роман
Редкое безветрие на Лысом холме радует людей, как праздник. Можно передохнуть от серой дорожной пыли, что клубится вихрем над землей знойными летними днями, перехватывая дыхание и застилая глаза, забиваясь в уши и за ворот сорочки; зимой — от бешеных метелей, снежных заносов, острого, как четырехзубые крестьянские вилы, северяка. В спокойные дни люди добреют, становятся веселыми, и в осипших голосах их чувствуется мягкая приветливость; разговаривают тише обычного, словно боятся нарушить наступившую тишину.
Люди издавна осели на Лысом холме и назвали свой хуторок Метелицей. Нынче Метелица — небольшая деревня со школой, лавкой, колхозным двором в полверсте за околицей и детдомом по соседству, в лощине, заросшей сплошь садами и приземистыми вербами вдоль дороги. Прямо под холмом — болото с речушкой-канавой посередине и множество торфяных карьеров, заполненных черной водой, на другой стороне — колхозные поля и выгон версты на три, за которым темнеет лес; в двух верстах от Метелицы проходит нитка железной дороги, там же — станция и пристанционный поселок. Не богата Метелица ни землей, ни лесом, и люди в ней простые, не горделивые.
Августовское небо колыхалось полдневным маревом, а по ночам роняло крупные яркие звезды на уснувшие поля и огороды. Конец лета выдался на редкость погожим и безветренным. Но люди той тишины не замечали. Тревожно было в Метелице. И страшно. Трогаться с насиженных мест, бежать на восток или оставаться и ждать — так чего? В первую очередь эвакуируют город. Из деревни угнали только колхозный скот да увезли детдомовских.
До войны усвоили твердо: не уступим и пяди земли родной. Как же так получилось? Где наши? Где немцы? Ничего не поймешь. А может, остановят немчуру поганую, ре пропустят? Говорят, на Березине дают им крепко. Должно быть, есть сила, коли мужиков не всех призвали...
Артемку Корташова эти заботы не касались — занимался строительством. Он сидел у плетня, широко расст вив ноги, и старательно похлопывал ладонями по песчано горке. Утрамбовав песок, ребром ладони срезал одну стер ку горки, лишнее сгреб, стенку пригладил. Склонив голе ву на плечо, полюбовался своей работой. Хмыкнул довольно и принялся за вторую стенку, деловито и серьезно! Строить хату для солнышка — это не баловство, это — ого! А то что ж выходит: у него, у Артемки, хата есть, у корс| вы' Зорьки — хлев, у свиньи — закуток в углу гумна, там же, под крышей,— нашест для кур с петухом Бойцом, I вислоухого Валета —будка добрячая под хлевом, кот живет на куске старого половика за печкой, а солнышко ни| где не живет. Артемка это знает во как! Дед Антип так сказал: «Солнышко, Артемка, нигде не проживав. Нету у него хаты». А дед Антип знает все на свете.
Артемка отгладил последнюю стенку, ткнул в нее пальцем, покрутил — получилось окно. Спереди сделал квадратное углубление наподобие двери. Вот, кажется, и все. Встал, потоптался на месте и задумался. Чего-то не хватало. Окна есть, двери есть, дорожка к хате —тоже. Артемка засунул палец в рот, хрустнул песок на зубах, и он сердито сплюнул, проговорив точь-в-точь как дед Антип:
— Тьфу, пакость!
И вдруг улыбнулся: не хватало трубы. Отломил от плетня палочку, воткнул сверху и плюхнулся в песок на ста| рое место. Надо бы огородить «хату», как у добрых мужиков, и палисадничек под окнами разбить.
Но тут на Артемку надвинулась тень, и широкая боса; нога, наступив на «хату», развалила ее вчистую. Он испу ганно вскочил. Перед ним стояла мать.
— А-а-а! — заревел Артемка, уже на весу барахтаяо в руках матери.
— Господи, вот он где! — причитала мать.— А я кри чу, кричу... Чего молчал? Ремня на тебя нет!
— Хату солнышкову развалила! Хату развалила!-кричал он, отбиваясь от матери.
— Какую хату? Чего ты мелешь? Немцы под Липовкой!
Это известие не подействовало на Артемку.
— Не пойду-у!
— Цыц! — прикрикнула мать сердито, поставила его на землю и дала увесистого шлепка.— Марш к возу, лихоманка на тебя! Ах ты, горечко! — И кинулась к воротам.
Артемка притих. Что-то здесь не то, раз мать носите
как угорелая да еще и шлепает ни за что ни про что. Все лето только и бубнят: немцы, немцы... Что там еще за немцы?
Возле ворот стоял воз, доверху заваленный узлами, корзинами, сундучками, мешками сухарей, и дядька Тимофей укладывал все это добро поплотней, ковыляя на своей культе. Рядом топталась Анютка, худющая — кожа да кости— девочка с большими серыми глазами, не просыхающими от слез. «Рева лупатая!» — дразнил ее Артемка, но часто бегал на дядькин двор. Жена дядьки Тимофея тетка Прося и мать выносили из хаты всякие пожитки, им помогала тетка Наталья — материна двоюродная сестра, дед Антип выводил со двора корову Зорьку с намотанной на рога веревкой.
— Ну, Зорька, хватит кобениться! — приговаривал дед сердито.
Он подвел корову к возу, привязал к заднику веревку, беспричинно шикнул, сплюнул в пыль и повернул во двор. — Что это? — спросил Артемка у Анютки. — Немцы,— пропищала Анютка и захлопала длинными ресницами, готовая в любую секунду зареветь.
Все суматошные, перепуганные, бегали, натыкаясь друг на друга. Дядька Тимофей и тот вертелся у воза юлой. А с его культей не накрутишься. У соседнего двора Довбня Захар с теткой Полиной тоже собирались. Только Розалия Семеновна полулежала на возу, кутаясь в теплую кофту и дрожа от озноба. Розалия Семеновна — учительница, работала вместе с дядькой Тимофеем, у него квартировала, потому что — городская, приехала недавно и хаты у нее не было. Теперь вот заболела не ко времени.
По всей деревне — крик. Пыль на улице поднялась столбом, расплывалась в небе лохматой шапкой. Возы тронулись по шляху в сторону леса. Там, за лесом, в обход болота, дед Антип говорил, город Гомель. Большой город — целых сто, а то и больше Метелиц.
И страшно стало Артемке от пыли в безветрие, от кри-ков и беготни. Он подошел к деду и ухватился за его домотканую штанину.
— Деда, а куда мы?
— Война, Артемка. Пусти штанину.
— А чего это — война? — допытывался он, семеня за едом по пятам.
— Это — когда люди один другого убивают и жрать не-его. Не лазь под ногами.
— А чего убивают?
— Швыть на воз!— осерчал дед и ругнулся куда-то в сторону станции.
Непонятно говорил сегодня дед. И все какие-то непонятные. Война, немцы... Чего война? Что за немцы такие страшные?
С грехом пополам уложились. Мать сунула Артемке в руку сорочку, он натянул на себя и перестал сверкать голым пузом. Взобрался на воз, умостился на мягком оклун-ке рядом с Анюткой. Хромой дядька сел впереди, за вожжи. Захар Довбня уже отъехал, и тетка Полина кричала:
— Поспешай!
— Ну, с богом!—-сказал дед Антип.— Пора. Бачь, люди уже на шляху.
— Батя,— заговорил дядька Тимофей,— может, поедем? Пропадешь ведь.
Голос дядьки мягкий, просящий. Щеки его дергались, и весь он как-то кривился, часто и с трудом глотая воздух.
— Не-не, сын. Решено.— Дед Антип повел рукой, подтверждая свое решение.
— Ну, батя...— К деду подошла мать Артемки со слезами на глазах.— Ну, чего тебе тут?
Она не выдержала и разрыдалась, уткнувшись в Дедово плечо.
— Не береди, Ксюш. Не замай,— пробормотал дед А , погладил ее по плечу.
— Не валяй дурака, батя, поехали! —уже твердым голосом сказал дядька Тимофей.
Дед Антип зашевелил носом, засопел громко и крик-нул, притопывая ногой:
— Сказано, не поеду с дома свово! Вбито! Моя земля — тут зачался и кончусь тут! Все!
Дед Антип раскраснелся, сдвинул к переносице черные мохнатые брови и глядел сердито. В эту весну деду стукнуло шестьдесят девять годков. Бился дед за царя в двух войнах, бился за Советскую власть в одной войне и вернулся к родной земле белорусской. «Кровя родная к себе тянет,— говорит обычно дед.— Много хоромов понастроено, а свой дом лучше всех». Трое сыновей было у деда и одна дочка. Двое полегли в гражданскую: один —в степях донецких, второй — за Уралом, в боях с Колчаком, третий, Тимофей Антипович,—учитель школьный, сидит сейчас на возу, держит вожжи. Дочка—самая младшая, запоздалое
дите,— Артемкина мать. Внук Артемка у деда да внучка Анютка — вот и все, кто остался от дедова семейства. Бабка Акулина последние годы болела нутром, так и слегла, не дождавшись внуков, в тридцать шестом отнесли на кладбище.
Дед Антип еще своими зубами колет орехи, плечи у него широкие, но костлявые, задубелые руки с длинными потресканными пальцами рвут веревку с карандаш толщиной, как соломину. Может, оттого и крепкий дед, что худой? Борода у него редкая, торчит, как трава после покоса, из ноздрей выпирают пучки черных волос, да таких, что впору вязать силки для птиц. Походка у деда твердая и размашистая, не уступишь дорогу — сшибет плечом.
— Не волнуйтесь,— продолжал дед спокойнее.— Бог даст — сбачимся. Долго ему тут не засидеться, проклятому. Малых доглядайте, а я сдюжу. Не бойся ворога, когда наступает, тогда он сытый, волчара, не тронет, бойся, когда побегить. Ну, с богом!
Дед подошел к возу, чмокнул в лоб Анютку, кольнул бородой Артемку, обнял всех по очереди. Тимофей крутнул в воздухе вожжой, цокнул языком, и воз тронулся. Пригнув рога от натянутой веревки, замычав надсадно, следом двинулась корова Зорька. А дед Антип с вислоухим Валетом остался стоять у раскрытых ворот.
За возами не видать дороги. Казалось, вся деревня поднялась разом и двинула цыганским табором на восток. Торопились, понукивали коней. Бабы причитали, как на похоронах, ревела детвора, мычали коровы. Обоз тянулся по улице мимо коренастых верб, знакомых дворов, мимо белых столбов, еще не успевших просохнуть, пахнущих смолой. С апреля начали их ставить от самой станции, да не успели довести до конца деревни, не успели навесить провода, как в станционном поселке. К зиме обещали подключить электричество. Теперь, видать, не жди.
Пыль над шляхом поднималась густая и горячая, долго висела в воздухе неподвижно, заслоняя солнце туманной пеленой. Страшная, слепящая пыль безветрия.
За деревней, на спуске с Лысого холма, Тимофей догнал Лазаря, недотепу-мужика, двоюродного брата Артем-киного отца, и Захара. Захарова жена Полина и Прося — родные сестры из семьи Трусевичей, липовские, в Метели
це часто бегали друг к дружке, но мужики их особого родства не вели, Тимофей — учитель, человек грамотный, а главное, непьющий, Захар же мужик жуликоватый и пропойца несусветный. Какое тут родство? Жили они на разных концах деревни: Тимофей — в новой хате подле школы, Захар —рядом с Корташовыми. Зато Артемку с Захаровым сыном Максимкой, соседом-одногодком, водой не разольешь.
Артемка заметил на возу Максимку, ощерился, показав молочные, гиблые, как говорил дед Антип, зубы, замахал рукой и крикнул:
— Максимка!
Рыжий Максимка крутнул головой и отозвался?
— Артемка!
На этом их разговор закончился. Оба уселись поудобней на своих возах, оглядываясь по сторонам. На выгоне пыли не было, сколько видит глаз, стлалась желто-зеленая, иссушенная зноем трава. Вдали темнел лес, куда и торопились сельчане.
Анютка как разревелась при отъезде, так и всхлипывала до сих пор.
— Чего хныкаешь? — Артемка толкнул ее локтем.— Рева лупатая!
— Деда жалко,— пискнула Анютка и размазала грязь по щекам.
— Га! Дед знаешь какой сильный! Он им всыпет!
— Всыпет? — Она перестала плакать.
— А то не? И батя всыпет!
— А где твой папка?
— На хронте! — важно ответил Артемка. Подошел председатель колхоза Маковский и положил руку на ребрину воза рядом с рукой Розалии Семеновны. Она отдернула руку, но Маковский улыбнулся и накрыл тонкие длинные пальцы своей объемистой ладонью, спрятав от посторонних глаз срезанный наполовину уродливый палец Розалии Семеновны. Мизинца она лишилась уже здесь, в Метелице: прошлой осенью шинковала капусту и ненароком напоролась на косой нож шинковки. С тех пор й стыдилась своего мизинца. Вообще чудная Розалия Семеновна, не похожа на деревенских баб. Приехала в Метелицу: ногти накрашены, косы обрезаны, юбка в обтяжку— сразу не понравилась сельчанам. «Фуфыра городская»,— прозвали ее поначалу и воротили носы в знак неуважения. Розалия Семеновна была тихая, застенчивая,
глядела на всех большими черными глазами и на откровенную неприязнь метелицких баб отвечала кроткой улыбкой. Вскоре ее прозвали «блаженной» и стали относиться мягче, а когда узнали, что она сирота, и вовсе оттаяли бабьи сердца. Первая с ней подружилась Любка Павленко, дети гужом ходили за своей Розалией Семеновной, и сельчане незаметно для себя полюбили молодую учительницу, хотя она и не думала подделываться под деревенские вкусы — ходила все в той же юбке в обтяжку и красила ногти. Бабы метелицкие полюбили! О мужиках и говорить не приходится, даже у самого председателя Маковского от нее, как говорил дед Антип, «голова ходуном». Воз Тимофея обступили мужики. Все шли пешком, ехали только дети, больная Розалия Семеновна да одноногий учитель. Мужики хмурые, озабоченные.
— Куда ж мы теперича? —спросил Захар Довбня, глядя мимо дядьки Тимофея. Он всегда глядел мимо дядьки, показывая свой гонор перед ним.
— Пока что — к Добрушу, а там — на восток. Под До-брушем они засядут,—рассуждал дядька Тимофей.—Как ты считаешь, Григорий Иванович?
— Должны забуксовать.— Маковский покрутил свой пепельный ус.— Только б успеть...
— Што — успеть? — спросил дядька Лазарь.
— Не свернул бы на Метелицу,— продолжал Маковский.
— Што, немец — дурак? Через лес не сунется,— затараторил Лазарь тонким, бабьим голосом.— Пока в Липовке осядет, а там по главному шляху и попреть. Надо ему наша Метелица. Пока туды-сюды — мы до Добруша докатим, а там он забуксует.
— Не балабонь! — оборвал Лазаря Захар.
— А я што? Я так...— Дядька Лазарь виновато умолк. Председатель Маковский склонился к возу, голова его в сером картузе замаячила перед глазами Артемки. Одет Маковский необычно: в старых галифе и сапогах, в летнике, перетянутом сверху широким кожаным ремнем с дырочками в два ряда; на ремне диковинная сумка, внутри которой, насколько знает Артемка, наган, всамделишный, весь из железа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71