Не до того было, время требовало действий, а не рассуждений. Теперь же он стал замечать за собой отцовскую склонность. Значит, в него, в батьку, пошел.
— Что — наоборот? — напомнила Ксюша, прервав затянувшуюся паузу.
— Понял, что всему есть конец, все преходяще.
— Преходяще? — оживилась она.— Да-да, он говорил, что-то из Библии, да я подумала, бредит. А Левенков знаешь сказал как: устал жить.
— Устал жить? — переспросил Тимофей с интересом.
— Ну да, устал жить.
— Хм, любопытно...
Посидели еще немного, послушали тополиный шепот, пересвист полевых пичуг, и Тимофей, привычно потерев через штанину свою культю, поднялся с лавочки.
— Ну вот и проведали батьков.
Ксюша подобрала с могилы уже прибитую дождем яичную скорлупу, оставшуюся от радуницы, и они неторопливо зашагали к деревне.
В городе Захар обжился скоро. Получив документы и прописавшись, устроился на товарную базу грузчиком. Сенька Шульга не соврал, когда говорил, что «тяни-тол-кай» всегда требуются: взяли без лишних слов и оглядок на прошлое. В бригаде грузчиков подобрались свойские, покладистые ребята, никто в передовики не лез, на пупок особо не брал, но и на других не катался. Это Захару подходило, особенно теперь, когда он хотел быть незаметным. Незаметному легче прожить — это он усвоил твердо.
Все так и складывалось: подходящая работа (все же не от гудка до гудка, как на заводе), в ста метрах от нее— пивная бочка, в десяти минутах, ходьбы — квартирка с отдельным входом, почти как своя. Захар уже прикидывал откупить со временем у одинокой хозяйки-старухи половину дома. А не откупить, так «унаследовать». Бабка немощная, того и гляди, отойдет через годик-другой. Кому дом, государству? На кой ему эта развалюха! Потом (Капито-лина прознала), есть закон, по которому сдаваемое жилье
переходит в собственность нанимателя после выплаты его стоимости. Годика за два как раз квартирных и набежит, лишь бы к этому времени старуха их не выгнала. Ну да Капитолина нашла к хозяйке ключик, и живут они теперь чуть ли не по-родственному.
На работе Захар ни с кем близкой дружбы не заводил, но и не сторонился своих бригадников, на вопросы же любопытных по поводу отсидки в лагере отмалчивался. Подступились раз, подступились другой и оставили в покое, так и не узнав истинной причины его осуждения. Разузнавать же специально ни у кого особой нужды не было; мало ли кто и за что сидел.
Больше других проявлял внимание к Захару Сенька Шульга. Еще с первого дня принялся обхаживать его, заговаривая о том, о сем, приглашая на пиво, на чарку, однажды напросился в гости, познакомился с Капитолиной и понравился ей своей веселостью и деловой хваткой. Связи у него были самые обширные: от барышников до заведующих баз и директоров ресторанов. Захар сразу понял: неспроста Сенька увивается вокруг него. И не ошибся. Как-то в обед, уже в разгар лета, он завязал с ним откровенный разговор.
— Твоя баба просила достать швейную машинку,— начал Сенька издалека.
— Ну.
— Договорился с одним. Гроши на бочку — и бери.
— Много?
— Да зарплаты полторы твоих. Захар присвистнул и покачал головой.
— Нету сейчас. Вот хату продаст, тогда, может... Да и на кой сдалась ей эта машинка! Тут одеться не во что...
Сенька поглядел на него с прищуром, прищелкнул языком и протянул явно намеренно:
— Мда-а, хреновские у тебя дела. А ведь можно подзаработать.
— Где? — спросил Захар с любопытством, уже догадываясь, о чем пойдет речь.
— Хорошо можно подзаработать. И на машинку, и на другое.— Он постучал по контейнеру костяшками пальцев и, пнув ногой пустую бутылку из-под дешевого вина, усмехнулся.— На добре сидим, а пьем дерьмо какое-то. А, как думаешь?
Захар давно понял, что за жук Сенька, и такое предложение не было для него неожиданностью. Действительно, все хорошенько взвесив и рассчитав, можно было «колупнуть» один из контейнеров, который побогаче. Не здесь, конечно, не на базе — это для дураков. А вот на перегоне, зная заранее и маршрут, и платформу, и содержимое контейнера, да еще погрузив его поудобнее... Дело верное. На секунду в нем проснулся былой азарт, но тут же угас, уступив место здравому рассудку и осторожности.
— Думаю, Семен, что зарабатывать надо честно,— ответил он с улыбкой.
— Шутни-ик. Или завязал?
— Нет, насиделся.
— Да верняк же! — оживился Шульга.— Дело клевое, все так обставим, что и комар носа не подточит. Ты что же, всерьез собираешься мантулить за эти паршивые рубли? Не
поверю...
— Будет, Сеня,— оборвал его Захар.— Давай так: ты не говорил, я не слышал. Обознался ты, хлопец, за другого меня принял. Ну да ничего, бывает.
Шульга растерянно заморгал, искривил губы в подобие улыбки и, будто поняв, в чем дело, вытаращил глазаз
— Выходит, ты — за политику?..
— Сейчас все — политика,— ответил Захар туманно, ухватившись за Сенькино предположение.
Только сейчас ему пришло в голову (Шульга натолкнул на такую мысль) выдать себя за политического. Почему бы и нет? Пусть думают, что за убеждения пострадал. Вот именно: пострадал. Теперь люди во что угодно поверят. Недавно были враги, сейчас — пострадавшие. Отлично! Захару лучшего не придумать. Он хорошо знал, что пущенный однажды слух со временем обрастет подробностями, станет достоянием всех (а раз все говорят, то так оно и есть) и укоренится накрепко. Самому же ему в этом деле никакого участия принимать не надо, кроме как не опровергать слухов. Все остальное сделают людские
языки.
— Не темнишь? — допытывался Шульга,—Давай без булды. Мне скажешь — что в могилу... Гадом быть!
— А ты что, поп или следователь? — спросил Захар с вызовом.
— Да я так, не в обиду. По мне, хоть что... Просто показалось, будто...
— Крестись, Сенечка! Если кажется — крестись.
На этом их «откровенный» разговор закончился, Сенька больше не приставал. Но вскоре Захар стал замечать,
что грузчики поглядывают на него с любопытством и — осторожно.
Подходяще!
С Капитолиной у Захара все ладилось как нельзя лучше. Она была довольна новой жизнью в городе, тут ее никто не знал и не мог ни попрекнуть батькой-старостой, ни обозвать самогонщицей. Уже одно это успокоило ее, придало степенности. На глазах посвежела баба, повеселела и приосанилась: как-никак теперь она законная жена, а не разбитная вдовушка. Сыновья ее наведывались редко, Захару не надоедали, а с началом каникул и вовсе уехали в Метелицу под присмотр теток. Похоже, Капитолина и не собиралась продавать свою хату — оставила младшей сестре, рябой Катюхе, так и застрявшей в вековухах.
Но хата — хатой, не стоила она думок Захаровых, а вот с Максимом все вышло сложней, нежели казалось поначалу. Давно закончились экзамены, лето в самом разгаре, но он так и жил у Лапицких. Капитолина изредка наведывалась в Метелицу, привозила деревенские новости, и в первую очередь конечно же о Тимофеевой семье, несколько раз видела Максима, но тот ничего о переезде в Гомель не говорил. Захар понимал, что ему самому надо еще раз повидаться с сыном, на Капитолину в этом деле рассчитывать не приходится — ей ли заботиться о чужом ребенке. Однако теперь, когда вернулся Тимофей, пути в деревню Захару были заказаны. Одна только мысль о встрече с хромым учителем: что скажет, как глянет, может, плюнет в лицо, и тогда сам бог не знает, чем это кончится,— наполняла его неосознанным животным страхом, для которого основательных причин в общем-то и не было. Ну, встретятся, ну, обзовет его учитель последними словами — на то и вражда. В конце концов, Захар ему подставил ножку, защищаясь. Разве что немного переборщил с письмом в органы. Так поди знай, что все это обернется двадцатью пятью годами. Ведь попугать хотел, не больше.
«А может, и есть за что? — думалось не однажды Захару и не верилось: — Нет, вряд ли, чего ж брехать самому себе. Тут они перегнули палку. Вот-вот, они перегнули, а все шишки на меня. Ну да нечего было рыпаться, он первым начал». Захар не был уверен в том, что Тимофей всерьез затеял бы канитель с проверкой его «партизанской» жизни в оккупации, но хотя бы и так — невелика беда, доказательств ни у кого не было и нет. Ищи волка в лесу. Не был он уверен и во враждебном отношении учи-
теля к себе тогда, в сорок пятом, однако гнал эту неуверенность, убеждая себя в обратном. Так было спокойнее, потому что одно дело — донести на безобидного человека и совсем другое — наличного врага.
И все же как ни боялся он встречи, избежать ее не смог. Встретились они случайно, когда у Захара притупилось чувство осторожности и он уже без опаски появлялся на вокзале, на привокзальной площади, у билетных касс по соседству с багажным отделением, куда частенько наведывался по делам.
Однажды утром перед работой он заглянул на вокзал купить папирос и у самого киоска нос к носу столкнулся с Тимофеем, который, видно по всему, только сойдя с пригородного поезда, остановился выпить стакан газировки. Захар вздрогнул от неожиданности и застыл как вкопанный, с протянутой рукой, сжимающей в коротких волосатых пальцах рублевку. Первой мыслью было отвернуться, нырнуть в толпу, но Тимофей поглядел на него и, похоже, не распознал с первого взгляда. Тут бы и уйти, однако вместо этого у Захара вырвалось: — Здорово...
Еще произнося приветствие, он спохватился: зачем, кто за язык тянет! Но было поздно. Брови учителя дрогнули, и Захар понял, что узнан. Он неловко переступил с ноги на ногу, ожидая ответа и лихорадочно соображая, как поступить: уйти, когда Тимофей обругает его или станет обвинять, или еще что сделает? ответить, попробовать оправдаться? покорно слушать и молчать? Скорее всего последнее — стерпеть.
Но учитель повел себя непонятно. Не произнося ни слова, он с прищуром окинул Захара с ног до головы, презрительно усмехнулся и, не обращая внимания на протянутый ему стакан газировки, не торопясь, медленно, как-то вразвалочку повернулся спиной и шагнул от киоска, припадая на культю.
Захар растерялся.
— Антипович, погодь!
Тимофей приостановился, поднял глаза — спокойные, ничего не выражающие, разве что усмешку.
— Ну, что еще? — спросил устало, словно до этого между ними состоялся долгий трудный разговор.
— Я вот что... Ты пойми...
— Понял,— оборвал его учитель.
— Да что ты понял: я — гад, потому и виноват во всем? А моей вины, может, на мизинец.
— Мне твои оправдания не нужны.
— Мне нужны!
— Вот и оправдывайся перед своей совестью,— отрубил
Тимофей и повернулся —уходить.
— Постой, Антипович,— рванулся к нему Захар, пытаясь загородить дорогу. Сейчас он хотел, напрашивался на обвинения точно так же, как боялся, избегал их еще пять минут назад. В какие-то мгновения это стало чем-то важным, необходимым, превратилось в потребность.
— Постой, давай поговорим.
— Не о чем.
Учитель стал неузнаваем: спокойный, уверенный в себе и жесткий. Таким его Захар не помнил ни до войны, ни после. Изменился учитель за эти восемь лет? Или сам он, Захар, изменился? Или оба они изменились, только в противоположные стороны? Трудно понять.
— Я о сыне, Антипович. О сыне,— заторопился он, удерживая Тимофея.— Не по-людски как-то. Что ж он — безродный какой, бездомный или сирота круглый? Пускай
переезжает, что он тебе.
— Я не держу,— выдавливал по слову учитель, как милостыню дарил.
— Так чего ж он?
— А ты у себя спроси.
— У себя? — не понял Захар.
— Вот именно, у себя,— покривил Тимофей губы в усмешке и уже на ходу кинул через плечо: — А дом у него есть.
Захар глядел, как шагает учитель, наискосок через площадь к улице Комсомольской, постукивая своей деревянной «ногой» об асфальт, и этот глухой размеренный перестук болью отдавался в ушах: тук! тук! тук! — будто молотком по вискам. Ни злости, ни ненависти он не испытывал, только бесконечная тоска охватила его всего, защемила в груди, подавила волю и сковала движения. Было такое ощущение, что вместе с Тимофеем от него уходит, удаляется и Максим, сын родной.
Учитель пересек площадь, а Захар все стоял на прежнем месте с опущенными безвольно руками, сгорбясь, как от холода, несмотря на припекающее спину летнее солнце, и не мог ни остановить его, ни повернуть назад.
От заведующего облоно Чесноков вышел в благодушном настроении, с широкой улыбкой на лице. А заходил к своему начальнику представиться, так сказать, по поводу выхода на работу после очередного отпуска. Заведующий поинтересовался его отдыхом, вспомнил, как сам прошлым летом «полоскался» в Черном море, все на том же сочинском берегу, пошутил насчет курортных вольностей, повздыхал с сожалением, что в этом году не удалось отдохнуть как следует, и отпустил, напутствовав дружелюбно: — Ну, впрягайся, Казимирыч, дел поднакопилось. Назвал не Ильей Казимировичем, как обычно, а,по-свойски, тепло и непринужденно «Казимирычем», и это Чесноков сразу же отметил про себя. Отметил он и то, с каким удовольствием сказал заведующий о «курортных вольностях». Казалось бы, мелочи, пустяки, не заслуживающие внимания. Ан нет, Чесноков знает цену таким «мелочам», ловит их на ходу и откладывает до подходящего случая, поскольку из них-то и складывается жизнь. Во всяком случае, его жизнь. Все зависит от того, как ты умеешь ими пользоваться. Давно ли он бегал в инспекторах, мотался по области как неприкаянный? Но вот одна «мелочь», использованная умело, другая, третья — и дело пошло: за каких-то полдесятка лет он поднялся от инспектора до заместителя заведующего. И надо заметить, это не предел. Нет, далеко не предел, Чесноков своего не упустит. Он прошелся по длинному коридору шагов двадцать и только тогда вдруг почувствовал, что продолжает улыбаться, как бы увидел со стороны натренированную перед зеркалом, доведенную до автоматизма свою предупредитель- ную улыбку. Тут же принял деловой вид, опасливо оглядываясь— не заметил ли кто,— и сердито чертыхнулся. Глупейшее положение. Слава богу, кажется, никто не видел. В своем кабинете расслабился, снова улыбнулся, но теперь уже одним уголком губ,..иронически. В самом деле, как тут не усмехнуться, когда только и приходится, что держать уши топориком да принюхиваться — откуда чем дует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71