— Нет, еще два года. Работаю -юрисконсультом. А на пенсию хочется...
Брунов повел неопределенно рукой и умолк, рассеянно поглядывая на прохожих из-под черных, с проседью, бровей. Вопрос о пенсии не был случайным: эти взлохмаченные брови, сморщенное лицо, редкие, наполовину седые волосы делали его старше своих лет. Рядом с Тимофеем сидел не строгий, требовательный некогда следователь, а довольно-таки дряхленький человек, отыскавший тень под тополем, чтобы отдышаться от недолгой ходьбы. И только живые поблескивающие глаза говорили о не растраченной
еще энергии.
— За что же вас?— напомнил Тимофей,—Я при чем?
—-После осуждения вашего односельчанина, как его, запамятовал...
— Довбня Захар.
— Да-да, верно. Так вот, после суда над ним я пробовал ставить вопрос о пересмотре вашего дела. Это у нас называется— по вновь открывшимся обстоятельствам. Настаивал, требовал, а в результате вынужден был просить об отставке.
— Почему же?
— Да очень просто: я закончил следствие, передал дело в суд и я же прошу пересмотра —перечеркиваю свою работу. Какой же из меня, к черту, работник! Но я не сожалею. Не сожалею, что сейчас, именно сейчас,— подчеркнул он,— я не следователь, а юрисконсульт.
Непонятная поначалу откровенность Брунова вдруг показалась Тимофею своеобразным оправданием. Запоздалым оправданием за допущенную в сорок пятом грубую ошибку, стоившую ему очень дорого. Утешение слабое. И всё же воспринималось это совсем по-другому, нежели оправдания Захара. Тот вызывал неприязнь и раздражение, следователь же, открываясь с неожиданной стороны, пробуждал уважение к себе. Весь его вид, интонация голоса говорили о том, что он сожалеет о случившемся и признает
свою вину.
— Но мы отклонились,— спохватился Брунов.— Я обещал не задерживать. Скажите, как вы знали... ну, в каких отношениях были с Чесноковым во время оккупации?
— С Чесноковым?
— Да, с Ильей Казимировичем.
— Н-не понимаю, зачем это?
— Так, для себя.
Тимофей насторожился. Какого 'черта понадобилось юрисконсульту разузнавать о жизни Чеснокова в оккупации? А что, если Брунов наврал о своем юрисконсульстве, что, если копает под Илью Казимировича? От такой догадки ему стало не по себе. Ведь только что поверил человеку, посчитал его искренним. Неужели все слова Брунова — ложь? Нет, не может быть, не похоже. В конце концов, это грубое нарушение закона, следователь не решится, не посмеет. Время не то, да и человек не тот. Хотя кто его знает... — В нормальных деловых отношениях: я — учитель, он — инспектор. Довоенные, конечно, инспектор и учитель,—ответил он нехотя.
Интерес к разговору пропал. Более того, заподозрив Брунова в нечестности, Тимофей не хотел дальше сидеть с ним рядом, сама беседа становилась неприятной. — Он был связан с подпольем?
— Кажется, да. Во всяком случае, я так думаю.
— А почему думаете так?
— Ну-у, не знаю. По его поведению, по всей обстановке...
— Полунамеки, недосказанности, таинственность, значительный вид... Так? — прищурился хитро Брунов.
— Послушайте,— рассердился Тимофей.— Я не знаю, что вам надо от Чеснокова, но если ждете от меня каких-то компрометирующих сведений, то напрасно. Чеснокова я знал и знаю как порядочного человека.
— Ничего я не жду,— сказал досадливо Брунов.— Вы меня неправильно поняли. Я к тому, что ни с каким подпольем он не был связан. Поза это все. Поза!
— Но если и так, что в этом преступного?
— Ровным счетом ничего. Я веду разговор не о преступности, а о порядочности и затеял его, чтобы расставить все по своим местам. Думаю, вам это пригодится. Помните, еще во время следствия вы ссылались на Чеснокова как на человека, способного подтвердить вашу невиновность. Я тоже надеялся. М-да, крепко надеялся... Так вот, открестился от вас Чесноков. Как только узнал, что.вы арестованы, так и открестился. В общем, не заблуждайтесь насчет его порядочности.— Он снова прищурился с хитрецой и поглядел на зеленое здание облоно.— Вы ведь от него,
не правда ли?
Тимофей утвердительно опустил глаза, недовольный собой. Он понял, что Брунов говорит чистосердечно, без каких бы то ни было подвохов, и ему стало неловко за свои нелепые подозрения, за резкий, вызывающий тон. Выходило, что он все это время ершился, как задиристый мальчишка. Смешно и глупо ершился. Ведь Брунов прав относительно Чеснокова. Тысячу раз прав. Тимофей и сам не однажды сомневался в его порядочности, думал нечто похожее о связи инспектора с подпольем еще летом сорок четвертого, когда приезжал по поводу строительства новой школы в Метелице и заночевал у него, просидев допоздна за гостеприимным столом. Думал, предполагал и не мог поверить, сам же себя упрекал в излишней подозрительности.
Теперь становились понятными и пустые обещания, и слащавые улыбки, и наигранное расположение Чеснокова к нему. Рыло в пуху — вот и юлил, изворачивался. И как он только раньше мог надеяться на защиту этого человека! Конечно же открестился, этого и следовало ждать. Такие берегут лишь свою шкуру. Ну что ж, век живи — век учись. Истина банальная, однако верная, никуда не денешься.
— Не ожидали? — спросил Брунов.
- Как вам сказать...— замялся Тимофей.— Во всяком случае, теперь меня трудно чем-нибудь удивить.—И, помолчав, добавил: — Спасибо вам.
Он расспросил, где находится улица Цветочная —это оказалось рядом, в направлении вокзала,— и, попрощавшись с Бруновым, поднялся с лавочки. Время близилось к обеду, а ему еще надо было заказать протез и успеть к двухчасовому поезду, с тем расчетом, чтобы заехать в Сос-новку к сестре. Давно обещался в гости, но за два месяца так ни разу и не выбрался, не поглядел, как живет Ксюша на новом месте, все ли у нее ладно.
После обеда погода испортилась. От застойной духоты, утренней ясности и тишины не осталось и следа. Когда Тимофей сошел на сосновской станции, порывистый ветер уже гнул деревья, вихрил желтую пыль вокруг, время от времени бросая ее в лицо, будто горстьми, и тогда приходилось отворачиваться, втягивая голову в плечи, чтобы уберечь глаза. В стороне города небо еще было чистым, но с противоположной уже наползала густая туча," тянуло сыростью и холодом. Небо над Сосновкой словно разделилось надвое: на черное и голубое. Через минуту-другую на землю готова была обрушиться гроза.
Попутчики с поезда подсказали, как пройти к дому Ксюши, и Тимофей заковылял вслед за ними, поглядывая на небо и прикидывая, успеет ли спрятаться от дождя. Вскоре он отстал и шел в одиночку по безлюдному поселку: детвора попряталась, взрослые работали, только у одного из бараков молодая женщина торопливо срывала с веревки уже успевшее запылиться белье. И еще один человек встретился на пути — сам директор завода. Тимофей помнил его по сорок четвертому году, когда приезжал за кирпичом на новую школу. С тех пор Челышев сильно изменился: постарел, окончательно истощал и теперь, тонкий и длинный, с вытянутым далеко вперед подбородком, удивительно по-
ходил на колодезный журавель. Отвечая на приветствие кивком головы, он хмуро окинул Тимофея острым взглядом, так и не узнав в нем своего «клиента».
Тимофею повезло: Ксюша оказалась дома и от дождя он убежал — первые тяжелые капли настигли его только у крыльца.
— Никак, с неба свалился? — удивилась Ксюша радостно.
— Вместе с дождиком,— ответил Тимофей в тон сестре.— Давно собирался, да все никак. Из Гомеля я, по пути.
— Вот-вот, по пути,— кивнула она с едва заметной обидой и тут же заулыбалась, будто извиняясь.— Успел от дождя? Ох, сейчас и хлынет! Ну, проходи, проходи. Обедал?
— Да не хлопочи.
— Значит, не обедал. Давай прямо к столу, еще не остыло. На работу, так и быть, не пойду, целое воскресенье над отчетом просидела.
Ксюша засуетилась у печи, громыхая кастрюлями и горшками, а Тимофей, повесив плащ на гвоздь у входа, оглядел квартиру. Проходная кухня, комнатка с единственным окном, две глухие стены, за одной из которых живут соседи, и, наверное, по вечерам слышится их присутствие, пустой, как выгон, двор за окном — все это, такое недомаш-нее, казенное, огорчило его. Каково же тут сестре после родной отцовской хаты, просторной и в то же время уютной, обжитой, с ветками яблони у самого стекла, с кудахтаньем кур у плетня и похрюкиванием поросенка в закутке... Эх, сестра, поторопилась!
— А я не рассчитывал застать тебя, на Артемку надеялся. Где он? — спросил Тимофей, отвлекаясь от нерадостных мыслей.
— У товарищей где-то.
— Демида, верно, не застану. Он семичасовым приезжает?
— Деми-ида..— протянула Ксюша с загадочной ухмылкой.— Садись-ка, пообедай,— хлопотала она, поглядывая в окно.— Ты посмотри-ка, что творится. Что творится! Положит хлеба, истинный бог, положит. И яблоки до времени обобьет. Как в Метелице уборочная?
— Наполовину убрали.
— Может, полосой пройдет...
— Скорее всего,— кивнул Тимофей, пристально глянув на сеетру.
«Поторопилась,—подумал он еще раз.—А назад не повернешь».
Дождь за окном уже набрал силу и сплошной туманной пеленой падал на землю, но грозы не было. Водяные нити, подхватываемые ветром, бились о стекло, разлетались брызгами, струились к подоконнику, шипя и потрескивая, как сало на сковородке. Громоздкая туча наползла на поселок, и в доме сделалось темно, будто в сумерки.
Ксюша щелкнула выключателем, но лампочка не загорелась.
— Замыкания боятся — отключили,— пояснила она, присаживаясь к столу.
— Мимо рта не пронесу,— сказал Тимофей и, принимаясь за еду, напомнил: — Так что Демид?
— А нету Демида.
— Как нету?
— Прогнала. Две недели, как прогнала.
Тимофей опустил ложку и уставился на сестру, не находя слов.
— Ну, знаешь...
— Удивляешься моему спокойствию? — вскинула черную бровь Ксюша.— Это сейчас все спокойно. Наконец-то спокойно! Не-не, Тима, без толку с ним, горбатого, видать, могила исправит. Распоясался опять — удержу нет. Раньше, может, и стерпела бы, а теперь Артем большой, не смолчит.
— И это что, окончательно?
— Да, окончательно.— Она задумалась на минуту.— Видишь, Тимофей, не знаю, чем и объяснить, да только не получается у нас со вторыми мужьями.
— У кого — у вас?
— Ну-у... у вдов, значит. Возьми хотя бы метелицких: у Нины Огаркиной не вышло? Не вышло. То же самое у Лиды Федулович, у Кравцовой, у Пташниковой с пристанционного поселка. И тут, в Сосновке, кого ни возьми — одинаково. Такая, знать, доля наша,— произнесла Ксюша со вздохом и, помолчав, добавила уже озорно:—А и не надо! Проживем и без вас, без мужиков. Ты не обижайся, что раньше не сказала. Передавать Артемкой — не то, сама же не могла выбраться. Проверка тут у нас была рай-комовская. Завод проверяли, а скорее всего — директора. Спроваживают его на пенсию.
— Вон оно что,— ухмыльнулся Тимофей.— Встретился с ним по дороге к тебе... Осунулся, постарел. Ну да бог с ним, ты-то как дальше?
— А что я? Хорошо. Поверишь, вздохнула после него, уверенность в себе почувствовала. Теперь ума не приложу, как раньше могла терпеть его фокусы. Все к лучшему, обо мне не беспокойся. Артемке в школе год осталось, хлопец взрослый и —тьфу-тьфу, не сглазить —толковый. Ничего, Тимофей, не одна же я —с сыном. И знаешь, по мне, ладно, может, и дальше терпела бы с дура ума. Но он же, бугай, на Артема руку поднял. Никогда не позволял себе такого, а тут распоясался. Психованный он какой-то.
— На Артема? — удивился Тимофей.—Когда же?
— Да недавно. В шахматы они играли, ну, Артем возьми да выиграй. Демид чего-то там не признал, заставил переставить. В общем, заспорили по игре. Хлопец и уперся— несправедливо, значит, нечестно. Он насчет этого принципиальный, упрется — и хоть ты кол на голове теши. Так что ты думаешь? Демид шахматы эти — об пол, А'р-темку — по скуле. Слава богу, промазал, в стенку угодил.— Ксюша вдруг весело рассмеялась, представляя, видно, как Демидов кулак попал в стену.— Артем говорит,—ка-ак врезал! Бугай он здоровый, не дай бог, попал бы. А так неделю с забинтованной рукой ходил. Поселковцы уже и
посмеиваться начали.
— Значит, после этого случая ты его и спровадила? — Тимофей, поддавшись Ксгошиному настроению, тоже рассмеялся, покачивая головой.
— Сразу же, назавтра и указала на дверь. Я его и раньше предупреждала насчет Артема.
Тимофей машинально поглядывал в окно и слушал рассуждения сестры о дальнейшей жизни. Казалось, она довольна тем, что имеет, и большего не хочет, но он-то знал определенно: это не так. Просто Ксюша, как большинство деревенских женщин, в облаках не привыкла витать и растравливать душу несбыточными мечтами. Обзавестись третьим мужем она теперь, конечно, не решится. Во всяком случае, в ближайшие годы. Обожглась на Демиде. Вернуться в Метелицу не сможет. Значит, оставаться в Сосновке и жить — не охать при каждом случае. Загадывать же далеко наперед —дело пустое. Загад не бывает богат.
Примерно так понял сестру Тимофей. — Ты чегой-то посмурел? — заметила его невеселость Ксюша.—Выкинь из головы, все к лучшему. Ешь вот, за
снул над тарелкой, да покажу тебе Артёмовы рисунки, пока его нет. Норовистый хлопец, не любит показывать — Она встала из-за стола, огляделась.—А то оставайся до завтра, куда тебе в эту грязюку.
— Распогодится,—улыбнулся Тимофей и, повеселев подмигнул сестре.—Летний дождь затяжным не бывает — И то верно, не бывает,—согласилась Ксюша и внимательно, с прищуром поглядела в окно.
Дождь помалу утихал. Кипели еще лужи во дворе но свежий порывистый ветер уже разгонял грозовые тучи и раскачивал верхушки забурелых, крепко вросших в землю сосен.







1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71