может, и не врет? Черт их знает, этих немцев».
С километр они ехали молча. Ксюша чувствовала себя неловко, жалась в угол кабины и глядела прямо. Демид ее смущал. Смущал своей близостью, здоровьем и красотой. И Артемка, как назло, тоже молчал, старательно отворачивая колени от рукоятки скоростей, чтобы не мешать.
Первым заговорил Демид. Он закурил на ходу, придерживая баранку локтем, выдул в полуоткрытое окно клубок дыма и спросил:
— Это правда, что начальник отдает оборотчика этого, Скорубу, под суд?
— Так уж и под суд...
— А куда же еще?
— Может, постращать решил, чтобы другим неповадно было.
— Значит, все-таки сообщил прокурору о прогулах, или как это формулируется: самовольное оставление работы?
Ксюша помолчала, уставясь взглядом в свои колени, будто в этом была и ее вина, потом выдохнула через силу:
— Сообщил.
Демид хмыкнул, качнул головой и, не докурив папиросу до половины, с силой выбросил ее в окно.
— Силе-он, бродяга! А что же Левенков?
— Да разве директор с ним советуется по этим вопросам! Конечно, Левенков второе лицо на заводе, но его дело инженерное, к тому же он человек мягкий. А что, рабочие осуждают?
— Всяко говорят.—Он кашлянул и со значением указал глазами на Артемку, дескать, сказал бы, что думают по этому поводу заводчане, да при ребенке нельзя.
Ксюша понимающе кивнула и взглянула Демиду в гда-за. Это переглядывание их как-то сразу сблизило, словно заговорщиков. Неловкость, которую она испытывала до сих пор, прошла.
— Осуждать всегда легко. Некоторым даже нравится осуждать. Да вот забывают, что Онисим Ефимович действует не по капризу своему, а по закону. Писаны они для чего-то?
Ей было неприятно говорить это, но другого сказать просто не могла, не имела права. Она как-никак бухгалтер и должна поддерживать мнение руководства. А то что же получится — один в лес, другой по дрова: делают одно дело, а выдают за разное. Скорубу ей было жалко. Вернее, не самого Скорубу — так ему, пьянчуге, и надо! — а его детишек и беспомощную жену Дашку. Но и сам Иван, если разобраться, неплохой работник —вон по ведомости заработок дай бог каждому, значит, и выработка,— только непутевый какой-то, безалаберный. Так не судить же за это. Челышев тут явно перегнул палку. Если решил наказать, так наказывай сразу, а то дождался, когда на заводе улеглась лихорадка, выполнен план, месячный, и не только выполнен, но перекрыт. Тот же Скоруба и перекрывал задания... Некрасиво получается.
— Обойдется, думаю...
— Упекут,— не согласился Демид.— Как пить дать, упекут. мужика.
Молчавший до сих пор Артемка заерзал на сиденье.
— Мам, а чего дядьку Ивана судить будут? Судят же злодеев, бандитов да шпионов.
— Никто никого не судит. И не твоего ума это дело! — рассердилась она, сразу не сообразив, что ответить.
— Когда бы...— протянул Демид.
— А хлопцы все говорят, что будут судить,— пробурчал Артемка и обиженно умолк.
Ему никто не ответил.
И опять в кабине наступило неловкое молчание. Демид не в пример Николе, который на своей полуторке из пассажира душу вытряхивал, вел машину осторожно и умело, то разгоняя до надсадного визга мотора, то притормаживая на ухабах, и тогда она мягко переваливалась, как утка, с боку на бок. Тонкий лед, успевший за ночь затянуть лужи, разламывался под колесами, и Ксюше, видевшей через боковое окошко, как разлетаются прозрачные куски, искрясь на свету, было жаль его — первого в эту осень, чистого и пока еще беззащитного. Вот он впереди, такой свежий, веселый, просто глазу мило, а дотронулся — и пропала красота.
Она вдруг подумала, что и ее сегодняшнее настроение похоже на этот изломанный лед. Утром впервые за многие недели ей было так легко и радостно, что хотелось смеяться, и на тебе — то сболтнула насчет этой бетонки, то завели разговор о Скорубе, будто и поговорить не о чем. А ведь и вправду не о чем. Люди они чужие, разные, судьбы у обоих невеселые, общих знакомых, кроме Левенкова, нет. К тому же она человек малообщительный...
И чем больше ей хотелось вернуть утреннее настроение, заговорить, нарушить это глупое молчание, тем путанее становились мысли и неуловимее нужные слова. В конце концов она рассердилась на себя: «Вот баба-дура, чего голову ломаю! Ну молчат два человека, каждый думает о своем — что тут необычного? Вот Артемка гоголем сидит — уж точно, «рулит» вместе с шофером, завтра будет хвастать перед хлопцами».
Но это ее не успокоило. Ксюша знала, что разговор о Скорубе тут ни при чем. Самой себе не соврешь. Сразу же после их знакомства Ксюша заметила, что Демид преследует ее дерзким, самоуверенным взглядом, но не придала этому значения — мало ли какие нахалы на нее заглядыва-
лись. Однако вскоре это постоянное, изо дня в день, внимание начало тревожить, потом пугать, выводя из равновесия. Последнее же время она просто избегала его, а доводилось встречаться — напускала на себя излишнюю строгость, которая со стороны могла показаться неприязнью. Такое обращение, конечно, заедало Демида, но он не отступался, обхаживая Ксюшу и так, и эдак. Она же прикрывалась внешним равнодушием, а на самом деле была в растерянности и не знала, как поступить.
— Заяц! — выдохнул неожиданно Демид, заставив Ксюшу испуганно встрепенуться.
— Где? — всполошился Артемка.
— Вон, от железки чешет.
Он резко затормозил и выпрыгнул из машины, Артемка юркнул следом. И тут Ксюша увидела зайца. Серый, крупный, прижав к спине длинные уши, он саженными прыжками перемахивал шлях от железной дороги к лесу.
— Ату его! — крикнул Демид и, вложив пальцы в рот, оглушительно засвистел.— Держи косого! Держи, давай!..
Вторя ему, Артемка визжал и кричал что-то бессвязное, притопывая на месте.
В три маха заяц пересек шлях и скрылся в сосняке.
— Эх, душа из тебя вон! Хорро-ош! — Демид весело захохотал и повернул к машине — румяный весь, с блестящими глазами.
«Ну точно дите малое»,— подумала Ксюша восхищенно и помимо воли рассмеялась. Напряжение как рукой сняло, и ей снова стало легко и беззаботно.
— Видела, мам? Видела? Вот это зайчище! — восторгался Артемка, усаживаясь на прежнее место.
— Видела, а как же.
— Жалко, стрельбы нет, а то б... А, дядька Демид?
— О чем разговор? Был бы наш!
— А то не? Перед самым носом же...
— Да с первого заряда! — вторил ему Демид вполне серьезно и лукаво поглядывал на Ксюшу.
— А как он шуганул, когда вы засвистели! Вот бы мне так мирово свистеть,— вздохнул он мечтательно.—Я бы всех пересвистел.
— Так это ж запросто. — Да ну?
— Раз плюнуть. Погляди, делаешь пальцы колечком, закладываешь в рот вот так...
Он приложил пальцы к губам, и Ксюша, решив, что
Демид сейчас в самом деле засвистит, ненатурально перепуганно замахала руками:
- Ой, оглушишь, Демид! Перепонки лопнут.
— Ладно, так и быть, в другой раз,— согласился он и принялся рассказывать о зайцах, как они ночью, попадая на свет машины, бегут в лучах фар, не сворачивая. Тогда их бей, как по мишени на стрельбище.
С Демидовыми рассказами, веселые, возбужденные, они и въехали в Метелицу.
Машины в Метелице появлялись нечасто. Каждое такое появление вызывало у сельчан любопытство: к кому, по какой причине? Заслышав гудение мотора, взрослые высовывались из окон, открывали калитки и пристально вглядывались в лица приезжих, детвора вприпрыжку, с криком преследовала машину по улице, собаки с остервенелым лаем кидались к колесам.
Став центром внимания целой деревни, Ксюша смущенно улыбалась и усиленно кивала головой — раскланивалась через стекло со знакомыми. А знакомыми были..все от мала до велика. Артемка важно глядел перед собой, никого не замечая. Вернее, он всех замечал и все видел, но головы не поворачивал, держа ее необычно ровно, будто аршин проглотил. Еще бы — появился в родной Метелице не пёхом со станции, а в кабине ЗИСа! Хлопцы, бегущие за машиной, видать, лопаются от зависти.
Встретил их Максимка. Он стоял у палисадника и улыбался.
— Тетка дома? — спросила у него Ксюша, выбравшись из кабины.
— Ага, дома,— усердно закивал Максимка.— Сичас она...
— Демид, развернись, заедем во двор, чтоб не тягать на улицу.
Она открыла калитку и столкнулась к Просей.
— Приехали? Вот и слава богу,— заулыбалась Прося.-— Максимка с утра на улице крутится — поджидает, А то кто ж его знает, может, машины не достала или еще что. Си-час ворота открою.
Машина во дворе не поместилась, передок торчал из во-рот — тешил любопытных. Демид заглушил мотор. Прося уже приглашала всех в хату, к столу.
- День большой,—повторяла она,— успеется. Какая у вас там еда на скорую руку, а я приготовилась.
Ксюше есть не хотелось, Артемку она тоже покормила, а вот насчет Демида не была уверена — поел ли. Да и когда ему было готовить в своем бараке? К тому же и вправду торопиться некуда.
Еда в голодном сорок шестом была главной заботой в каждом доме, и Прося, по всему видно, гордилась своим угощением. Особых деликатесов в Метелице и до войны не знали, но простой крестьянский продукт здесь не переводился, даже в тридцать третьем и в оккупацию сельчане не испытывали всего того, что выпало на долю горожан. И сейчас упревшая в печи картошка, румяные оладьи, помазанные сметаной, внушительный кусок белого, в розовых прожилках, сала, разные соленья были истинным благом, а для Проси — вдвойне, потому как выкручивалась она сама с двумя детьми, без мужа.
У Ксюши взыграл аппетит. Они закусывали, перебирая метелицкие и заводские новости, шутили, смеялись, беззаботно, как до войны. Даже обычно сдержанная Прося пробовала балагурить. Ей тоже требовалась разрядка от постоянных забот о детях, от тревог и тоски по Тимофею.
Демид утратил сдержанность и усиленно заигрывал с Ксюшей, выражая ей свое расположение. Она пыталась обернуть все в шутку, однако не могла скрыть смущения и оттого начинала сердиться. Ей было неловко перед Просей. Нашел время для ухаживаний, лешак толстолобый, пошевелил бы мозгами! Ладно уж где-нибудь в другом месте, только не здесь, в Метелице, да еще в присутствии Проси.
Только она подумала так — в памяти всколыхнулось все, связанное с этим трехстеном, где они сейчас сидят, с отцовской хатой, с местом этим, этой землей — все близкое, родное до боли. Веселость ее мигом прошла.
— Засиделись мы, пора шевелиться.
— Да где ж там пора? —Прося обернулась к старым, отцовским еще ходикам с тяжелой гирей на цепочке.— Вон и одиннадцать не пробило.
— Останется время — потом...
Демид, видно, понял свою бестактность и шумно, заскрипев табуреткой, встал из-за стола.
— Я пойду курну пока.
Когда он вышел, Прося поинтересовалась:
— Это заместо старого шофера? Прошлый раз, помнится, другой приезжал.
— Сейчас на заводе их двое. Демид недавно у нас, Ле-венкова знакомый. Воевали они вместе, в лагере добруш-ском вместе были.
— Ага-а, вот оно как. А мужик он хорош, любота! Заметила, как он глазками-то стриг? Неравнодушный.
— Тоже скажешь...— нахмурилась Ксюша.— Просто дурь девать некуда.
— И то верно: на гулянку не попал, теперь вокруг пальца не обмотает,— хохотнула Прося.— А все-таки, может, есть чего меж вами?
— Ну что ты несешь? Опамятуй! Тут дохнуть некогда, а она... Тебя прямо не узнать.
— Эх, Ксюшенька, не все ж кукситься да слезами исходить. Вот ты приехала — и радость мне, душу хоть отведу.— И она опять принялась за свое, весело улыбаясь и поблескивая глазами:— Я к тому, что одной дохнуть некогда, а с хозяином совсем наоборот. И вправду, чего хоронить себя загодя? Девка ты в соку, да и за Артемкой строгий глаз нужен. По нынешним временам мужики в большой цене, особо не раскидывайся.
Все это Ксюша отлично понимала и знала, что у нее будет новая жизнь. Может, потому и уехала из Метелицы. Но сознаться себе в том, а тем более сказать вслух другому человеку еще не могла. Не пришло время.
— Оставим, Прося. Оставим,— не потребовала, а как-то жалобно попросила Ксюша.— Давай о деле.
— Ну, как знаешь. Только мы уже не девочки-подлетки, отстыдились в свое время, надо рассуждать трезво. Сичас я...
Она прошла в горницу и вскоре вернулась с тугим свертком в руке. Сдвинув тарелки с края стола, развернула ситцевую косынку.
— Продала вот излишки, собрала кой-чего, думаю, на корову тебе хватит.
Прося аккуратно пересчитала деньги, свернула их трубочкой и передала Ксюше.
— Ты гляди, если это последние...
— Бери, бери,— замахала Прося руками,— выкручусь, мне нарядов не справлять. Я и так перед тобой в долгу по самую макушку.
— Скажешь тоже. Будто не родня мы.
— Родня, Ксюшенька, родней, а утроба у каждого своя — по отдельности. Оттого, что один сыт —у другого жиру не прибавится. Проживем, ничего, руки-ноги еще крепкие.
— Вот и ладно.
Ксюша встала, прошлась, разминая ноги, бесцельно потрогала теплую стенку печки, заглянула в горницу, потом в окно и, преодолевая желание войти в свою бывшую спальню, остановилась у дверей горницы. Уехала она отсюда еще летом, хотя и наведывалась в Метелицу по воскресеньям, но сейчас у нее было такое ощущение, точно с родной хатой прощается именно сегодня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71