откуда. Петр Матвеевич, как думаешь? Ты с ним с сорок третьего.
Тот лишь пожал плечами.
— Силен, бродяга, душа из него вон!—подал голос Демид.— А мне он нравится — мужик! С огородами подкузьмил? Ну и подавись ими. Мы его на другом обставим.
— Ты-то обставишь, а другие? — спросил мастер.
— А плевать мне на других! Были б гроши да харч хороший, все остальное суета. Давайте лучше выпьем за Сергея Николаевича, за комбата моего. Живы будем — не помрем, Матвеевич. Наливай.
Назавтра Левенков уложил свои небогатые вещички в два чемодана, домашние пожитки и все Натальино отдал Ксюше, окинул в последний раз опустевший дом, безлюдный Малый двор, заводские корпуса с привычной красной трубой, и Демид отвез его к московскому поезду.
До конца учебного года оставалось еще три месяца, а на уроки ходить становилось все трудней и трудней — так и подмывало проехать мимо Ново-Белицы, мимо своей школы, поблескивающей под утренним солнцем зеленой крышей, просидеть в вагоне до Гомеля, сбегать в кино, пошастать по городу.
Артем с Максимом (их давно уже не называли Артем-кой и Максимкой, разве что мать когда-никогда оговорится) учились вместе, в одном девятом «Б» классе, вместе ездили на поезде, так как и в Сосновке, и в Метелице были школы-четырехлетки.
Первый урок начался обычно, но в середине, когда ру-сичка Алла Петровна, погоняла троих по домашнему заданию и приступила к объяснению новой темы, вдруг зазвенел школьный звонок. Все понимали, что это какая-то ошибка, однако оживленно захлопали крышками парт, загалдели, кто-то успел выскочить в проход.
Русичка с недоумением поглядела на свои наручные часики и сердито застучала мелом по доске, рассыпая крошки:
— Вы куда? На место! Урок не окончен! Я кому сказала, урок не окончен, это по ошибке. Обрадовались!..
Но звонок, с короткими перерывами, не успевая затихать, все звенел и звенел.
— Корташов,— попросила Алла Петровна Артема, сидевшего за второй партой в крайнем ряду,— сбегай узнай.
Не успел Артем выскочить из класса, как в дверях столкнулся нос к носу с директорской секретаршей.
— Всем — в вестибюль! — выпалила та.
— Что такое?
— В вестибюль,— повторила секретарша каким-то не своим голосом и, бледная, перепуганная, с широко даст крытыми блестящими глазами, побежала к следующему классу.
— Передали по радио, да? — спросила взволнованно русичка, подходя к двери.
— Всем — в вестибюль,—ответил Артем, пожимая плечами, и первым рванулся по коридору к лестнице, с третьего на второй этаж, где располагался просторный пустой зал с несколькими дверями в длинной стене: средняя из них — учительская, а через учительскую — кабинет директора, куда вызывали только в особых случаях, его, например, всего два раза за пять лет для основательного разноса, когда стоял вопрос об исключении за прогулы. Оставили единственно за хорошую учебу. Многие побывали в том кабинете, из сосновских почти все, за исключением девчонок.
По гулким коридорам и лестницам уже выбивали беспорядочную дробь сотни башмаков, все классы стекались в зал-вестибюль. Толком никто ничего не знал, все спрашивали друг друга, стараясь перекрыть общий гвалт, отчего шум крепчал, перекатывался, ширился, как ветер с наступлением грозы.
Артем пристроился на подоконнике напротив учительской и поглядывал по сторонам, отыскивая рыжую голову Максима. Такую же рыжую, как и в детстве.
— Ну чего тут? — спросил Максим, протиснувшись к подоконнику.
— А я знаю?
— Наверное, Сталин умер, он же болеет. Или — война. Неспроста все это.
— Да ну-у, скажешь!— хорохорился Артем, разыгрывая невозмутимого человека, на самом же деле волновался и с нетерпением ждал, когда объявят, в чем дело.
Максим верно сказал: неспроста, никогда еще такого не было, чтобы урок прерывали, да не в одном классе — по всей школе. Мысль о смерти Сталина как-то не укладывалась в голове, войны тоже быть не могло, потому что какой дурак полезет на них теперь, когда они сильнее всех, жить, что ли, надоело?
Ждать пришлось недолго, дверь учительской распахнулась, и вышел директор в сопровождении завуча и нескольких учителей. С первого взгляда было заметно, что они расстроены: понурые, пригорбленные, молчаливые, никакой строгости на лицах, лишь — растерянность и неподвижные глаза. Весь зал на удивление дружно, без окриков и предупреждений, мгновенно притих, даже малышня приумолкла.
— Дети,— сказал директор с хрипотцой и хыкнул, восстанавливая голос.— Дети, наберитесь мужества узнать... услышать... Вчера, пятого марта, в девять часов пятьдесят
минут вечера после тяжелой болезни скончался товарищ Сталин.
По залу прошелся вздох — тихий, как шепот сосен под ветром, и опять все затаили дыхание. В груди ,у Артема что-то напружинилось, собралось в комок и застыло в ожидании.
— Перестало биться сердце гениального соратника Ленина,— продолжал директор срывающимся голосом,— нашего мудрого вождя и учителя, нашего любимого Иосифа Виссарионовича...— Голос его опять захрипел, и опять он хыкнул несколько раз.— Дети, бессмертное имя Сталина будет вечно жить в наших сердцах! Почтим его память молчанием.
Круглые щеки директора побагровели, он быстро-быстро заморгал и торопливо приложил к глазам носовой платок. Не скрывая слез, плакали учителя, стоящие за его спиной, плакал всегда нахмуренный и сердитый завуч, со всех сторон слышались всхлипывания.
Как Артем ни крепился, но слез удержать не смог. С первых слов директора они начали подпирать к горлу, щекотать в носу, туманить глаза и наконец прорвались. И он не стыдился их, не думал о том, что его могут увидеть плачущим. Сейчас он ни о чем не думал и никого не замечал. Так прошло несколько минут.
— Дети,— послышался снова директорский голос,— сегодня занятий не будет. Идите домой.
Расходились тихо, не торопясь, без обычного гвалта и толкотни, разве что бестолковая малышня суетилась и попискивала, как всегда.
В классе, заталкивая в сумку тетради и учебники, Артем спросил Максима:
— Ты куда сейчас?
— Поеду обеденным. Подождем?
— Долго. Наши собираются пешком.
— Тогда — пока.
— Бывай.
Можно было сходить в кино или просто погулять по Ново-Белице, только ничего не хотелось, даже не хотелось ни о чем говорить.
С Лешкой Скорубой и долговязым Санькой Колмако-вым они вышли на улицу, где отдельной группой человек в десять собрались все сосновские—с пятого по десятый классы. Всей группой они и двинули по проулку, мимо базара, на сосновский шлях. Дорога была привычной и знакомой
до каждого кустика на обочине, до малейшей колдобины в разбитой колее. За многие годы сосновцы истоптали ее и валенками, и ботинками, и босыми пятками, облазили все окопы в округе, старые траншеи и канавы, все ягодные и грибные места. Обеденный поезд шел раньше окончания занятий, вечерний слишком поздно, и дожидались его разве что в сильную непогоду, затянув туго-натуго пустые животы.
По дороге, возле базара, на широком застекленном щите прочитали в «Правде» сообщение о смерти Сталина: «Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя Коммунистической партии и советского народа...» — все те же знакомые и привычные, как грамматические правила, слова, какие произносил директор полчаса назад, какие мог сказать без запинки Артем и любой из его одноклассников. От привычности этих накрепко заученных, ежедневных газетных и трибунных слов разбирала досада, и то чувство общей беды, которое было в Артеме во время школьного митинга, начинало притупляться, понемногу покидать его.
У щита толпились люди, переговаривались, вздыхали, дымили папиросами. Чаще всего слышалось растерянное:
— Что ж то будет теперь?
— А все, что хочешь. И на Западе хвост могут поднять. Так и до войны недалеко.
— Не полезут, это им не сорок первый.
— Ой, страшно! Чего будет?
— Да ничего не будет! — прохрипел кто-то.
— Кто ж править теперь станет?
— Найдутся,— отозвался тот же хриплый голос. Но тут же раздался строгий басок:
— Что-что? Кто это сказал?!
Толпа притихла и быстро разошлась. К газете уже подходили новые люди, заводили новые разговоры.
День выдался ясным. Солнце пригревало плечи, снег размяк, легко уминался под ногами, кое-где начинал подтаивать и оседать, покрываясь крохотными воронками, и в них, в этих воронках, ярко поблескивали капельки только что образовавшейся воды. Деревья раскинули по сторонам свои бурые ветки, топорщились тонким гольем, и весь лес, просвеченный насквозь солнечными лучами, походил на причудливо сплетенную бесконечную, сколько видит глаз, решетку.
Артему хотелось нарисовать все это — по привычке, как он делал всегда при виде необычного, понравившегося ему пейзажа, но сегодня было не до зарисовок. Ему поскорее хотелось узнать, как воспринял смерть Сталина отчим. Разговор, услышанный у газетного щита, озадачил его, вернее, не сам разговор, а пренебрежительный тон и слова мужика с пропитым, хриплым голосом. Подобное он слышал от отчима, но тот — особая статья.
Когда Артем ходил в третий-четвертый классы, то верил отчиму, что бы тот ни говорил, сейчас же, после трехлетней его отлучки, все виделось по-другому. Он уже не был для Артема непререкаемым авторитетом, не восхищал своей расхристанной удалью и бычьей силой, более того, зачастую вызывал неприязнь и желание спорить.
Вообще отношения у Артема с отчимом стали сложными после его возвращения.
Еще в сорок девятом мать прогнала его, а перед этим прогнал директор: отобрал машину и уволил с завода за пьянку.
Заявился отчим конечно же снова пьяным и с бутылкой в кармане. Выставил ее на стол, плюхнулся на табуретку и приказал:
— Дай что загрызть да садись — обмозгуем это дело. Ишь, гад, он еще и милицией угрожает. А плевал я на него и на милицию! Чихал с высокой колокольни, мать его иеремать!.. Ты мне даешь стакан?!
— Ложись спать, Демид, сегодня мы с тобой ничего не обмозгуем. Ложись, завтра.
— Чего? Стакан дай!
— Ну и пей,— вскинулась вдруг мать.—Пей и убирайся! Хватит, сыта по горло!
— Ах, вон ка-ак, и ты гонишь. И тебе я не нужен. Никому не нужен. Чихать! — Он сорвал пробку с бутылки, налил полный стакан и одним духом выпил.
Мать кивнула Артему и хотела выскользнуть из дома, но отчим заметил это и вытянул руку, перегородив дверь:
— Нет, постой! Посто-ой, давай до конца. Гонишь? Не нужен? Никому не нужен? —Он вытаращил красные глаза и заскрипел зубами.—Зарежусь! Ты этого хочешь —получай, душа из меня вон! Где бритва?
— Да ты что, Демид,— прошептала мать, бледнея,— ошалел? Завтра поговорим, проспись, чего сегодня... пьяный ты. Ложись, Демид, я так, понарошке. Никто тебя не гонит.
— Где бритва? — Отчим кинулся к шкафчику, перевернул там всякие мелочи.— Бритва... А-а, я ж ее Петру отдал. Артемка, мигом к Андосову, бритву мою... вернет...
— Я н-не знаю,— выдавил через силу Артем, поглядывая на мать. Коленки его подрагивали, в груди захолонуло от страха.
— Кому сказал! Ну! И чтоб ни слова там — прибью! Артем вылетел из кухни, ничего не соображая, ни о чем не думая, двигаясь как заводной. Единственное, что стояло в голове, это вернуться скорее, ведь мать одна осталась.
Старшего мастера не оказалось дома, бритву отыскала полуслепая баба Марфа. Если бы бежать надо было чуть дальше, может, он и пришел бы в себя, позвал кого-нибудь на помощь, но Андосов жил по соседству, чуть ли не крыльцо в крыльцо. За десяток шагов туда и обратно не успел опомниться, так и вернулся с бритвой в руках.
— Вот,— протянул Артем бритву.
Отчим уставился на него ошалело, какое-то время молчал, меняясь в лице, потом вдруг рявкнул во все легкие:
— Змееныш! И ты моей смерти ждешь! — От страшного удара по руке бритва улетела за печку, под топчан,— Прибью!
Он поднялся было с табуретки, но мать встала между ним и Артемом, вся бледная, тяжело дыша.
— Не смей! — взвизгнула она.— Не смей ребенка трогать!
Ее неожиданный крик приостановил отчима, будто протрезвил на минуту. Этого было достаточно, чтобы выскочить из дома.
Ночевали они у чужих людей.
Назавтра, как отчим ни уговаривал мать, как ни просил прощения, щедро пересыпая заверениями и клятвами, она велела ему уходить. На три дня он исчез из поселка, потом снова объявился, и опять начались уговоры, клятвы, заверения, но мать оставалась непреклонной. Опасаясь появления пьяного, отчима ночью, они поставили надежные «запоры, шофер полуторки Никола приделал к ставням сквозные винты, чтобы можно было закрываться изнутри. Недели полторы жили как в крепости, прислушиваясь к улице и вздрагивая при каждом подозрительном шорохе. Вскоре отчим завербовался, устроил последний дебош в сос-
новском магазине и уехал куда-то на север — за длинным рублем и с глаз долой.
И вот прошлой осенью он снова объявился и сумел-таки войти в доверие к матери. Теперь они снова жили вместе, отчим ездил на работу в Гомель и склонял их перебраться туда. Артем особо не возражал против переезда, поскольку в городе, во Дворце имени Ленина, работала хорошая изостудия; он бывал там, его рисунки понравились руководителю Григорию Павловичу, старому опытному художнику. Но мать колебалась, опасаясь оказаться у отчима в зависимости. Пить он, конечно, не бросил, однако стал знать меру и не дебоширил, помня материн наказ: «При первом скандале уйдешь!» Артем с ним ладил, но близко к себе не подпускал, не откровенничал, как прежде, не позволял вмешиваться в свои личные дела и называл его Демидом Ивановичем, со стыдом вспоминая, что этого человека он когда-то признавал папкой.
С работы отчим пришел навеселе и на материн укоряющий взгляд ответил миролюбиво:
— Надо же было помянуть отца народов.
— Угу, была б причина,— кивнула она и, вздохнув, повторила уже слышанное Артемом много раз: — Что теперь будет...
— Хлеб небось не подорожает,— ухмыльнулся отчим.
— Как ты можешь! — нахмурилась мать и загромыхала в печке горшками, доставая ужин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71