Так неужели ради него он не может пожертвовать малым, частным, единичным, пусть даже в чем-то покривить душой?
— Ну как тут у вас? — спросил Челышев по привычке, видя, что дела идут нормально.
— Режем, Онисим Ефимович. Режем,— охотно отозвалась Нина Хоробич.
— Опять всех обставишь?
— А чего ж!..
— Давай-давай, на доску Почета вывесим — все женихи твои.
— Ой, скажете...— хохотнула она весело.— На доску не надо, обличьем не вышла.
— Ничего, воду пить не с лица, а с корытца,— повеселел Челышев.
Хоробич работала на заводе второй сезон и была лучшей резальщицей. Молодая поворотливая девка с крепким телом, она работала сколько требовалось, никогда не унывая, не жалуясь на трудности. Челышеву нравились такие люди — нетребовательные и безотказные.
— Что, Сергей Николаевич,— повернулся он к Левен-кову,— красиво девушки работают?
— Красиво,— согласился тот и, направляясь к выходу, добавил:—Только руки надрывают и... животы.
Челышев поморщился, как от зубной боли. Не может инженер без ложки дегтя.
— Твоя забота. Изобрети что-нибудь, люди спасибо скажут.
— Давно изобрели, еще до войны, резальный станок. Теперь вот наладили выпуск.
— Ну? — оживился Челышев.— Не слыхал.
— Надо сделать заявку и съездить в трест. Хотя надежды малые — пока что редкость.
— Интересно... Ты вот что, давай-ка это дело не откладывать в долгий ящик. Я позвоню, прозондирую, а ты собирайся, съезди. Да приглядись, не хватай что попадя. Они там навыпускают — не расхлебаешь. До моего отпуска и съезди. До июля... Так и порешим.
— Вам бы лучше,— замялся Левенков.— Придется, что называется, выбивать. Вас знают...— Он заметил ухмылку Челышева и тут же оборвал себя, поджав недовольно губы.— Хорошо, съезжу.
— Съезди, съезди, Сергей Николаевич, и тебя узнают. Я не смогу.
Съездить он, конечно, смог бы, но дело это считал мелким, к тому же сомнительным. Еще неизвестно, что там за станок, может, ломаного гроша не стоит. Пусть сам инженер и занимается им, а то взяли моду начальника в снабженца превращать.
— Вы куда сейчас?
— Да тут... на карьеры. — В табор?
— Надо глянуть. Пройдусь,— ответил Челышев деланно небрежно, не приглашая инженера с собой, как обычно в таких случаях, всем своим видом давая понять, что желает пойти один. Ему не хотелось в присутствии Левенко-ва договариваться с цыганами насчет оплаты, размечать участок под карьеры, вообще показывать свои отношения с цыганами.
Но Левенков или не понял, или не посчитался с его желанием.
— И я с вами.
Навязался-таки, никуда не денешься. Любитель экзотики, понимаешь, делать ему не черта.
— Идем,— кивнул он, досадливо дернув усом.
Табор цыгане разбили на прошлогоднем месте, на поросшем редким кустарником пустыре между старыми, выработанными еще до войны карьерами. В ярких заплатах шатры пестрели на солнце, придавая пустырю вид ярмарки, рядом с ними стояли телеги с задранными к небу оглоблями, напоминая то ли рогатины, то ли колодезные журавли, в центре еще поднимался дымок из примитивного очага, сложенного, видно, вчера из десятка кирпичей. Между шатрами и телегами копошилась детвора, женщины просушивали свои перины и подушки, мужчины дымили трубками у первой телеги, явно поджидая гостей.
Навстречу им с переливистым лаем кинулись было две. лохматые собаки, но резкие гортанные окрики остановили их, и Миша, сделав короткий нагоняй одному из цыган за недосмотр, шагнул вперед. Тотчас из шатра вынырнуло несколько празднично разодетых цыганок и под гитару и бубенцы заплясали, запели, завихрили пестрыми веерами своих необъятных юбок. Спокойный и мирный только что табор вмиг пришел в движение, все вокруг радостно оживилось, задвигалось.
Две молодые красивые цыганки, поблескивая золотыми серьгами, подали красное вино в граненых стаканчиках, одиноко высящихся на серебряных подносах.
Челышев нахмурился. Перестарался Миша с этим концертом, вином, дорогими подносами. Сами все в заплатах, а подносят, вишь ты, на серебре...
— Прекрати, ведь знаешь — не люблю,— покривился он.
— Обидишь, начальник,— расплылся в улыбке Миша, топорща такие же, как и у Челышева, черные усы.— Обидишь цыгана, обычай такой...
— Я по делу пришел.
— Дело будет, начальник. Сначала — вино. Не обижай, табор подносит.
— Ну, Миша!..— Челышев крякнул, и они с Левенковым выпили.
Только после этого Миша сделал' знак, и все притихло, оборвалось на полуфразе, остановилось на полудвижении. Челышев даже позавидовал такому безупречному повиновению. Слушались бы так его подчиненные — можно горы своротить. Вот ведь народ — перекати-поле, а каков порядок!
В таборе они задерживаться не стали, с Мишей и еще с двумя пожилыми цыганами направились к рабочему карьеру. Левенков к заводу не свернул — увязался следом, донимая хмурого скуластого цыгана дотошными расспросами о жизни.
Присутствие инженера было некстати именно сейчас, при определении участка, и Челышев начинал нервничать. Лишние вопросы и лишние глаза тут ни к чему, через год, когда выяснится, что в направлении леса глина кончается, трехметровый пласт сходит на нет, Левенков конечно же вспомнит сегодняшний день и может заподозрить директора в нечистоплотности.
«В нечистоплотности? — поймал себя на этой мысли Челышев.— Ну нет, шалишь, инженер, чистоплотность и чистоплюйство — разные вещи. Ра-азные... Отказаться от бесплатной раскорчевки земли под будущие карьеры — это чистоплюйство, успокоение совести в ущерб делу. Да, именно чистоплюйство. Так что, Сергей Николаевич, иди, высматривай, выслушивай, запоминай, может, оно и лучше так». Челышев ухмыльнулся и покосился на Левенкова. С ним он не спорил — такой разговор мог возникнуть только
через год — он просто рассуждал, убеждая себя в правильности своих поступков.
Напрямик они прошли к рабочему карьеру, вытянувшемуся в длину метров на триста. Здесь, в самом конце его, гудя моторами и лязгая стальными ковшами, работал экскаватор. Отполированные до зеркального блеска, неторопливо двигаясь ровной цепочкой по направляющей стреле, ковши вгрызались в глину, с чавканьем вырывались наружу и, груженые, роняя струйки мутной воды, ползли вверх, где их поджидала очередная вагонетка. По соседству скрежетала шестернями лебедка бесконечной откатки, между рельсами узкоколейки визжали волчком вращающиеся ролики, а по ним убегал в полукилометровую даль, к заводскому корпусу, новый, еще не успевший ощетиниться иголками стальной канат. Движение механизмов дополнялось пляшущими бликами на встревоженной легким ветром воде, оживляя все вокруг, лаская глаз и веселя душу.
Заметив начальство, молодой рыжеволосый откатчик засуетился больше обычного, загремел сцепками и, досадуя, видно, что вагонетка еще не заполнена и делать ему нечего, прикрикнул на понуро стоявшую рядом лошадь:
— Ты у меня побрыкай, халява!
Лошадь подняла голову, покосила большим черным глазом на своего хозяина и переступила с ноги на ногу, выражая готовность повиноваться.
Челышев ухмыльнулся в усы. Хороший паренек, старательный, он его давно заприметил и запомнил — Ваня Афонин. С прошлого лета просится в ученики к экскаваторщику. Надо бы подумать, по всему, толк будет. Он снял свой белый парусиновый картуз с широким козырьком, вытер пот со лба и повернулся к цыганам. Те о чем-то говорили по-своему, указывая на канат, на движущиеся вагонетки.
— Что, Миша?
— Ай, начальник, сами ходят! — удивился Миша, недоуменно вращая блестящими, навыкате, глазами.
— Ходят,— усмехнулся Челышев.— Это все инженер наш, Сергей Николаевич. Ну, пошли, тут рядом...
Карьер заканчивался сразу же за экскаватором. Вскрытого пласта оставалось недели на три работы, а дальше, до самой березовой рощи, простирался полукилометровый пустырь, сплошь заросший бурьяном. Этого пространства, будь там глина, хватило бы заводу лет на пять-шесть. Все заводчане на это и рассчитывали. Все, за исключением Че-лышева, потому что лишь один он знал, хоть и приблизи-
тельно, залегание пласта. Все довоенные карты геологоразведки пропали, но ему при назначении его на работу еще в сорок третьем, сразу после освобождения Гомелыцины от немцев, посчастливилось увидеться с геологом, проводившим разведку на Сосновском кирпичном. Он хорошо запомнил: «В сторону березовой рощи пласт обрывается, планируйте разработки в противоположном направлении». Где именно кончается глина, он не знал — нужна новая геологоразведка,— но, судя по толщине пласта в рабочем карьере, метров на сто — сто пятьдесят в сторону леса еще можно продвинуться.
— Считай от края сто пятьдесят шагов и ставь веху,— распорядился Челышев,— Потом замеряем точней.
Миша кивнул скуластому, и тот аршинными шагами, далеко вперед выкидывая свои кривые ноги, двинулся в направлении леса.
— А что, больше не смогут? — спросил Левеиков.
— Мало, начальник,— подхватил Миша.— Цыгану что все лето делать?
— Ох ты, стахановец! Справься с этим.
— Восемь коней, восемь телег, двадцать цыган!.. Миша тебя подводил, начальник?
— Остынь, Миша, остынь. На большее денег нет.— И, обращаясь к инженеру, пояснил: — На год хватит.
— Ай, обеднел начальник! Ай, обеднел! — засокрушал-ся Миша с явной насмешкой.— Хочешь в долг? Цыган верит хорошему человеку.
Вот шельма, торговаться вздумал. В долг ведь и к лопате не притронется. А Левенков что-то подозрительно безучастен, неужели поверил, что нечем платить? Сомнительно, что-то другое на уме. Кривится вот, щурит глаз.
— Найдется тебе дело, только работай,— успокоил он цыгана.—Людям подводы всегда нужны. Прошлым летом стоял без дела? Ну то-то же.
Поставив веху в нужном месте, вернулся скуластый и молча стал позади Миши. Челышев объяснил, откуда начинать, куда сваливать грунт, и отпустил их, заодно наказав Мише, чтобы его люди не шалили в поселке. А когда те ушли, заключил:
— Спешить не будут —чище сделают. До августа им хватит.
Левенков кивнул и, помедлив, уже отойдя от экскава« тора, проговорил раздумчиво:
— Бульдозер бы, ему тут на неделю работы. А, Описям Ефимович?
Вот, оказывается, что на уме у инженера — бульдозер. Экое открытие, ну прямо Архимед! А он, Челышев, не думал об этом. Да не то что думал — проверял и перепроверял.
— Техника, Сергей Николаевич, вещь хорошая, да не везде пригодна. Бульдозер этот я на пушечный выстрел к карьеру не подпущу. Навидался на других заводах, ученый. Кстати, ты бы тоже поездил, поглядел, в порядке обмена опытом. Новаторы...— Он выругался, давая выход раздражению, которое накапливалось с самого утра.— Почему наш кирпич нарасхват? Да потому, что это кирпич, а не мякина. Кирпич! Его в Кремлевскую стену класть можно. Да-да, не ухмыляйся, не уступит. А все — лопата, чтоб и крошки чернозема не осталось. А после бульдозера что? Дерьмо после бульдозера, а не глина! Потому и кирпич такой — щелчком расшибешь.
— Но можно ведь снять только верхний слой, остальное — лопатой,— возразил инженер.
— Знаем, Сергей Николаевич, пусти козу в огород, она распорядится по-своему.
— Может, и так,— пожал плечами Левенков.—-Только все равно заставят, рано или поздно. Это экономичней, выгодней.
— Кому? — Челышев крутнулся на носках и встал перед Левенковым стеной.— Кому выгодно — заводу? его начальнику? тебе, инженеру? Да, выгодно. Только выгода эта близорукая, сиюминутная. Отгрузили кирпичик на платформу— и с плеч долой, пускай он хоть в муку искрошится, построили дом — отчитались, а о том, что он через десяток лет осунется, голова не болит. Нет, Сергей Николаевич, это вред, а не выгода. И бульдозер я к карьеру не подпущу, ты меня знаешь. Головотяпов у нас хватает — знай щелкай каблучком. Сегодняшним днем живут, как цыгане вот эти. Я бы эту цыганщину!..
Он угрожающе засопел, готовый заматериться, и вдруг, поймав себя на мысли, что злится без особой причины, проявляя тем самым слабость, неуверенность, как-то обмяк весь, успокоился. В самом деле, с чего это он распетушился, как мальчишка? Инженер вот невозмутим, держит марку солидного человека, а он, начальник... «Черт, совсем нервы распустил. Не годится». Он вспомнил недавний разговор с женой и оценил ее рассудительность.
«Меньше злись — больше слушать будут»,— сказала Степанида.
«Жди, послушают... К резкому слову народ привык».
«Послушают, Онисим, послушают. Не та собака страшна, что громко лает, а которая скалит зубы молча».
«Нашла сравнение, понимаешь!» — буркнул Челышев недовольно, однако не мог не признать справедливости ее слов.
— Но и мы, Онисим Ефимович, не можем похвастать дальнозоркостью,— заметил инженер, прерывая его мысли.
— В каком смысле?
— Вам не нравится цыганщина?
— Нет, не нравится. Давно пора закрепить за местом.
— Вот и отлично,— улыбнулся Левенков.— А наши рабочие живут не по-цыгански?
— Хм, вот ты о чем — о частных застройках.
— Верно, о них. Почему вы против?
— Частная застройка — кабала, все соки вытянет. А мне нужны рабочие, рабочий класс, та-аскать. После смены надо отдыхать, а не стропила ставить. Вот так, Сергей Николаевич, о них думаю, о них, потому и провел решение строить многоквартирный, заводской, по городскому типу. Трехэтажный, заметь! К Новому году вселим — и жи-вите-радуйтесь. Или ты против строительства? Тогда почему за голосовал?
— Я не против. Только все это — латание дыр. Сколько мы там семей вселим...
— Будем еще строить.
— Онисим Ефимович, вы ведь отлично понимаете, что с нашими фондами понадобится лет двадцать на строительство более-менее приличного поселка. А люди сейчас хотят жить в домах — не в бараках. Об отдыхе же говорить не будем, весь он — у магазина.
Левенков заглянул в глаза Челышеву, и тот, уловив в его взгляде укор и недоверие, нахмурился. Именно этот укор, открытый взгляд — показушно открытый, черт возьми!— выводил его из равновесия, раздражал. По какому праву, в конце концов, он, Левенков, человек с сомнительным прошлым — был ведь и в окружении, и в лагере — взял на себя роль этакого носителя справедливости? Будто начальник только тем и занимается, что притесняет заводчан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71