Никакого особого значения этому он не придал: сколько таких проверок было на его веку, и не упомнишь. Беспокоиться не о чем. Главное — план завод выполняет, а уж как это делается — забота его, директора, а не секретаря. Правда, что за штучка этот новый секретарь Кравчук, еще неизвестно. Говорят, молодой, напористый... Это подходяще, таких Челышев уважает, с напористыми только и можно что-то сделать. Ничего, со старым секретарем, Иваном Даниловичем, он заседал в президиумах чуть ли не рядышком и с новым будет заседать.
Челышев знал, что на него есть жалобы в райком, но не тревожился, лишь наполнялся злостью. Распустились за последнее время, жалобы, видишь ли, строчить начали. И кто жалуется-то? Лодыри, бездельники, прогульщики, которых не только матом крыть — под суд отдавать надо. На
то он и начальник, чтобы крепко держать узду. Пустяки, мелочи, это даже хорошо, что секретарь вызвал. Давно пора познакомиться, а заодно и узнать, что там за грамотеи завелись на заводе. Он им, этим грамотеям, завтра покажет кузькину мать.
Явился Челышев к десяти, как и было назначено. В приемной стучала на машинке Валечка Петровна, всегда приветливая, спокойная блондинка с завитушками на висках. До того спокойная и уравновешенная, что казалось, настроение у нее никогда не меняется. И хотя ей давно уже перевалило за тридцать, все называли ее по-свойски: кто интимно, кто снисходительно, кто заискивающе. Лет пять назад ее называли просто Валечкой, теперь же стали прибавлять отчество. Так и получилось — Валечка Петровна.
Никого из посетителей в приемной не было, и это удивило Челышева. Десять утра, самое бойкое время, и никакой толчеи. При Иване Даниловиче в это время постоянно толпился народ, встречались знакомые, обменивались новостями. Живо и непринужденно было в приемной.
— Добрый день, Валечка Петровна,— поздоровался Челышев и повесил свой летний белый картуз на круглую вешалку у входа.— Давненько я у вас тут не бывал. Как живется-можется?
— Живем, Онисим Ефимович, живем,— улыбнулась Валечка Петровна, прекратив стучать по круглым пуговицам «Олимпии».— Присядьте, еще без трех минут. Он сейчас освободится.
— Ну! — удивился Челышев.— Какие точности.
— У нас теперь так,— улыбнулась она снова.
«Ишь,— подумал Челышев неприязненно,— быстро же ты, девка, перестроилась на другого».
— Ну и как он, новый-то, в духе сегодня?
— А он всегда в духе.
— Хм! Интересно.
Через минуту от секретаря вышел незнакомый посети» тель. Валечка Петровна заглянула в кабинет, пропустила Челышева и прихлопнула за ним дверь.
Навстречу поднялся из-за стола Кравчук, подтянутый, крепкий мужчина лет сорока, в хорошо отутюженном, но каком-то нестрогом, в клеточку, костюме, с таким же пестрым галстуком. Иван Данилович не позволял себе «театральных» галстуков.
— Челышев? Онисим Ефимович? Здравствуйте,— протянул руку секретарь.— Вот и познакомимся поближе.-Он указал ему на стул и сам вернулся на прежнее место.— Как здоровье?
— Какое здоровье в мои годы, Андрей Владимирович!
Скриплю помалу.
— Да-да, понимаю, устали. Годы — не шутка. Сколько вам?
— Пятьдесят девять скоро,— ответил Челышев и насторожился, досадуя за необдуманно высказанную жалобу на годы. При чем тут его здоровье и годы? Куда гнет Кравчук?
— На покой не тянет? Вот и ясно, куда гнет. Не ожидал Челышев такого начала разговора —слишком уж откровенное предложение подумать о пенсии. Ну нет, шалишь, завода он никому не
отдаст.
Челышев шевельнул усами и произнес хмуро, стараясь придать своим словам как можно больше строгости:
— Такие, как я, на покой не уходят.
— Почему же?
— Такие падают на ходу.
Хотел сказать естественно, по-деловому, но прозвучало с пафосом. Он это понял по дрогнувшим в едва приметной улыбке губам Кравчука и разозлился. Разозлился на себя за то, что сразу же, с первых слов, стал ошибаться перед молодым, по существу, не оперившимся еще секретарем, и на него — за самонадеянную ухмылку. Вон ты какой, новый секретарь, круто забираешь, не по годам, не по заслугам.
— А какая в том необходимость — падать на ходу?
— Необходимость?
— Ну да. Что заставляет?
— Моя партийная совесть заставляет,— проворчал Челышев, окончательно поняв, что общий язык с секретарем
найти будет нелегко.
— Да-да, партийная совесть...— произнес Кравчук задумчиво, щурясь и сверля Челышева своими блестящими, глазами.— Только смотря как ее понимать. Тут мне доложили о результатах проверки вашего завода...
- А зачем она понадобилась? Наши показатели известны
— Жалоб много, Онисим Ефимович. Жалоб на вас. — Ах, жа-алоб,— протянул Челышев скептически и доверительно поглядел в глаза секретарю, дескать, мы-то с
вами знаем цену этим жалобам. Однако тот не принял его доверительности, отвел глаза,в сторону.— И кто эти обиженные? Лодыри, конечно, и разгильдяи?
— Люди, товарищ Челышев. Рабочие люди.
Стало ясно, что секретарь не назовет имен жалобщиков. Это означало недоверие к нему, к директору. Так он понял. С Иваном Даниловичем было по-другому. Он сначала выслушивал руководителя, а затем только его подчиненных. Этот же заходит с другой стороны. Обидно, оскорбительно заходит.
— Я в партии с шестнадцатого года,— жестко произнес Челышев и метнул колкий взгляд на секретаря, недвусмысленно давая понять, что он в те времена еще барахтался в пеленках. — Я около трех десятков лет руковожу предприятиями. И мне не верят?
— Откуда вы взяли, что не верят,— невозмутимо пожал плечами Кравчук.— Просто есть служебный этикет или, если хотите, правило, при котором руководитель не должен знать тех, кто на него жалуется. Неужели это для вас новость?
— Нет, не новость. Только этикеты хороши на балах, а не в серьезном деле.
— Не скажите, не скажите,— улыбнулся секретарь.— Практика ложной доверительности порочна. Глубоко порочна и закоренела. Надо изживать.
«Эка замахнулся! Красиво говоришь, красиво одеваешься, и зубки ровные, красивые — надолго ли хватит?» — подумал Челышев и спросил:
— Так в каких смертных грехах меня обвиняют жалобщики?— Он умышленно повторил это слово — «жалобщики».
— Во многих,—посерьезнел Кравчук и стал перечислять, загибая пальцы на руке: — В нарушении финансовой дисциплины, закона о восьмичасовом рабочем дне — я имею в виду манипуляции с гудками,— в игнорировании своих подчиненных, нетерпимо грубом отношении к людям, в зажиме —опять-таки незаконном — частного строительства, ну и так далее. Вы сами знаете не хуже Меня, в чей вас можно обвинить. Одним словом — в стиле руководства.- Он резко распрямил согнутые пальцы.— Да, кстати, вы что же, действительно носите с собой милицейский свисток? И что это там у вас за карьер, в котором запрещено купаться и удить рыбу всем, кроме вас?
Челышев выругался про себя и полез в карман за папиросами. С Иваном Даниловичем он привык держаться на одной ноге, не собирался менять этой привычки и с новым секретарем, тем более что секретарь-то ему в сыновья годится. Неторопливо закурил, обдумывая ответ, затянулся дымком. Оказывается, проверяли не только завод, но и его. Все вынюхали, все отметили, каждую пустяковину. Вот именно, пустяковину, мелочь.
Ну да, есть у него карьер, в котором Челышев не разрешает баламутить воду сосновской ребятне. Маленький старый карьер-озерцо, достаточно глубокий и заросший по берегам молодыми деревцами. Ну и что, спрашивается, что из этого? Карьеров на заводе вдоволь на всех — купайся-полоскайся, стирай белье и уток разводи. Что им, мало? Да нет, не мало, и все это понимают. Понимают также и то, что не пристало директору завода красоваться телешом перед мальцами-сопливцами, перед молодыми девчатами-резальщицами. Не в его положении и возрасте делать это. Так что ж, выходит, директору и ополоснуться в летнюю жару нельзя?
Грамотные стали, понимаешь! Жалобы научились строгать. Свисток им не по нутру. А что имеет Челышев взамен? Рассыльных держать он себе не позволит — каждая заводская копейка на учете, адъютантов тоже не предвидится. Вот сидит Кравчук за широким столом — и телефончик, да не один, под рукой. А где они у Челышева? Что он может, кроме свистка-тюркалки?
Наковыряли мелочей, насобирали мусора, а главного-то не хотят замечать, тут у них на глазах слепота куриная. Неужели и секретарь не понимает, что главное в другом — в результатах, в показателях, черт возьми, а не в шелухе семечной. Эк словечко — «издержки». Шелуха, какие там
издержки!
— Карьеров у нас много, всем хватает,— сказал он на- конец.— А мой стиль руководства, смею надеяться и утверждать, оправдал себя в самые грозные годы и сейчас оправдывает. Менять не намерен. Что же мне, распустить людей, чтобы они план сорвали? Вы же меня потом вызовете и будете снимать стружку за невыполнение.
— Верно, вызову. — Ну вот и весь разговор о стиле,— крякнул удовлетворенно Челышев.— Я так понимаю, что вы хотите обсудить заводские дела. Комиссия, как мне кажется, наковыряла мелочей, шелухи. И не заметила, что пятый год — пятый!—переходящее знамя района у меня. — У завода,— поправил Кравчук.
— Конечно, у завода. Не ловите на слове,—буркнул Челышев.
— Когда бы эти слова не переходили в дело... — Наши дела на виду.
— На виду, знаю,— кивнул секретарь.— Но суть ведь в том, что сейчас мы говорим не о заводе, а лично о вас.
Челышев поглядел удивленно на Кравчука — не оговорился ли? Было странно и непривычно слышать, как единое целое расчленяют надвое. Он не представлял себя без завода, как и завод без себя.
Это не укладывалось в голове, было неверным по существу, потому как Челышев буквально вынянчил завод, ело-, вно малое беспомощное дите, вырастил его и поставил на ноги. С нуля, считай, начинал. Гохмонская печь — сердце заводское — была разрушена, вытяжная кирпичная труба взорвана бегущими с белорусской земли фашистами, все гамовочные сараи и сушильные сожжены.-вчистую, жилья никакого... В общем, пустырь в развалинах, перемешанных с пеплом. Да и директором ли он приехал на завод? Лишь формально — директором, а на самом деле — начальником строительства. Кто знает его бессонные ночи, кто видел, как он пригоршнями глотал всевозможные лекарства, только чтобы не свалиться, не оставить завод без присмотра? Никто не видел, никто не знает, кроме Степаниды. Разве не мог Челышев подыскать местечко поспокойнее, работу полегче? Не просил — сами предлагали. Предлагали, но он отказался, как отказался бы и сейчас, и в любое другое время. Его партийная совесть, его долг тому порукой.
Как же он может, этот Кравчук, совершенно новый человек, разделять неразделимое — завод и Челышева, который сам, на своих собственных руках, можно сказать, вынес этот завод из пепла и грязи, сделал одним из лучших в районе! Нет, не укладывается в голове такое. Невозможно вести речь о директоре и умалчивать о заводе —о его делах и достижениях.
Об этом он и сказал безо всяких душевных сомнений, даже с некоторой гордостью:
— Мне странно, Андрей Владимирович, что вы говорите обо мне, отбрасывая все заводские успехи. Я поставил этот завод на ноги, я лично с двумя-тремя помощниками. И мне вовсе не совестно произносить это «я». Не со-ве-стно!—повысил он голос.
- Значит, не поняли,— сказал Кравчук с прежним спокойствием, разве что е едва заметным сожалением.— Комиссия проверяла не результаты, не итоги — они-то нам известны, — а способы их достижения. Не что, а как. Разница существенная.
— Ну-у, это уж кто как умеет, вопрос второстепенный. Потому я и говорю, что комиссия подошла не с той стороны.
— Вы убеждены, что это второстепенный вопрос? Твердо убеждены?
Челышев взглянул на секретаря с любопытством: что же он—проверяет его, прощупывает, экзаменует? Если так, то это возмутительно, молод еще проверять ветеранов, Челышев сам кого хочешь проэкзаменует. И если он никогда не занимал секретарского кресла, то только потому, что
производственник.
— Да, убежден,— ответил он.— В конце концов, цель оправдывает средства. Этим мы жили и достигли немалого. Что же касается моих огрехов в работе, то я готов за них отчитаться и, если надо, ответить. Я не привык увиливать, если в чем-то допустил ошибку. Не ошибается тот, кто не работает.
Кравчук слушал его внимательно, но с каким-то равнодушием. Оскорбительным равнодушием, словно видит своего собеседника насквозь и знает заранее, что тот скажет. Может быть, Челышеву это только показалось, потому что он сам не понимал секретаря, не мог найти с ним общего языка и оттого нервничал, был настороженным и подозрительным. В словах Кравчука он уловил знакомые нотки, примерно так рассуждал его бывший инженер Левенков — либералишко, слюнтяй. Но Левенкова можно было и одернуть, чего не сделаешь с секретарем райкома. Однако и поддакивать ему, если только это не игра, не прощупывание, нет никакой возможности. Принципиально невозможно.
— Ну, а как быть с таким, например, положением: цель, достигаемая неправыми средствами, не есть правая цель?—спросил Кравчук, уставясь на него немигающим
взглядом.
Челышев не помнил, чьи это слова, да и вспоминать не хотел. Он знал другие, проверенные в деле, прошедшие огонь и воду. Не одним десятилетием проверенные положения.
— Всякому положению свое время,— ответил уклончиво.
— Вот и хорошо, попытаемся жить по-другому, согласно времени.
— Как — по-другому? —- Без оправданий средств целями.
— То есть без учета цели? — попробовал съязвить Челышев, но только вызвал у секретаря скептическую улыбку.— Это, знаете ли, не по мне. Я привык видеть перед собой конкретную цель.
— Я тоже.— Кравчук прихлопнул по столу ладошками и: скрытно глянул на часы, не желая, видно, входить в дальнейшие объяснения.-— Ну что ж, теперь мне ясно, что комиссия в своих выводах не ошиблась.
— В каких выводах?
— Вы узнаете об этом на бюро райкома. Собственно, я и пригласил вас, чтобы познакомиться поближе, прежде чем обсуждать ваш вопрос на бюро.
— На бюро-о?!—загудел Челышев, ошарашенный неожиданной новостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71