Довбня прошел с боями от Белоруссии до Берлина, имеет ряд наград, военкомат охарактеризовал его с лучшей стороны. В военкомате же Брунов узнал о том немаловажном факте, что Савелий, на которого ссылался Лапицкий как на одного из погибших свидетелей, во время оккупации до ухода в партизанский
отряд, был дома. Оказывается, не такая уж святая эта семейка Лапицких, какой представлялась на первый взгляд. Опрос детей мало чего дал, только одиннадцатилетний Саша Поливанов, хитрый и разболтанный мальчик, со взрослой озлобленностью сказал про своего бывшего директора детдома: «Якшался с немцами! За ручку здоровался...» Такие показания были, конечно, несерьезны, и принимать их не следовало, но все же и они находились в серой картонной папке, на которой стояло: «Дело Лапицкого».
Брунов в который раз пересматривал содержимое знакомой папки, проверял все «за» и «против». Время не терпело, пора было подводить итог. Получалось: «против» — все в этой папке, «за» — ничего, если не считать его следовательской интуиции.
За окном шелестел дождь, молодой тополек покачивал своими голыми ветвями, медленно ползли рваные тучи. В кабинете было сумрачно, накурено и тихо.
Брунову не хотелось передавать дело в суд: а вдруг еще что-нибудь прояснится? Но надежды на это были малые, а обстоятельства поторапливали. Ему уже дважды звонили «сверху», тактично интересовались «странным делом Лапицкого». Два звонка по одному и тому же делу — уже много. Чувствовалась в этом рука капитана Мали-нина.
«Прислали работничка на мою голову»,— подумал Брунов.
Минут через пять легкий на помине Малинин появился в кабинете. Он собирался в район и зашел предупредить об отъезде.
Заглянув мельком в папку на столе, он с притворным вздохом заметил:
— Все Лапицкий...
— Все он, все он,— ответил Брунов.
— Звонили вчера... оттуда.— Малинин вскинул кверху брови.— Вас, кажется, не было в то время. Интересуются...
Брунов взглянул на капитана и с неприязнью подумал: «Значит, мне уже не звонят — прямо ему. Хорошенькое дело! А следователь из тебя никудышный, капитан. Весь день я просидел в кабинете».
— Вот хочу еще раз пересмотреть.
— Да что он вам, этот Лапицкий, Павел Николаевич? — не то спросил, не то удивился Малинин и улыбнулся тонкими бледными губами.
Сказано это было как бы вскользь, но Брунов почувствовал откровенный намек, даже — вызов себе.
«Не сработаюсь я с тобой, капитан, не сработаюсь,— подумал Брунов, и тут же в голове мелькнуло: — Или он со мной не сработается? Ведь может и такое случиться».
— Разрешите идти? — спросил Малинин официально.
Брунов отпустил капитана и задумался. С делом Лапицкого надо кончать, это ясно как день. Или подождать все-таки? Но чем обосновываться, своей интуицией? Это несерьезно. Неужели его упорство, с каким искал оправдания Лапицкому, выеденного яйца ие стоит? Видимо, так оно и есть. Не похож Лапицкий на предателя? А кто из предателей похож на предателей? «Стареешь, майор, стареешь... Да нет, я просто устал».
Брунов поглядел на моросящий дождь за окном, послушал отдаленный перестук пишущей машинки, пригасил папиросу, закрыл серую папку и нервно прихлопнул ее сверху растопыренной пятерней.
Стычка с дедом Антипом у колодца не на шутку озадачила Захара. Он знал, что этот старик слов на ветер не бросает—и вправду может пустить «красного петуха».
В сотрудничество Тимофея с немцами он никогда не верил и не верит, но задумываться над этим не хотел. О себе надо было думать, а не о каком-то Тимофее. Сам напросился, пускай теперь отдувается. Не случись ссоры с Лапицкими в первый день возвращения Захара с войны, он бы никуда ничего не написал. А ссора — не по вине ли Тимофея? Вздумал разбираться с Захаровой «партизанщиной»? Шалишь, учитель, Захар и не таким хребты ломал, не станет дожидаться, когда на него нападут. Самое верное дело —нападать первым. Хитрые мужики Лапиц-кие, но и Захар не дурак. Чем занимался во время оккупации, знает он один да ночка темная. А вообще-то, если разобраться, вина Захара только в том, что не дал себе помереть с голодухи. Подумаешь —у кого-то кожушок снял, у кого-то салом поживился. Что ему оставалось делать, идти в подчинение к Маковскому и нести свою голову под немецкую пулю? Чтобы воевать — на то армия существует, а Захар солдатом не был, присяги не принимал, перед законом не ответчик.
В конце декабря судили Тимофея. Никто на суде не
был, но все знали: осудили его на двадцать пять лет. Знали сельчане и о том, что Захар донес на Тимофея. Одни не верили в сотрудничество учителя с немцами, другие удивлялись:
— Таким добреньким прикидывался! Што правда, то правда — в тихом болоте черти водятся.
— Невиноватый он, ни за что упекли человека,— возражали другие и с опаской озирались по сторонам.
— Засудили — значит, виноватый. Там не с нашими с тобой головами сидят!
Но все в деревне стали относиться к Захару с холодком. Он это и сам замечал, и узнавал от Капитолины, которая в последнее время зачастила к нему поздними вечерами. Слушая нашептывания Капитолины, Захар все больше обозлялся против сельчан:
— Завидуют, гады! Ух, народ-сволочь!
— Плюнь, Захар, плюнь,— воркотала под ухом Капито-лина и тянула его на разобранную торопливыми бабьими руками постель.
Антип не напоминал о себе, и это настораживало Захара больше, нежели откровенная угроза. Затаился, значит, дед, выжидает момента. Постоянное ожидание поджога или удара из-за угла взвинчивало нервы, нагоняло страх. Он стал подозрительным, в темноте шарахался от каждой тени и оставлял на ночь незакрытыми ставни, чтобы в любой момент можно было махнуть через окно.
Так продолжалось до середины зимы, пока Захар случайно не встретился с дедом Антипом. Увидел он Антипа вблизи, исхудавшего до костей, сгорбленного, бессильного, ступающего враскорячку по заснеженной стежке и понял: ничего этот дряхлый старик уже не сможет сделать — ни сил не хватит, ни решимости. Нету Антипа-мужика, был, да весь вышел. Понял это Захар и успокоился и зажил прежней веселой жизнью, посмеиваясь над своими ночными страхами.
Пока были у Захара запасы, жилось беззаботно, с выпивкой и жирным столом, но как-то с похмелья, уже после рождества, он спохватился и увидел, что нечего больше везти на гомельский базар. А есть надо было и похмелиться хотелось. Первое время подкармливала Капитолина, потом стала приходить все реже и реже. У нее от погибшего мужа своих двое осталось, и Захар понимал, что бабе нелегко одной выкручиваться. Надо было добывать свой кусок хлеба и самому платить за горилку. А как их добу-
дешь? Идти в колхоз к Якову на поклон, по весне ведь все равно от работы не отвертишься? Но что тот Яков даст — бульбы мешок? Не к такой еде привык Захар.
В оккупации ему неплохо жилось в уютной лесной землянке: запасся харчами и отлеживай бока, ни командиров тебе, ни полицаев, ни немцев; и когда пришел фронт и они влились в регулярную часть, не знал особых забот, единственное — не поднести свою голову под шальную пулю. Трусом он не был, но и гибнуть зазря не хотел, потому в герои и не рвался, зная, что хороший солдат тот, кто остается в живых. А хорошего когда-никогда наградят. Зато и потешил Захар душу на немецкой земле! Но об этом он не хотел вспоминать даже наедине с собой.
Кончились запасы, и вспомнилась лесная жизнь. Вспомнилось искусство уводить кабанов из чужих сараев, которому его научил Сенька Упырь, один.из его товарищей по «отряду» — так они со злорадством называли свою шайку. И Захар сделал первую вылазку в Липовку, потом — в Криучи, потом — в Зябровку...
«Учись у зверя,— говорил обычно Сенька.— Ничего, что он на четвереньках бегает, зато хитрее человека. Знаешь, как волк уводит кабанов и овец? То-то. Берет зубами за ухо, тихонько надкусывает и, подгоняя хвостом, отводит от деревни или пастуха. Идут как миленькие... И еще: возле своего урочища не крадет, зверюга, уходит куда подальше».
Десять верст для волка — не круг. И для Захара тоже. Брал он с собой мешок, специальные зубчатые щипцы, короткий стальной ломик, забирался в соседнюю деревню, уводил кабана или поросенка в глухой лес, там свежевал, разделывал и приносил домой готовое сало — хоть на прилавок выкладывай.
Первый раз вышел на городской базар сам, потом понял, что это опасно, может увидеть кто знакомый. Нашел перекупщика и стал посылать к нему Капитолину.
Она не расспрашивала Захара, откуда у него сало, когда он сказал:
— Капа, на базар тут надо кой-чего...
Объяснил, куда свезти, кому оставить и за сколько. Капитолина не удивилась, только утвердительно кивнула и ответила спокойно:
— Завтра свезу.
И опять пошла беззаботная, веселая жизнь, и опять Капитолина зачастила к Захару, стала ласковой и заботливой. Для сельчан их связь давно уже не была секретом, и они перестали таиться, тем более что в частые Захаровы отлучки из дому надо было кому-то приглядывать за Максимкой, готовить еду, обстирывать, прибирать в хате.
По весне, чтобы не было лишних толков, Захар вынужден был пойти в колхоз, но работал для отвода глаз, не заботясь о трудоднях. Сельчане его сторонились, относились недоверчиво и сдержанно. Он злился, платил им той же монетой и все чаще задумывался, как бы перебраться в город. Ясно: в Метелице ему жизни не будет. Капито-лина уши прожужжала об этом переезде, надеясь уехать вместе с ним и зажить наконец одной семьей. Захар обнадеживал ее, но чаще всего отмалчивался, решив про себя, что если и переедет, то один. Не было печали тащить с собой Капитолииу с ее выводком. В Гомеле у него была зазноба не чета Капитолине — молодая, поворотливая и бездетная. Такая нужна была Захару и его сыну. Он уже намекал Якову о переезде в Гомель, и тот, видно по всему, не собирался удерживать Захара в Метелице, хотя мужики колхозу нужны были позарез.
А пока что он принимал как должное заботы Капито-лины.
Пробивалась из земли трава, набухали почки деревьев, ночи стали теплыми и короткими. А за короткую ночь многого не сделаешь.
Захар торопился. Надо было успеть обернуться до рассвета: увести в лес кабанчика, заколоть, выпотрошить, тушу перенести в другое место, чтобы ею не поживились волки, спрятать понадежней и только завтра вечером освежевать и переправить с Капитолиной в Гомель.
В Метелице Захар никогда не воровал, крепко помня волчью повадку не охотиться в своем урочище, а на этот раз не выдержал, соблазнился легкой возможностью увести трехпудового, кабанчика, которого он приглядел во дворе колхозного сторожа деда Евдокима. Вспомнилась старая вражда между их семействами, всплыла из глубины души забытая злость к Евдокиму, который раскулачивал Захарова батьку. Но все это вспомнилось только сейчас, когда Захар уже пробирался задами дворов к построенной колхозом для Евдокима маленькой хибарке с таким же маленьким хлевом на краю Метелицы. А причина была
одна: удобный случай. Дед по ночам сторожил колхозные амбары. Как тут Захару удержаться!
Добраться до места можно было в обход деревни и напрямик, через улицу. Метелица уже спала, и Захар решил не терять времени попусту — двинул напрямик. Уже у самого дома Евдокима чуть было не столкнулся с возвращающейся с луга парочкой, метнулся в сторону и припал к шершавой коре старой вербы. Парочка торопливо прошла своей дорогой. В темноте Захар не разглядел полуночников, да и приглядываться не было возможности — прятался за толстой вербой, опасаясь высунуться.
«Заметили? — мелькнуло у Захара в голове.— Темень, поди заметь. Да и недосуг им приглядываться.— И уже со злостью подумал: — Шляются тут по ночам! И куда их батьки глядят? Распустили девок, от горшка три вершка, а туда ж...»
Он постоял минут пять в нерешительности и двинулся к двору деда Евдокима, уверенный, что его не заметили, иначе бы отказался от дела без малейших раздумий.
На мгновение у него шевельнулось сомнение и пропало чувство уверенности в себе. Может, все-таки вернуться, не трогать своих сельчан? Своих... Сегодня свои — завтра чужие. Эти свои волками косятся на Захара, эти свои упекли его батьку в Сибирь! Не Евдоким ли из кожи лез, обвиняя его батьку в поджоге, не Евдоким ли участвовал в раскулачивании? Он, Евдоким, и этот хромоногий учитель, родственничек липовый, и Маковский, и тот же Яков Илии. Будь Захарова воля, он бы таким «своим» глотки перегрыз.
Он сплюнул в сердцах и скользнул к хлеву. Ощупал тяжелый висячий замок, подсунул под клямку ломик и потянул на себя, определяя, насквозь вбит пробой или нет? Пробой подался, скрипнув при этом, как журавль колодезный. Значит, надо срывать одним махом. Захар обмотал мешковиной ломик, замок вместе с клямкой, сильным рывком выхватил пробой из лесины и притих, переводя дыхание. Выждав минуту-другую и не заметив ничего подозрительного, он просунулся в хлев и закрыл за собой дверь.
В хлеве было душно. Услышав человека, приглушенно и доверчиво захрюкал кабанчик, зашевелились кролики в клетках. Все так знакомо, привычно и обыденно. Захар успокоился и почувствовал пошатнувшуюся было уверенность в себе. Перегнулся в закуток, ласково почесал кабанчика за ухом, скинул крючок, чтобы распахнуть двер-
цу, но остановился. А не прихватить ли пару кролей? Такая мысль понравилась Захару, и он шагнул в другой угол хлева, как слепой, протянув вперед руки, чтобы не расшибить лоб. Долго возился, на ощупь отыскивая задвижку, но, так и не найдя, сорвал крышку с клетки и запустил туда руку. Кроли шарахнулись по сторонам, ускользая из-под пальцев, как рыба в садке, несколько раз больно царапнули руку, пока он ухватил одного из них за уши.
Когда он опустил в мешок третьего кроля, то услышал, что кабанчик выбрался из своего закутка, оставленного не запертым, и возится у дверей, пытаясь выбежать во двор. Захар оставил мешок с барахтающимися кроликами и кинулся к двери. Кабанчик взвизгнул и отскочил в сторону. Обругав себя последними словами, Захар принялся ловить кабанчика, прицокивая языком и определяя на слух, где тот притаился. В это время кроли выбежали из мешка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71