С машиной и море по колено, с машиной он человек, с ней он — Князь, как прозвали его в Сосновке за привычку обращаться к своим собутыльникам: «Пей, князь! Гуляй, душа из меня вон, плачу!» На прозвище свое он не обижался, даже совсем наоборот. «Княжить» любил.
И в самом, деле, кто в поселке осмелится сказать ему слово поперек? Любого скрутит в бараний рог. Кто больше всех заколачивает денег и сорит налево и направо, угощая всякого прохожего? Демид не жила, привык не копить, а тратить. Чья жена лучше, красивее, умнее Ксюши? А на худшую он не согласен, знает себе цену. Вокруг кого собираются мужики и пошутить, побалагурить, душу отвести от повседневных забот? Кто расшевелил этот запущенный, заплеванный клуб? То-то же! Демид по праву — Князь.
Зимой, от нечего делать и от избытка сил, он вызвался оживить работу в заводском клубе. В этом разбирался больше не от знаний, а по наитию, хотя и до войны, на гражданке, и в автобате был постоянным участником самодеятельности. Ему удалось главное — сколотить драмкружок, остальным занялся одноногий Михаил Гаврусь, неразворотливый, тихий, какой-то рохля-мужик, только и поставленный завклубом из-за своей инвалидности и умения пиликать на баяне. К Новому году отрепетировали чеховского «Медведя». Помещика Смирнова играл, конечно, сам Демид, вдовушку Попову—завмаг Маруся Палагина, у которой вдруг обнаружились драматические способности. Вообще любителей «изобразить на сцене» в поселке оказалось много.
Новогодний концерт удался на славу. Пьеска понравилась заводчанам скорее не действием, а тем, что вот Демид Рыков, шофер поселковый,— и помещик, с бакенбардами, с тросточкой, а Маруся, завмаг Маруся,— помещица! «Ах, как я зол! Как я зол!» — гремел Демид на весь клуб, остервенело скрипя зубами и тараща глаза. Демид-помещик злился, а зрители смеялись. Особенно вдохновенно он изобразил финальную сцену, зная наперед, что тут зрители возьмутся за животы: «Двенадцать женщин бросил я, девять бросили меня...» Это к Демиду подходило, сам Челы-шев хохотал.
Ползимы у них с Ксюшей не случалось никаких размолвок, жили душа в душу, миловались, как молодожены. Демид старался пить поменьше, зная, что, потеряв контроль над собой, может натворить глупостей. Но эта постоянная сдержанность, напряженность, как за баранкой в гололед, начинали утомлять и нервировать. В конце концов, хозяин он в доме или примак, на котором воду возят? Почему стакан-другой может себе позволить, а от третьего должен отдергивать руку и врать собутыльникам о каких-то срочных делах? Тоже мне — Князь!..
Однажды не отдернул и выпил лишнее. Как добрался до дома и что было потом — не помнит, только назавтра пришлось просить прощения. А в общем-то все обошлось благополучно, Демид ждал худшего. После обычных упреков и расспросов Ксюша попросила:
— Не напивайся так — страшным становишься. Боюсь я.
— Знаю, буйный,— сказал он виновато и отметил про себя: «Хоть пьяного боишься — и то дело. Хозяина должны бояться, а то какой же он хозяин».
— Тарелки вот поколотил...
— Не помню. Убей —не помню. Верно, что-то сказала поперек. Ты вот что, Ксюш, когда я в подпитии, не перечь, потом скажешь. Не знаю, отчего это у меня, но стоит чуть перебрать, появляется желание крушить все подряд, ломать. Потом каюсь, а удержаться не могу.
Это было полуправдой, Демид лукавил. Сдержаться он не мог в редких случаях, когда его доводили, что называется, до белого каления, в остальном же отчетливо осознавал происходящее. Другое дело, что сдерживать себя не очень-то хотелось. Да и какого черта? Перед кем осторожничать? Обматерил кого-то, в зубы съездил — так не перечь, не доводи до злости. Сами же и виноваты.
— Тарелки будут новые,— заметила Ксюша.— Не поломал бы семью, Демид.
— Семью...— прогудел он с деланной обидой.— Живешь как чужой и не поймешь, то ли гость, то ли хозяин в доме. Вон и сынок твой до сих пор не признает.
— Как это не признает? Привязался он к тебе, неужто не видишь?
— Чего же папкой не назовет?
Ксюша потупилась, щеки ее пошли красными пятнами.
— Трудно ему, Савелия хорошо помнит...
— Подсказала бы — назвал,— уже не оправдывался, а напирал Демид.
— Говорила... Потерпи, не все сразу. Дай привыкнуть.
— Терпеть я привык,— вздохнул он вполне натурально, дескать, и тебе надо в чем-то потерпеть, не одному мне.
Из этого разговора Демид понял главное для себя: Ксюша в его власти. Внешняя строгость — это напускное, а так она мягкая, отходчивая и жалостливая, как и большинство баб, стерпит и простит, лишь бы покаялся вовремя.
А с Артемкой вскоре образовалось. Парнишка он ничего, нравится Демиду, вот только больно себе на уме и с норовом. Ну, положим, что с норовом — это хорошо. Хорошо вообще, в целом, да не перед Демидом же его показывать. Но когда Артемка заболел и две недели пролежал пластом, Демид понял, насколько привязался к нему. Ксюша осунулась лицом, изнервничалась, исплакалась в страхе за сына, и Демида его болезнь взяла за живое. Он помогал ей чем только мог: прогревал рефлектором, бережно поворачивал с боку на бок, рассказывал ему разные истории, подбадривал, вселяя уверенность в выздоровлении, хотя ни у него, ни у Ксюши (он замечал это) такой уверенности не было, завалил комнату гостинцами — только бы ел. Ревматизм отступал неохотно. Сначала боль оставила шею, затем плечи, руки, грудь и дней на пять застряла в ногах, угрожая оставить его инвалидом. Наконец и вовсе отпустила. Чудная болезнь, Демид ни разу с такой не встречался.
Однажды, когда Ксюши в доме не было, Артемка попытался встать на ноги и грохнулся на пол. Вот тогда он впервые и позвал его:
— Па-апка!
Демид влетел в комнату, как пушинку, подхватил его на руки и уложил в постель.
— Ходить не умею,— пожаловался Артемка и расплакался.
— Да ты что, Артемка! Держись, мужик, ослаб просто. Ну...— Глядя на него, Демид и сам готов был уронить слезу, такая вдруг жалость его охватила.— Ноги подкосились? Ничего, через недельку будешь на коньках гонять. Будь мужчиной, слезы —это не наше дело. Пускай бабы плачут.
— Правда, пап?
— Ну! Ну!..— только и смог выговорить Демид, потому что в горле перехватило и защекотало в носу.
Все это вспомнилось Демиду невесть чего — может, от хорошего настроения, от весенней благодати, может, от мысли, что сегодня, после корчевания, он обязательно выпьет, а то уже неделю ко рту не подносил. Вчера вечером Маруся привезла три бочки пива, само ко времени. Дышите глубже, Демид Иванович, жить можно.
Березку он выдернул без особых усилий, лишь крякнул, налегая на вагу, а вот пенек уперся, заскрипел, сопротивляясь.
— Ксюша, давай-ка вместе,.. моего веса не хватает,— позвал Демид.
— И я! — подлетел Артемка.
— Давай и ты. Дедка —за репку, бабка —за дедку...
Они втроем навалились на вагу, но, как ни раскачивали, пень не поддавался, видно, в корнях еще теплилась жизнь. На арапа не возьмешь, надо обкопать со всех сторон.
— Крепок, старичок,— сказал Демид и взялся за лопату.
Он прокопал на один штык вокруг пня, начал второй, и вдруг лопата провалилась под самый держак. В следующую секунду Демид отпрянул назад, холодея от мгновенного испуга,— из-под пня выскользнула серая гадюка и завиляла по свежевзрыхлеиной земле, пытаясь улизнуть. Он едва успел опомниться и рубануть ее лопатой, ругнувшись при этом и на змею, и па себя за лихорадочный постыдный испуг.
Рядом уже стояли Артемка и Ксюша.
— Что такое, Демид?
— Гадюка вот...
Ксюша взвизгнула и отскочила в сторону.
— Да не бойся, перерубил.
— Может, уж? — засомневался Артемка, подступая к пню, но Демид осадил его:
— Не суйся, кажется, тут змеиное кубло. Гляди, вон лежит.
— Гадю-ука,— подтвердил Артемка с видом знатока. —- Чего ж теперь делать-то? — растерялась Ксюша.—Ой, надо народ предупредить, гадючье место. Артемка, отойди, не лезь, слышишь? Кому говорю! — И она заторопилась на соседнюю делянку.
— Да мы их с пацанами прошлым летом!..— похвалился тот.— Счас, только лозину возьму. А ужаку, так я в руки запросто...
Демид по примеру Артемки вооружился гибкой лозиной и запасся шестом. Со всех сторон уже стекался народ. Первой прибежала детвора, за ними мужики и бабы.
— Гадючье место!
— Хватает нечисти.
— Нашли деляночку...— только и слышалось вокруг. Детвора, кажется, боялась меньше взрослых, лезла к пню без оглядки, на них покрикивали матери, но это не помогало. Демид шуганул их и попросил Акима Кривошлы-кова пошурудить шестом с другой стороны пня, став на-
готове с лозиной напротив. Тот разворошил сырую землю, но змеи не показывались.
— Может, одна? — отозвался кто-то из баб.
— Они поодиночке не зимуют.
— Не зимуют,—подтвердил молчаливый Аким.— Бензинчику бы.
Артемка принес бутылку с бензином. Облили пень с одного боку, плеснули в развороченную шестом дыру, подклали хвороста и подожгли. Пламя взметнулось столбом, но через минуту спало, оставив гореть небольшой костерок хвороста.
Все ждали. И гадюки поползли — одна, вторая, третья... пятая. С остервенением и гадливостью Демид вместе с мужиками :лестал их лозиной, перебивая хребет, они извивались, гнулись кольцами и, лишенные возможности передвигаться, шипели с таким же остервенением и злостью, с какой их били мужики. Добивать не успевали, из-под пня выскальзывали все новые и новые, их надо было остановить хоть одним хлестким ударом, не дать улизнуть в кустарник. Когда из ямы выскользнула последняя гадюка, у пня копошилось омерзительное живое месиво.
Первыми не выдержали женщины, отплевываясь и ругаясь, стали расходиться, одну из них стошнило. Не выдержали и мужики: убедившись, что ни одна из гадюк не уползла, отошли в сторонку и торопливо закурили. Зато детвора охотно накинулась с лозинами на недобитых змей.
— Верно, гадючье место,— сплюнув гадливо, прохрипел Демид.
— Ничего, раскорчуем — перестанет быть,— обмолвился угрюмый Аким.
Хлопцы во главе с Артемкой, поскольку он был хозяином на этой делянке, пересчитали змей (их оказалось тридцать восемь), облили остатками бензина и сожгли.
Ужина Демид не стал дожидаться.
— После этих гадюк не полезет в глотку,— объяснил Ксюше.— Дойду до магазина, там пиво привезли.
— Только ненадолго, скоро сготовлю.
— Угу.
Против пива не могла возразить никакая жена, потому что завозили его от случая к случаю. И все-таки молодец Ксюша, не стала зудеть, чтобы не пил, заговорила, видно, совесть. Целую неделю являлся домой как стеклышко, весь выходной ворочал на делянке — другая бы сама поднесла стаканчик-другой.
У крыльца и в самом магазине собрался весь «цвет» Сосновки. Одно слово: пиво! Готовое вот-вот окунуться в лесную чащу солнце било прямо.в распахнутые двери магазина, словно приглашало заходить. Пивной вечерок, ничего не скажешь.
Перед Демидом почтительно расступились, пропуская к прилавку. Он вообще не привык стоять в очередях, а тут еще оказался «свеженьким», не отведавшим пенной благодати. Кто не посочувствует.
— Просим, Демид Иванович,— это которые не прочь угоститься.
— Проходи, Князь, а то не достанется,— которые и сами угостят.
Но все с одинаковым любопытством поглядывали вслед, ожидая от него чего-то этакого, необычного. Демид и сам не знал, когда и как сложилось мнение, что он должен хоть чем-то да отличиться. Хорошо ли, плохо, но — выделиться, удивить или позабавить. Как на сцене. От него ждали, и он, может быть и не желая того, должен был держать марку. Только поди попробуй всякий раз что-то новое придумать. Порою это веселило Демида, порою злило, но деваться было некуда, он понимал, что всякая популярность требует усилий.
— Демид Иванович, наливаю,— расплылась в улыбке чернявая Маруся: покупатель видный, да к тому же на сцене в клубе обнимались.
Он мельком окинул наблюдающих и ухмыльнулся. Послать их в три колена, что ли? Хотя нет, к чему портить себе хорошее настроение. Собирался выпить четушку, но раз так...
— Для начала, Маруся, подай-ка мне пузырек.
— Четушку или полную? Белоголовую?
Демид взглянул на нее небрежно и слегка развел руками, мол. за кого принимаешь? Конечно, полную и конечно же белоголовую, когда он брал у нее этот паршивый «сучок»?
Сургуч скрутил одним движением, зажав горлышко в кулаке, мизинцем ковырнул пробку и перелил содержимое бутылки в граненый бокал. Одним духом, не отрывая бо-
кала от губ, опустошил до дна, кхэкнул и запил предупредительно подставленной кружкой пива. За спиной пробежал шепоток.
— Еще кружечку.
Маруся уже приготовила и услужливо пододвинула к краю стойки, повернув к нему ручкой — для удобства. Выпил и эту без передышки.
— Пожалуй, еще одну...
Маруся подала третью и на тарелочке — кусок холодца.
— Закусил бы, Демид,— попросила она озабоченно.
— Княгиня, что за волнения? Мы ж не на сцене.
Он выпил третью, четвертую, заказал пятую и наконец услышал, как за спиной принялись считать. То-то же, паршивцы!
Одолел десять кружек — больше не шло. Ну и хватит, главное, счет круглый, хорошо запомнится. А теперь домой. Хотя нет...
— Княгиня,— прогудел он, едва сдержав отрыжку,— подай еще пузырек на дорожку.
За спиной повисла гробовая тишина. Большие Маруси-ны глаза испуганно округлились, но возразить она не посмела. Демид неторопливо рассчитался, сунул бутылку в карман и, ни на кого не глядя, вышел из магазина. Следом вывалили все «болельщики». Он спустился с крыльца и ровно, как по шнурочку, наметив вдали ориентир, зашагал через Большой двор, улавливая ухом голоса у магазина.
— Ну, врезал!
— Десять, слышь, десять!..
— И не пошатнется.
— А со второй как надул? Я за чистую монету принял.
— Кня-язь!..
Большой двор Демид пересек благополучно, только на шляху, уже у самого гаража, его шатнуло в сторону. Не следовало, конечно, натощак глотать столько, да что поделаешь, когда ничего другого в голову не пришло. Он еще не опьянел, заявится бодрым, плотно поужинает... Все путем, все толково. Еще и с Ксюшей можно по стопарику под хорошую закуску. Заслужил нынче. А если и нет? Что он, в батраках — заслуживать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71