Али приключилось чего?
Савелий невесело улыбнулся и ответил неестественно бодро:
— Все хорошо, батя. Так что-то...
— Не крути, хлопец, зрячий ишо, бачу. Засело што во внутрях — ослобонись, выскажись. Полегчает. А мне скажешь — што в могилу сховаешь.
— Да нет же, это тебе показалось.— Савелий помолчал, уставясь в пустоту перед собой, и опять улыбнулся уголками губ.— Пошли лучше проветримся.
Они вышли в сад, прошли по меже к огородам, где валялись остатки поваленного еще осенью плетня, и остановились у траншеи, наполовину заполненной вешней водой. Стенки оползли, разрушились, и траншея походила на обыкновенную водосточную канаву. Из сырых земляных валков, разогретых апрельским солнцем, из траншеи под-
нимался пар, еле слышно шуршала вода, иногда, как вздох, доносился всплеск подмытой стенки, и еще какие-то непонятные, неразборчивые, но знакомые звуки доносились невесть откуда: то ли с полей, то ли от далекого леса, то ли из самой земли.
— Жива земля,—сказал Антип Никанорович задумчиво, как о чем-то давно известном, не подлежащем сомнению, и кивнул в сторону траншеи:— Вишь ты, не ждет человека, сама лечится.
— Да-а-а,—протянул Савелий, ничуть не удивляясь дедовым словам, и добавил будто про себя: — Плетень ставить надо...
— Поставим. Все сделаем, дай только с посевной управиться. Ишо и пчел заведем.
— Тебя, значит, в старики списали?
Аитип Никанорович потоптался, как-то виновато пожал плечами и ответил ворчливо:
— Знать, негож оказался. Толковал Якову, штоб меня—в колхоз, а Просю ослобонил детишков доглядать. Куды-ы! Вот и ворочаюсь по хозяйству, да за мальцами глаз нужон.—Он прерывисто вздохнул.—Ну, не томи, чего у тебя стряслось? Во внутрях шебуршит —на лице не укроешь.
Савелий долго молчал, хмуро уставясь в траншею, потом резко сказал:
— В штрафники определили!
— Эт-то как же? — опешил Антип Никанорович.
— Просто, батя. Просто и быстро, как и все, что делается в военное время. Послан в штрафной батальон командиром взвода. Добре еще, что не разжаловали, могло и это быть. Благо начальник курсов — человек, понял. Вот, даже отпустил проститься.
— Да за што ж позор такой, Савелий?
— Позор, говоришь? Да нет, командовать штрафниками считается честью. Но мне-то не честь, для меня другое. Да чего там, видать, за все платить надо.— Савелий вздох-пул и зло выругался.— Да разве я не готов платить? В отряде платил и еще заплачу, кровью заплачу, если надо! Думаешь, я смерти боюсь? Обидно, батя.
— Ты жизнью не кидайся!— осерчал вдруг Антип Никанорович.— Не один ты своей жизни хозяин. У тебя жена имеется, дите, помни это и без них распоряжаться собой не моги! Ишь ты его — кровью...
— Помню. Все я помню и обо всем дум-аю. Ты не шуми,
— Да я не шумлю,—понизил голос Антип Никанорович, как бы извиняясь за неуместную горячность.— Што они там, белены объелись? Али не объяснил толком?
— Война...
— Война—войной, а люди всегда — человеки. На войну неча сваливать. Иди в штаб али куда там, к командиру, бумагу возьми у Якова, што в партизанах был, не отсиживался. Надо ж войти в положение, а?
— Что ты толкуешь? — сказал Савелий с досадой.— Тут другое, мне кажется. Кому-то я поперек дороги стал.
— Ну! — удивился Антип Никанорович.— Кому это надо?!
— Не знаю. После войны разберутся. Да и не это главное.— Он криво ухмыльнулся, резко пнул носком сапога кусок суглинка и добавил: — За все платить надо.
— Да за што платить? — вскипел снова Антип Никанорович.— За то, што не дал энтим иродам свое дите расстрелять, свою семью? Когда разберутся, ты подумай! К тому времени и косточки могут высохнуть! Нет твоей вины, знать, и правда твоя!
— Ладно, батя, о правде...
— Што — ладно? Глупство городит — и ладно!
— Да разве я не понимаю? — оживился Савелий.— Потому и обидно, что понимаю. Всегда выходит не так, как хочется, а как того требуют обстоятельства, долг, если хочешь, совесть. Каждый кричит о том, что у кого болит, и кричит чуть ли не на весь мир, свою правду тычет, пупом земли выставляет — молитесь на нее, люди добрые! А если у мира своя правда? А если она не сходится с твоей, что тогда? Пропади все пропадом, был бы я, так?
— Нет, не так,— сказал Антип Никанорович. Он чувствовал, что Савелий неправ, запутался в чем-то, а в чем, не мог понять.— Однако ж думки у тебя дурные. Неправильные думки. Выкинь! Одно скажу: будет плохо тебе — и миру плохо будет. Это уже как водится.
— Не знаю, батя, не знаю. Все равно ничего не изменишь, так и толковать лишне.— Савелий помолчал и улыбнулся.— Ничего, я еще умирать не собираюсь. Только ты никому об этом, а то дойдет до Ксюши — слезы лишние. Ей и так несладко.
— Ну, скажешь! Што я, своему дитю ворог?
Они умолкли, глядя на пустые огороды на задах дворов, вздохнули разом, как по команде, переглянулись, и Савелий рассмеялся:
— Ну, мы с тобой, батя... — И, не договорив, перешел на другое: — Когда бульбу садить собираетесь?
— Подсохнет — и зачнем,— ответил Антип Никаноро-вич и потоптал ногой податливую, мягкую землю.— Сырая ишо.
Савелий перемахнул через траншею, прошел на огород, взял горсть земли, размял в ладони. Потом понюхал земляную лепешку и вернулся обратно.
— Дня три такой погоды — и можно начинать.
— И все-таки, Савелий, думки ты свои забудь,— вернулся Антип Никанорович к прежнему разговору.
— У меня на руках направление в часть, так что сейчас без толку что-нибудь предпринимать. А на фронте будет видно по обстановке. И хватит об этом. Пошли лучше ворота навесим, пока время есть,— сказал Савелий и, не дожидаясь ответа, зашагал к хате.
Антип Никанорович, поглядывая на широкую спину зятя, на его крутые, выпуклые лопатки, двинул следом.
Уезжал Савелий вечерним поездом. Антип Никанорович проводил его на улицу и обнял на прощание.
— Ну, гляди там.— Он хотел еще что-то сказать, но то ли оттого, что рядом стояла Ксюша, то ли не находились нужные слова, промолчал и, машинально теребя заскорузлыми пальцами ворот Савелиевой гимнастерки, только и смог выдохнуть: — Эх!..
— Ничего, батя, переживем. Про Маковского не забудь,— сказал Савелий хриплым голосом, натянуто улыбнулся, вскинул на плечо вещмешок и шагнул на шлях.
Ксюша и Артемка с Максимкой пошли его провожать до станции. Солнце уже опустилось над лесом, и от косых лучей его ложились длинные тени труб сгоревших хат, ровными темными полосами пересекая шлях, разделяя его на одинаковые отрезки, будто ставя преграды на пути идущих.
Дети то отставали, то забегали вперед и оборачивались к Савелию, Ксюша тянулась к мужу, на ходу заглядывая ему в лицо, а Антип Никанорович наблюдал, как они пересекли одну полосу, другую, и томился тем, что не высказал зятю самого главного. Что именно должен был сказать, он и сам толком не знал, но чувствовал: не успокоил Савелия, не смог объяснить ему того единственного, что
вытесняет сомнения из души человека, приглушает мелкое, ненужное, мешающее быть уверенным в себе, в своей правде, в истинности и необходимости своих поступков. Таким именно уходил Савелий. И уходил не куда-нибудь — на войну. А может быть, и прав Савелий своей неправотой? Все-таки — война, надо забыть обиды, забыть начисто свое маленькое ради большого. Подумай, Антип Никанорович, не торопись... Нет, однако. Нет и еще раз нет! Забудешь себя—забудешь всех. И даже война, даже смерть не может оправдать несправедливости к человеку.
«Даже смерть... даже смерть... даже смерть...» — стучало в мозгу Антипа Никаноровича.
— От ты, прилипла! — выругался он.
— Что такое? — спросил Тимофей, стоящий рядом.
— Да так... — Антип Никанорович вздохнул и добавил: — Вот и ушел наш служивый.
В полуверсте от опушки леса рос вековой могучий дуб. За семьдесят Антипу Никаноровичу, и сколько он помнит себя, столько знает этот дуб все таким же неизменным, высящимся горделиво над метелицким лесом своей курчавой вершиной, в три обхвата по комлю, с бурой, отверделой за многие века корой, от которой при неумелом ударе со звоном отлетал топор. Подрастал малый Антип-ка, мужал и креп Антип-хозяии, ставил на ноги детей своих, набирался морщин на лице, а дуб оставался прежним, будто время не имело власти над ним. Только за последние пять-шесть лет омертвела толстая кора с одного боку, отвалилась, оголив белую, как лысина старика, древесину. Это пятно да один усохший сук в зеленой кроне напоминали о древности дуба, о его дряхлости.
Дуб не имел особенного названия, как другие приметные деревья в лесу, например: Горбатая сосна, Кривая береза, его называли просто Дуб. И если кто из сельчан хотел объяснить другому какое-то место в, лесу, то говорил: «За Дубом шагов триста, на полянке», и каждый понимал, за каким дубом, на какой полянке.
...А теперь он лежит неподвижно и никогда больше не встанет над лесом, не зашумит своим властным шепотом, не закачается на ветру. Прошлогодний буран подкосил его, с разбойничьим посвистом бросил на соседние деревья и улетел своей дорогой.
В полуверсте слева от дуба начиналась лощина, поросшая лозняком, который испокон веков рубили сельчане на плетни, на корзины и другие нужды. Туда и отправил Ан-тип Никанорович Артемку с Максимкой, забрав предварительно топор из тачки, чтобы с хлопцами не случилось какой беды, а сам уселся на пенек передохнуть и задумался, глядя на вывороченное с корнем могучее дерево.
Дуб полулежал на молодых деревьях, не касаясь земли. Падая, он сломал вершины близлежащего ясеня и уже окрепшего двадцати-, тридцатилетнего дубка, третью вершину не зацепил, четвертая проскочила мимо острых сучьев; размашистая крона, как шапкой, покрыла десятка полтора тонкоствольных деревьев, ломая ветки и вплетаясь в них, как пятерня в густую шевелюру. Так и повис дуб на чужих ветвях.
Летнее солнце просвечивало листву, и Антип Никанорович отчетливо видел, как омертвелые за зиму, сухие ветки дуба сплелись с зелеными кронами молодняка. Сплелись намертво, не распутать, единственный выход — рубить и мертвое, и живое, чтобы дать возможность расти придавленным деревьям. Антип Никанорович вгляделся в спутанный клубок ветвей и вдруг заметил несколько зеленеющих отростков дуба. Значит, он еще не умер? Одним боком, редкими бледными листками, но продолжал жить благодаря неожиданной опоре. Половина корней дуба вырвалась наружу и торчала лохматой звериной лапой, другая половина оставалась в земле, тянула живительные соки.
Так и лежал дуб тяжелым грузом на чужих плечах, и жить не жил, и умирать не торопился. «Ишь ты, шельма, надумал чего! Спилить, негоже такое дело. Надобно мужикам сказать али же Якову. Тут одному не управиться»,— подумал Антип Никанорович сердито,
Но спустя минуту его охватила непонятная тоска. То ли дуба, старого знакомца, жалко стало, то ли о себе думка шевельнулась, только в груди сдавило, и стала чувствительна ломота в костях. Он поерзал на пеньке и поднялся.
— Спилить! — сказал вслух и, минуя дуб, широко зашагал к лощине.
Внуков Антип Никанорович нашел на полянке, не доходя лозняка. Хлопцы лазили на четвереньках по редкой низкорослой траве и собирали ягоды.
— Эй, мужики, а тачка где? — спросил Антип Никанорович.
Хлопцы нехотя оторвались от своего занятия и подошли к деду. Губы, щеки и подбородки их были в красных, как у клоунов, пятнах от земляничного сока. Видать, им еще хотелось полакомиться спелой ягодой, но хлопцы понимали, что пришли сюда не за этим. Работа для них стала не игрой, а делом. Это и радовало Антипа Никаноро-вича, и огорчало. Слишком рано, не по годам взрослели дети, слишком рано узнавали всесильное слово «надо».
— Там, под кустом,— указал Артемка в сторону лозняка, мазнул по губам тыльной стороной ладони и, потоптавшись на месте, добавил: — Пошли али как?
Максимка поправил на плече единственную шлейку штанов, шмыгнул носом, крутнул рыжей головой и спросил деловито:
— А нам даси топора?
— Хм, топора... — Антип Никанорович почесал затылок.— Ну вот што, хлопцы. Пока я там наготовлю лозы, вы можете поягодиться.
Хлопцы радостно закивали и, опасаясь, что дед передумает, кинулись на полянку.
— Да про Анютку не забудьте! — крикнул он им вдогонку.
Полдня рубил Антип Никанорович лозу и все время думал о лежащем на молодняке дубе. «Видать, старею, мозги притомились — шевелятся туго»,— рассуждал он, машинально работая топором. Последнее время стал он замечать за собой чудное: врежется какая-то одна думка и не выходит из головы целый день.
Вот так одно время думал о Максимке. Одинаковые они с Артемкой, даже Максимка заслуживает большей жалости за свое сиротство и болезненность, а вот поди ж ты, не родной внук — и чувства к нему другие. Разумом Антип Никанорович понимал: не виноват хлопец за свою мать непутевую, за батьку, сгинувшего где-то не по-людски, но сердцем не теплел, Что за сила непонятная — родство, почему она выше рассудка?
Чуть ли не год понадобился ему, чтобы привыкнуть к Максимке, поставить вровень с Артемкой и Анюткой. Да и вровень ли? Хоть и принял в свою семью чужого ребенка, кормит его и будет кормить, пока силы имеются, но необъяснимо для себя отделял родных внуков от Максимки. Не хотел отделять, но был бессилен перед этим могучим чувством родства.
Хлопцы набили оскомину земляникой и вернулись, У
каждого в руках было по две длинные, как бусы, низанки ягод. Отложив в сторону свой гостинец для Анютки, они принялись переносить к тачке заготовленную лозу.
Работали далеко за полдень, пока Артемка не сказал по-взрослому деловито:
— Мо, хватит? Тачку с верхом наворочали.
И опять, уже возвращаясь в деревню, Антип Никано-рович остановился у дуба передохнуть. И опять полезли к нему думки одна другой заковыристее, щемя стариковское сердце, навевая тоску. Всю жизнь дуб для него был чем-то близким, необходимым, а теперь вдруг стал враждебным. Каким-то злом веяло от этого бездумного дерева. Неужто и Антип Никанорович рухнет вот так на чужие плечи, станет в тягость своим родным и близким? Нет, однако, человек — он не дерево, сумел родиться, жизнь прожить, не кривя душой, сумеет и уйти по-человечески.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71