Антип Никанорович не вмешивался — разберутся сами. В захмелевшем мозгу помалу ворочались приятные, неопределенные думки, по телу растекалась вялость. Его одолевал сон.
Раздался новый стук, и дверь дернули. Никто не отозвался. Стук повторился, настойчивый, требовательный. И опять все промолчали. Через минуту постучали в окно, и хриплый голос взорвался:
— Ну, паразит, я ему сейчас настукаю!
Сон отступил от Антипа Никаноровича, и он поднялся с лежанки, почуяв в этом стуке в окно что-то знакомое.
— Погодь, погодь,— остановил он солдата с хриплым голосом, готового выйти во двор, и придвинулся к окну.
В темной фигуре, сутулившейся под дождем, он узнал Савелия.
Солдаты еще затемно попили чаю, перекусили остатками со вчерашнего стола и укатили в направлении Гомеля.
К городу стягивались войска. Немцы укрепились на правом берегу Сожа, на высоком холме, и выбить их оттуда было нелегко. Антип Никанорович знал это и, провожая солдат с тоскливым чувством, почему-то боялся заглянуть им в глаза. Только прощаясь с кавказцем, глянул на него и охнул от неожиданности: что-то болезненное и щемящее толкнуло изнутри. Лицо кавказца было бледным и сосредоточенным, глаза отчужденные, как неживые, а на губах — улыбка.
«Господи! Неужто чует смерть свою?» — подумал Ан-тип Никанорович и не выдержал — обнял так быстро полюбившегося ему хевсура.
Проводив солдат за ворота, вернулся в хату. Ксюша уже возилась у печки, Прося чистила бульбу, срезая кожуру тонкими вьющимися стружками. Проснулся Тимофей, слез с печки и, постукивая своей деревяшкой, подался прямехонько к ведру с водой промочить горло. Потом он ополоснул лицо, вытерся полотняным рушником и только тогда огляделся и спросил:
— Ушли?
— Подались, голуби,— отозвалась Прося и заговорщицки подмигнула Ксюше.
Тимофей взглянул на батьку, на Просю, потом долго вглядывался в Ксюшу, румяную от тепла печки, веселую, с загадочной улыбкой на губах, и наконец спросил:
— Что-то не узнать тебя, Ксюш. Ни дать ни взять — на выданье.
— А чего ж, и на выданье! — рассмеялась Ксюша и проворно заработала ухватом в печи.
Прося хохотнула вслед за Ксюшей, а Антип Никанорович крякнул и вытянул из-за печи продолговатый ящик с инструментом.
— Что это с вами сегодня?—Тимофей пожал плечами и еще раз оглядел всех по очереди.
— Да Савелий пришел! — не выдержала Прося.
— Когда?!—Тимофей вскочил с табуретки и заковылял в горницу.
— Поднимай, пора уже! — крикнула вдогонку Ксюша. Вчера Антип Никанорович не стал будить Тимофея, да и с Савелием не поговорил толком. Узнав зятя, он открыл ему и, ступая между спящими солдатами, провел к своей лежанке. Зашептали было на радостях, но чей-то сонный голос взмолился: «Поимейте совесть! Дайте спать!» Посмеялись своему странному положению в собственной хате, и Савелий подался в спальню.
...За садом выглянуло неяркое осеннее солнце и осветило трехстен. Но и этот бледный свет казался сегодня праздничным. Откровенной радостью блестели глаза Ксюши, улыбались Тимофей и Прося, Артемка вертелся возле батьки, мешая ему бриться, только Максимка с завистью поглядывал на своего счастливого друга и сиротливо жался к теплой печке.
— Значит, на побывку отпустили. А потом куда? — спросил Тимофей, продолжая начатый еще в спальне разговор.
— В Городню, на курсы лейтенантов. Так что буду наведываться.— Савелий потрогал выбритую щеку тыльной стороной ладони и взялся за помазок.— Курсы шестимесячные, до самой весны... Эх, бритва добрая, батя!
— Чистый булат! — сказал Антип Никанорович с гордостью.— Да ты ж знаешь, ишо с первой мировой привез.
— Послезавтра надо быть на месте,— продолжал Савелий.— Еще и сам толком не знаю, куда, к кому явиться. Курсы только открываются. Ну, а у вас что нового?
— Что у нас,— вздохнул Тимофей.— Видел, все погорело? Детей негде учить. Яков — за председателя, еще не выбирали, но выберем, больше некого. Он мужик толковый, потянет. После обеда собираюсь в Зябровку насчет школы. На всю округу одна Зябровка и уцелела, там сейчас белорусское правительство. Они вслед за фронтом продвигаются, налаживают хозяйство. По нынешним временам надо торопиться, иначе взыграет голодуха. Что еще... Вот пропали мужики и бабы, которые в лес не ушли, остались сторожить свое барахло. Дядька твой Макар тоже пропал.
— Невесело,— вздохнул Савелий, вытер остатки мыла с подбородка и поднялся.
Антип Никанорович хотел полить Савелию, но Ксюша, ревниво замахав руками, опередила батьку, будто у нее хотели отнять что-то очень дорогое, принадлежавшее ей одной.
Антип Никанорович понимающе улыбнулся и сел на прежнее место.
Позавтракав, Савелий заторопился к своему партизанскому комиссару Якову Илину, а Антип Никанорович достал треугольный напильник и принялся точить пилу.
Савелий вернулся после полудня, переоделся и вышел в сад. Антип Никанорович успел уже собрать раскиданные по саду бревна и уложить с помощью Тимофея нижний венец.
— Тимофей в Зябровку ушел? — спросил Савелий.
— Подался,— отозвался Антип Никанорович и добавил, как бы извиняясь перед зятем за то, что отнимает у него кратковременный отпуск:—Только бы сруб поставить, а
там я и сам управлюсь. Вон,— указал он на искореженные гусеницами танка серые от времени бревна,— пяти штук не хватает. Лесины имеются.
— Успеем, батя, поставим сруб. Завтра я целый день дома.—Савелий нетерпеливо потер ладони.— Ну, с чего тут начинать?
День выдался ядреным и солнечным. Голубело небо, прохладный воздух распирал легкие, взбадривал, наполнял беспричинной радостью и желанием двигаться, что-то делать. Земля была мягкой после вчерашнего дождя, податливо проседала под сапогами, будто ласкала ноги Ан-типа Никаноровича и приглашала: «Топчись, топчись, человек, не засиживайся, мне приятно носить тебя на груди своей». И он топтался вокруг баньки, сопел и добродушно ухмылялся, поглядывая на зятя.
Савелий работал жадно и торопливо. Приволок лесины из-под навеса, принялся тесать. Упарился, скинул фуфайку, поплевал на ладони, и топор опять весело заиграл в его руках, только щепа — по сторонам. Окреп Савелий в партизанах, набрался прежних сил, даже помолодел в сравнении с позапрошлой зимой. Что ни говори, а старому Ан-типу грех обижаться, мужик у его дочки добрый. Хоть.и не рода Лапицких, однако крепок: шея гладкая, двумя четвертями не обхватишь, лопатки так и перекатываются шарами под рубахой, длинные ноги уперлись рогулиной над комлем бревна, только пружинят при каждом взмахе топора. Ладный мужик, по душе Антипу Никаноровичу.
— Жаден ты на работу!—заметил он одобрительно.— Соскучился, никак?
— Соскучился,— признался Савелий, распрямил спину и вытер вспотевший лоб.
— Гиблое дело...
— Что? — не понял Савелий.
— Когда робить не дают. Энто жив Библии сказано, што трудами своими жив человек. Для трудов и рождается.
— Ты что это, веровать стал? — У Савелия расширились глаза от удивления.
Антип Никанорович покачал головой и сказал:
— Не верую я, Савелий, ни в бога, ни в черта! Однако ж Библию читаю. Разумная книга, скажу тебе.— Он заметил улыбку на губах Савелия и чмыхнул недовольно носом.— Ну, чего, готово? Давай-ка укладывать!
Вдвоем они подхватили обтесанное бревно, уложили в стенку и сбили по углам скобами. Савелий продолжал улыбаться, чем рассердил Антипа Никаноровича и отбил желание разговаривать. Два венца уложили молча, и только тогда Антип Никанорович подобрел:
— Передохнем? Упарился я.
Уселись на колоду, вытянули ноги, чтобы «кровя отхлынула», как говорил обычно Антип Никанорович. Савелий глубоко вздохнул, задрал голову, оглядывая безоблачное небо, и протянул блаженно:
— Погодка-а...
— Впору свадьбы гулять,— подтвердил Антип Никанорович.
Помолчали, вслушиваясь в редкие звуки, долетающие издалека, но отчетливые, звонкие, как в лесу после грозы. Заскрипел колодезный журавль, сперва визгливо, по-бабьи, потом тише и. протяжней, переходя в хрипоту, где-то дворов за пять к центру Метелицы постукивал топор, в другой стороне вжикала пила. Недалеко цвикнула синица и запрыгала как заводная по голым веткам яблони. Зима, значит, на подходе, раз синица в саду объявилась.
В стороне Гомеля тяжело и раскатисто ухнуло раз, второй, и весь успокоенный мир наполнился нарастающим гулом канонады. Антип Никанорович переглянулся с Савелием и вздохнул:
— Зачалось...
И сразу в глазах у Антипа Никаноровича словно прояснилось: на первый план выступили поваленные плетни и заборы, пепелища сгоревших хат, обугленные деревья, незасыпанная траншея, прорезающая насквозь метелицкие сады, еще не стертые дождями зубчатые следы гусениц танка. Сельчане копошились в своих садах, готовя временное жилье, пестрели бабьи платки, поднимались дымки костров — еду готовили прямо на улице.
Прибежали Артемка и Максимка, повертелись у бани и полезли в траншею. Антип Никанорович шугнул их оттуда, хлопцы потоптались без дела и вздумали забраться на яблоню.
— Неча голье ломать! — прикрикнул на них Антип Никанорович и решил дать им дело, зная, что его окрики этих обормотов не успокоят.— Эй, помощнички, давай-ка щепу — под навес!
Хлопцы обрадовались такому заданию и принялись собирать щепу.
— Захар не появлялся? — спросил Савелий, поглядывая на Максимку.
_ Не, сгинул где-то. Вот малец остался сиротой. Чахлый он, ништо не помогает.
— Сгинул, говоришь? Не думаю,—сказал Савелий хмуро.—После победы все объявятся, вся сволота[ Вот только...— Он умолк, задумался на минуту.—Слушай, батя, об этом знает Яков и я. На второй версте по лесному шляху, где начинается орешник, есть небольшая поляна. Там, под березой, похоронена Розалия Семеновна, учительница. Где лежит Григорий, ты знаешь. Так вот, последняя воля Маковского: похоронить их рядом.
— Ты на што это мне говоришь? — насторожился Ан-тип Никанорович.
— Война... Всяк может обернуться.
— Глупство! —выдохнул сердито Антип Никанорович.— И в голове держать не моги! Гибнет тот, хто думает о смерти, уразумел? —И добавил уже спокойнее:—Сам сделаешь. Вот возвернешься и исполнишь волю покойного.
— Значит, ты понял? — продолжал Савелий.
Антип Никанорович засопел, задвигался, начал вставать.
— Э-э, давай-ка лучше робить! А энто ты выкинь из головы. Попомни мое слово: не думай о смерти —и все будет ладно.
— Да я так, на всякий случай,—оправдался Савелий и улыбнулся.—Конечно же сам схороню. Вместе схороним, всей Метелицей.
Гомель немцы удерживали долго и упорно. Целый месяц сельчане прислушивались к отдаленному гулу канонады, по вечерам видели красное, полыхающее зарницами небо в стороне города и тяжко вздыхали. Пока Гомель в чужих руках, они не могли считать себя свободными. Слишком близкая и тесная связь у Метелицы с городом: у одних там дети, у других сватья, зятья, снохи... Наконец 26 ноября наши войска вышибли немца из Гомеля, фронт откатился на запад.
Через неделю вернулись бабы и мужики, угнанные немцем при отступлении. Все изможденные, понурые, непохожие на себя.
— Чего ради оставались, и доси не уразумею,—говорил дед Евдоким,—Энто ж, как подались вы в лес, назавтра поутру пришла ихняя команда, повыгоняли нас из
хат и поперли по шляху, Господи свет, чего там было! Ровно скотину гнали, а куда, и сам не ведаю. Попервое — к Гомелю, а там—у свет белый... Тыщи народу, старых и малых. Нагляделся перед смертью, не приведи господь! Кабы наши не догнали — все бы скопытились. Слава те, ослобонили!
— А Макар — што ж? — спрашивал Антип Никанорович.
— Уходили, царствие ему небесное! — вздыхал дед Евдоким.— Уходили нашего Макара. Силов не хватило итить. Уже за Гомелем при дороге и порешили. Сколь народу полегло... Изуверы! Эх, Антип, плохо мы их в первую мировую били. Брата-ались, едрит твою корень!
— Немец немцу рознь. Не путай! — повышал голос Антип Никанорович.
— Э-э, чего там — не путай! Немчура, она и есть немчура. Испокон веков.
Антип Никанорович осерчал!
— Где ты разум сгубил, Евдоким? У тебя ить сколько от гражданской, два пулевых?
— И одно сабельное,— уточнил дед Евдоким с гордостью.
— То-то! За што ж ты кровя проливал? Не путай, Евдоким. Пущай там молодые не разумеют, а тебе грех.
Дед Евдоким, бессменный колхозный сторож, вступил в свою должность и поселился в правлении, в небольшом чуланчике. Копать землянку ему было не по силам, да и нужды особой в том не было. Яков Илин, избранный председателем, уже с осени начал готовиться к посевной. Он понимал, что, не собери зерно сейчас, за зиму сельчане подметут все подчистую. Сдавали картофель, жито, просо, ячмень — что у кого было, кто сколько мог.
По вечерам, приходя домой, Ксюша беспомощно разводила руками и сокрушалась. Семян явно не хватало, а забрать у людей последнее Яков не мог.
Задул напористый северяк, легли снега, закружила, запела свою монотонную и тоскливую песню метель. Надвигалась третья военная зима. Что она сулила людям на разоренной земле, какие беды и лишения несла с метелями и морозами, чье бездыханное тело спешила завьюжить в простуженных полях? Но все понимали: самое страшное позади, оккупация миновала.
Баню Антип Никанорович закончил к первым морозам. Всю осень провозился в саду, но сделал не хуже старой.
И сразу же во двор потянулись мужики и бабы со своими дровами, ведрами, тазиками. Мылись в эту зиму, как никогда, часто. Антип Никанорович только диву давался, откуда вдруг такая любовь к чистоте? Даже дед Евдоким, который до войны мылся раз в месяц, теперь, что ни пятница— суется с березовым веником: «Удружи, Никанорович, лопатки зачесал, ажио полосы красные скрозь по
телу!» Всю зиму курился дымок над баней, печка не успевала остывать, бревна стен разбухли от сырости, наглухо законопатив щели. Антип Никанорович стал непривычно хлопотливым и услужливым, испытывая довольство оттого, что делает людям добро, и приглушая смутное чувство вины за свою уцелевшую хату, двор, хозяйство, в то время как у соседей-сельчан все погорело.
— Ну, Никанорович, вы теперь у нас вроде апостола Петра,— пошутил однажды Яков, отдуваясь после бани, распаренный и довольный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71