Нехорошо». И все же что-то мешало ему поверить директору. Уж слишком наигран, неискренен их разговор, что-то здесь не то. Ну да ладно, через недельку все прояснится, результаты разведки сами покажут.
Челышев закурил свою «казбечину» и засобирался:
— Ну, пойду покажу им свою территорию, та-аскать.
«Вотчину— будет точнее»,— подумал Левенков, поднимаясь с подоконника.
— Ты побудь в конторе пока — надо представить. Займешься с ними эти дни, я завтра собираюсь в управление.
— А что ими заниматься? Пусть работают. — Ну мало ли что...
Левенков так и не понял — то ли Челышев как бы извиняется за допущенную нетактичность, поручая ему заниматься геологами, то ли хочет отстраниться от участия в этом деле, то ли ему действительно нужно в управление (о целях своих поездок в Гомель он никогда не сообщал, лишь ставил в известность: надо съездить).
Его подозрения оказались не напрасными. Уже на третий день разведки выяснилось, что за рабочим карьером, в сторону леса, трехметровый пласт резко утоньшается до метра, потом до полуметра и сходит на нет. Дальше к березовой роще по всему пустырю — песок. Для всех завод-чан это было неожиданностью. Глины в рабочем карьере хватало месяца на два-три, значит, за этот срок необходимо— кровь из носа — развернуть фронт работ в другом направлении: вскрыть новый карьер, проложить к нему узкоколейку, провести электричество, перенести лебедку, перегнать экскаватор и — само собой — накатать хоть какую-то дорогу. Правда, если поднатужиться, времени для этого
хватало.
Нетронутым на заводских землях оставался лишь просторный участок за старыми карьерами, примыкающий к лесхозу. Именно его в прошлом году и раскорчевывали под огороды. Там, прямо на огородах, геологи и обнаружили мощный пласт совершенно чистой, без малейших примесей, глины. Они еще только приступили к работам на этом участке, но всем уже стало ясно: плакали огороды, карьер будет здесь. Никто никого не обвинял: понятно, что где глина — там и карьер, но заводчане в первый же день обнаружения глины на огородах вспомнили прошлогоднюю раскорчевку и прозвали это место змеиным.
Для Левенкова не оставалось сомнений, что директор знал залегание пласта и рассчитал все наперед. Вспомнился разговор Челышева с цыганами на рабочем карьере и то, как он старался улизнуть от инженера, направляясь в табор. Он и тогда изворачивался, лгал, определенно зная, сколько в этом месте глины. Знал и раньше, еще позапрошлой осенью, когда шел разговор об огородах. И тогда извернулся, отстранился от участия в определении места под
огороды, переложил этот вопрос на чужие плечи — решайте, мол, сами, дело общественное. Какая дешевенькая игра в коллегиальность! А добился своего — бесплатной для завода раскорчевки участка. Теперь для вскрытия пласта потребуется вдвое меньше времени и средств. Дальновидный директор, ничего не скажешь.
Оставалось одно — откровенно поговорить с Челыше-вым, высказать ему все, что о нем думает, и хлопнуть дверью. Давно пора. Левенков уже не мог спокойно встречаться с ним в конторе, здороваться по утрам, обсуждать какие-то дела. Сам вид его, пропитанные папиросным дымом подпаленные усы, манера важно жестикулировать — все вызывало отвращение.
Сразу после отъезда геологов Челышев провел совещание. Речь шла о новом карьере — о чем только и было разговоров последнюю неделю. Все воспринимали предстоящие работы как неизбежность, никаких сомнений или возражений, естественно, быть не могло, и совещание скорее походило на челышевскии инструктаж: кому и чем теперь заниматься. Спокойное, деловое совещание — директор отдавал распоряжения, мастера согласно кивали головами да вздыхали обреченно.
— Карьер начнем вскрывать в ближайшие дни,— сообщил он.
— А кто вскрывать-то будет? — поинтересовался кадровик, опасаясь, что придется срочно искать рабочих.— Своими силами или как?
— Цыгане вскроют, у нас давние связи.
— Да где ж они?
— Тебе бы, Осипович, надо знать — где. Давно пора знать, понимаешь!
— Так вы ж сами...— промямлил кадровик, вобрав голову в плечи, будто ожидая удара.— Сами всегда договаривались.
— Вот именно: сам. Все сам... В Гомеле цыгане, на зимних квартирах. Дам тебе адрес, сегодня же поезжай.
—- Угу. А на чем? Утренний поезд ушел.
— На машине. Рыков поедет в пекарню за хлебом, там недалеко. Так, значит. Кому что не ясно? Давайте вопросы сразу — потом не бегать чтоб.
Все совещание Левенков сидел молча, наблюдая за Челышевым и пытаясь уловить в нем хоть какие-то признаки угрызения совести, однако ни в его голосе, ни в поведении не смог заметить и тени смущения. Голос гудел, как
всегда, властно, не допуская каких бы то ни было сомнений, усы недовольно топорщились, взгляд колюче обращался то к одному, то к другому. Ждать от такого душевных переживаний — напрасный труд. Ну что ж, тем лучше, значит, в этом человеке Левенков не ошибся и расстанется с ним без малейших сожалений. Он решил сегодня же поговорить начистоту и поставить на этом точку, только не знал, когда завести разговор — с глазу на глаз или сейчас, при всех. Оно бы лучше при всех, а то кто еще решится сказать директору всю правду.
— Значит, вопросов нет,— закруглил совещание Челышев.
— Есть,— отозвался Левенков.
— Что у тебя?
Левенков неторопливо подвигался на своем стуле и, глядя ему в глаза, спокойно и тихо спросил:
— Вы знали, где находится глина?
На какое-то мгновение взгляд Челышева метнулся в сторону — вопрос застал его врасплох,— но он тут же взял себя в руки и произнес с расстановкой:
— Не понял!
— Я говорю, вам было известно залегание пласта раньше, еще до разведки?
Все с недоумением уставились на Левеикова, потом на начальника, лишь Петр Андосов потупился смущенно, вероятно, тоже догадывался об этом.
— Ну, брат, фантазией тебя бог не обидел,— хохотнул вдруг Челышев.— К великому сожалению, дорогой мой, я еще видеть сквозь землю не научился.
— Значит, знали.
— Что за странные вопросы!— повысил он голос.
— А это уже не вопрос — утверждение.
— Да кто ж мог знать...— оживился Волков.
— Ладно, развлекательными разговорами займемся на досуге,— оборвал его Челышев и резко встал за столом.— А сейчас о деле. Кому еще что не ясно? Нет вопросов? Тогда все свободны.
Выдержав минуту-другую, пока мастера разойдутся, Левенков, сопровождаемый озабоченным взглядом Ксюши, направился в кабинет директора. Тот сидел за столом без дела (по всему видно, ждал его) и усиленно дымил папиросой.
— Ну? — спросил он неторопливо, кивнув Левенкову на стул.
- Что ну?
— Решил скомпрометировать меня перед народом?
— Сказать правду решил — так будет точнее.
— Ах, пра-авду... Правду, которой не знаешь. А ты подумал о том, что я могу и обидеться? Да-да, обидеться и расценить это как подрыв руководства или более того — как клевету?
— Руководства в единственном числе?
— Хотя бы и так.
— Подумал и решил, что вам не пристало обижаться.
— Это почему ж?
— Потому, что вы обидели весь поселок.
Челышев заскрипел столом, наваливаясь на него и растирая в пепельнице свой окурок — не торопясь, тщательно, словно показывая, что и его, инженера, он сотрет при желании вот так же. Покончив с окурком, он сухо произнес:
— Это твои домыслы.
— Неправда! Вы знали.
— Откуда, не подскажешь?
— Знали! — повторил он убежденно.
— Положим, догадывался, ну и что?
Левеиков ждал, что после этого директор заведет свой обычный демагогический разговор о пользе общей и частной, о политике руководителя, о требовании времени —и это выглядело бы попыткой оправдаться — однако Челышев ограничился вызывающим, чуть ли не наглым «ну и что» и уперся в него неподвижным взглядом. Он настолько был уверен в безнаказанности, что не утруждал себя такими «мелочами», как порядочность, честность, забота о сохранении доверия подчиненных. Левенков почувствовал, что скулы его твердеют, тяжелеют глаза, и вдруг на мгновение увидел себя, как в зеркале: перекошенный рот, вздувшиеся ноздри, сдвинутые к переносице брови... «А я злой,— подумал он.— Злой! Но как иначе с такими людьми— добром? Не проймешь. Слабенькое оно, добро мое, младенческое».
— Это откровенный обман,—сказал он как можно спокойнее.— Низкий, недостойный обман. На нем долго не продержишься.
— Бона ты куда! — удивился Челышев, поняв наконец, что их разговор последний.— Надо полагать, сжигаем мосты, дверью хлопаем, та-аскать?
— Так будет лучше для нас двоих.
— Для двоих? Ну-у, брат, переоцениваешь ты себя.
Для тебя одного. Всего лишь для одного,— проговорил он с наигранным добродушием.— С этого и начинал бы, а то вишь куда завернул. Ах, какие мы решительные задним числом! Не плевал бы в колодец, Сергей Николаевич, авось испить придется.
— Надеюсь найти источник почище.
— Поищи, поищи. Только не замути его так скоро.
У Левенкова пропало желание продолжать разговор: это — что кричать в пустыне.
— Значит, можно рассчитывать, что с вашей стороны не будет никаких препятствий. Я правильно понял?
— Правильно. Можешь писать заявление об уходе. Только не откладывай, у меня дел много, нужен помощник хороший,— подчеркнул он последнее слово.
Все это время Челышев держался спокойно, сохраняя превосходство, но под конец сорвался. Кто-то приоткрыл дверь, пытаясь войти, и он рявкнул на весь кабинет: «Занят!», выдав свое состояние. Демонстрировать далее наигранное спокойствие не было смысла, Он задергал усами и жестко произнес:
— В управлении не советую хлопать дверью, если хочешь уйти сам,
— Это угроза?
— Нет, покуда что предупреждение. В твоих интересах, как я понимаю, не затягивать решение вопроса.
— Конечно. Уж поскорее от свисточков, от гудочков...
— Хм, поэт! Ну, так машина пойдет в Гомель через полчаса.
— Сейчас напишу.
— Давай.— Челышев поднялся, показывая, что разговор закончен, и, уже выходя из-за стола, язвительно заметил: — А быстро ты спекся.
Они поглядели друг на друга, оба презрительно усмехнулись, и Левенков вышел.
Последние слова директора крепко задели самолюбие Левенкова. Его кабинетный разговор — укус комариный, а Челышев как самоуправствовал, так и будет продолжать, если не зарвется еще больше. Так уж устроен человек: одержав верх над соперником, он всегда считает себя правым и возносится в своей «правоте», не задумываясь над тем, почему случилось так, а не иначе, и даже личные недостатки начинают ему видеться достоинствами.
Все это Левенков хорошо понимал, однако поступить иначе не мог. Ничего явно противозаконного Челышев не сотворил, руководитель он старый, проверенный, все козыри окажутся на его стороне, Левенкова же посчитают заурядным склочником, а то и более того. Не случайно директор предупредил, что может выдать его за клеветника, подрывающего престиж руководителя. А ведь может, такой человек все может. И тогда дело станут рассматривать в другой плоскости — вспомнят и окружение в сорок первом, и добрушский лагерь. Тут вопрос позаковыристей.
Спустя три дня после разговора с Челышевым пришло довольно сдержанное письмо от Нади. Она писала, что жилплощадь по закону остается за ним и он волен распоряжаться ею по своему усмотрению. Но были в письме и такие слова: «Приезжай, Светка очень обрадуется». Они-то и обнадеживали. Он понимал, что не может Надя так вот сразу обо всем забыть, и ее сухое письмо нисколько не обижало. Было ясно: она принимает его и готова простить.
За неделю в управлении нашли нового инженера, Левенков передал все дела и был свободен. Накануне отъезда он устроил небольшой прощальный ужин, пригласив Демида с Ксющей да Петра Андосова с женой — соседей по дому и самых близких ему людей на заводе.
Невеселым было застолье. Гости чувствовали себя скованно, говорили о постороннем, несущественном, зная, что их дела и заботы теперь далеки от Левенкова, а он, понимая их состояние, пытался оживить разговор, бодрился, но делал это неумело, неестественно, потому что и самому, как ни опостылела ему Сосновка за два года, было.грустным расставание. Демид налегал на выпивку, Андосов пробовал балагурить по своему обыкновению, но и у него не получалось, Ксюша откровенно грустила, видно вспоминая Наталью. Только под конец старший мастер высказал то, что было на душе у всех.
— Жалко, Сергей Николаевич, что ты уезжаешь. Жалко.
— По-другому нельзя.
— Да я понимаю, чего ж не понять. И все ж таки...— Он помедлил, поскреб подбородок и добавил как бы между прочим: — А я бы принял твою сторону.
Этого Левенков не ожидал. Андосов был человеком порядочным, но всегда держался серединки между инженером и директором, ни с кем не обостряя отношений; с Че-
лышевым же он с первого дня на заводе, казалось, сработался как никто другой, и рассчитывать на его поддержку было бы самонадеянно. К тому же Левенков не искал ничьей поддержки, даже не пытался найти ее, он только сегодня с запоздалым сожалением подумал, что за два года так и не предпринял каких-то решительных действий, лишь противился в одиночку воле директора, думая больше о своем спокойствии, нежели о пользе дела. Может быть, потому Андосов и другие мастера боялись с ним откровенничать. «Чужой я для них. Чужой, и своим даже не попытался стать»,— подумал он с досадой и, глянув мастеру в глаза, благодарно улыбнулся:
— Спасибо, Петр Матвеевич. Только, боюсь, без толку все.
— Под лежачий камень вода не течет. Чего ж не попробовать?
— Нет,— покачал головой Левенков.— Нет, бесполезно, рано. Сейчас время Челышевых. И потом, Петр Матвеевич, не тот я, видно, человек. Понимаете, не тот. Есть люди, как бы вам сказать, ну... борцы есть и созерцатели. Так вот я, скорее всего, созерцатель.— Он криво усмехнулся и, прицокнув языком, подчеркнул: — Не борец.
— Жалко, жалко,— вздохнул Андосов.— Ну да после драки кулаками не машут. Даст бог, сам споткнется.
— Значит, это правда, что он знал довоенную карту?— вмешалась Ксюша.
— Вряд ли. Карту — вряд ли, но залегание пласта знал. Вот ума не приложу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71