Артемка приободрился и осмелился спросить:
— А чего ты все ходишь да ходишь по домам?
Этот вопрос озадачил деда. Он долго молчал, шумно сопя носом, потом ответил задумчиво:
— Правду, внучек, шукаю.
— Ну да,— не поверил Артемка.— Чего ее шукать...
— А того, што сама она не приходит, потому как гордая, любит поплутать человека. А и то - не засиживайся.— И закончил уже сердито: — Ноги истопчешь, пока найдешь ее, лярву!
Артемка ничего не понял, но согласно кивнул и вопросов больше не задавал, видя, что дед сегодня не в духе и говорит как-то путано.
К вечеру у Артемки болели пятки, будто избитые вальками, какими обычно бабы выстукивают постиранное белье. Исходив вслед за дедом вдоль и поперек всю центральную часть города, он сидел на высохшем мурожке близ входа на платформу и устало вытягивал босые, серые от пыли ноги. В таком положении пятки не болели, и ему становилось легче.
Красное, но еще слепящее глаза солнце повисло где-то за станционными путями и готово было в любую минуту нырнуть за крышу длинного закопченного здания вагоноремонтного завода. В привокзальном садике было тесно. На скамейках, на обочинах вдоль ограды, на узком мурожке сидели люди. Время от времени одни вставали, суетливо торопились к поезду, но освободившиеся места тут же занимали другие, подходящие из города. В садике было много детей, годков Артемки, постарше его и поменьше. Среди сидящих и снующих туда-обратно людей прохаживались цыганки, приставая то к одному, то к другому: «Давай погадаю!» В своих длинных, до пят, широких пестрых юбках они казались глядящему снизу Артемке похожими на небольшие копешки сена с клевером, полевыми цветами, с желтыми головками одуванчиков. Вслед за ними, как на привязи, понуро топали грязные, загоревшие до черноты, тощие цыганята. С виду они казались вялыми и безжизненными, только блестящие, рыскающие по сторонам в поисках огрызков глаза говорили о готовности этих хлопят сплясать, спеть или украсть. Но огрызков нигде не было.
Неподалеку от Артемки, у самого входа на платформу, сидел обросший щетиной нищий. Перед ним лежал картуз с расколотым пополам блестящим козырьком. Кое-кто из прохожих кидал в картуз копейки, но большинство проходили мимо, даже не взглянув на нищего. Шагах в двух по правую руку от Артемки, опершись спиной о тонкий ствол акации, полулежала седая тетка. Она чем-то походила на тетку Наталью, когда немцы заставляли ее ко-
пать себе могилу у забора школы. Только тетка Наталья, насколько помнит Артемка, была перепуганной и жалкой, а эта — сердитая, пугающая своим неподвижным видом. На тыльной стороне ее ладони виднелась какая-то наколка. Артемка любопытствовал прочитать, что там написано, но, как ни старался, не смог, поскольку рука находилась к нему ребром.
На коленях он держал кулек хамсы, которую раздобыли с дедом в небольшом магазинчике, выстояв длинную очередь. Хамса вкусно пахла, и Артемка то и дело глотал слюни. Сейчас он сидел один, дед Антип опять куда-то ушел, на этот раз, видать, до ветру.
Молодая красивая цыганка прицепилась к однорукому мужику в солдатской гимнастерке и никак не отставала.
— Красавец, хороший, всю правду скажу! — клялась цыганка, дергая головой, отчего на кончиках ее ушей болтались блестящие серьги в виде полумесяцев.
— Я ее и сам знаю,— отмахивался однорукий, весело улыбаясь.
— Э-эй, хороший мой, что ты можешь знать? Человек не знает —карты знают! Что было, что будет — все карты скажут!
— Чего они мне скажут? Хуже, чем было, не будет, а хорошее я и так приму за милую душу.
— Не веришь? Ай, гордец, нехорошо! Не я говорю — карты говорят. Слушай, что было...
— Ладно, давай,— так же весело, как и отказывался от гадания, согласился однорукий и добавил уже серьезно: — Только не о том, что было,— никакие карты не скажут... Давай, резвая, что там ждет меня?
Цыганка выхватила откуда-то из складок юбки колоду карт и принялась гадать.
Артемка наблюдал за гаданием, но запах хамсы не давал ему покоя. Решил попробовать. Чуть приоткрыл кулек и вытянул хамсину. Серебристая рыбка была такая мягкая и духмяная, что Артемка тут же ее проглотил. Было обидно, не распробовав как следует, не поняв вкуса, проглотить хамсинку. Он не собирался есть — только попробовать, подержать во рту. Пришлось достать вторую. Только он начал понимать вкус хамсы, как и эта проглотилась сама собой. Артемка даже разозлился. Так можно и весь кулек съесть, а что он скажет деду? После долгих колебаний все-таки решил: возьмет еще одну и — язык себе прикусит,— а не проглотит, будет смоктать. Просунув два паль-
ца в отверстие кулька, вытянул за хвост третью хамсину н только хотел отправить ее в рот, как увидел перед собой маленького цыганенка.
— Дай! — сказал цыганенок, протягивая тонкие грязные пальцы.
Не попросил — потребовал, и это насторожило Артем-ку, настроило против цыганенка.
— Много вас тут! — Он насупился и прижал кулек с хамсой к животу.
— Дай,— повторил цыганенок, но уже не потребовал, а жалобно попросил. Тонкие пальцы его мелко задрожали, и круглые немигающие глаза уставились на Артемку.
Он растерялся. Увидел, что цыганенок голодный и совсем не нахальный, а жалкий и беспомощный, что ему сильно хочется есть и только оттого это требовательное «дай!». Артемке тоже хотелось есть, но не так, как этому цыганенку. Он и не помнит, когда наедался досыта, но хорошо знает, что голодать не приходилось. И видеть голодающих не приходилось.
Он сунул в дрожащие пальцы цыганенка хамсину, и она исчезла за его сомкнутыми губами.
Рядом с первым цыганенком появился второй, третий, четвертый. У всех у них блестели глаза, все они тянули свои грязные, жадные, дрожащие пальцы и просили вразнобой: «Дай! Дай! Дай!»
Артемке стало страшно. Казалось, еще секунда — и обступившие его цыганята накинутся на кулек, как стая кур на щепотку проса, расхватают хамсу, передерутся между собой. И, уже не думая о том, что скажет деду, он принялся вытягивать из кулька серебристые рыбешки и совать в тянущиеся к нему руки цыганят такими же, как и у них, дрожащими пальцами. Цыганята отталкивали друг друга, толпились, будто их было не четверо, а добрых десятка полтора, заслонив собой и вокзал, и привокзальный садик, и всех людей, поджидающих поезда.
Спохватился Артемка, когда кулек был пустым и цыганята разошлись. На коленях лежала серая мокрая бумажка с крохотными серебристыми чешуйками от хамсы и вкусно пахла.
«Што я деду скажу?» — подумал Артемка с испугом и не нашел ответа. Пустая бумажка раздражала своим запахом, и он, скомкав ее, сунул за спину.
— Жалостливый? — услышал Артемка насмешливый голос. Он повернулся. Говорила седая тетка с наколкой.
— Жалостливый? — переспросила она и криво усмехнулась.
— Они ж голодные,— оправдался он, с опаской косясь на странную тетку.
— Всех будешь жалеть — сам подохнешь! Сердобольных развелось...
— А вот и неправда,— с неожиданной для себя дерзостью ответил Артемка и приподнялся, готовый в любую минуту дать деру.
— Щенок! — процедила тетка сквозь зубы, равнодушно оглядела его и, привалившись к дереву, приняла прежнее положение. Рука ее легла вдоль ноги, и Артемка прочи-тал заинтересовавшую его еще раньше наколку. Синими кривыми буквами в две строчки было выведено:
Кто боится смерти,
тот не достоин жизни.
«И неправда,— подумал Артемка.— Смерти все боятся». И тут же услышал дедов голос.
— Артемка, поспешай, наш поезд подошел! — звал его дед от калитки.
Он встал и поплелся к деду. Проходя мимо цыганят, задержался на минуту, они так же понуро стояли возле своих матерей и не обращали на Артемку никакого внимания. На выходе еще раз приостановился и обернулся к цыганятам, но ни один из них так и не поглядел в его сторону. Только седая тетка глядела на Артемку и насмешливо улыбалась.
— Поспешай, поспешай,— торопил дед.— Отстанем.
Пропажу кулька с хамсой дед Антип обнаружил только в вагоне, когда поезд набирал ход. Артемка хотел было соврать, сказав, что кулек забыл второпях, но передумал и выложил все как было. Дед вздохнул и сказал с укором:
— Привезли гостинца... Эх, ра-аз-зява!
— Они ж голодные...
— А ты — сытый?
Артемка не был сытым. И оттого, что ему хотелось есть и набил себе пятки, оттого, что дед Антип серчал за пропажу хамсы, а цыганята даже не глянули в его сторону, когда уходил, Артемке захотелось плакать. Губы помимо воли искривились.
— Ты штой-то? — спросил дед миролюбиво.
— Они ж голодные...
— Эк, заладил! Ну, будя, будя, нашел чего жалеть... Никакой пользительности от этой мелюзги — одно баловство.
Видя, что Дед перестал сердиться, Артемка немного успокоился, и желание плакать прошло, но оставалась какая-то непонятная обида на цыганят, на тетку с наколкой. Необычное и новое, увиденное им за сегодняшний день, нагромождалось одно на другое, путалось в голове. То представлялась непонятная наколка на жилистой теткиной руке, то дрожащие пальцы цыганят, то блестящие под вечерним солнцем белые рыбешки. И все время чувствовался вкусный запах хамсы.
Артемка уморился, его одолевала дремота.
Пока стояли погожие дни, с уборкой картофеля надо было торопиться. Близился октябрь, и никто не гарантировал от затяжных дождей. На своих планах сельчане управились еще в середине сентября, колхозное же поле наполовину лежало нетронутым.
Убирали под два плуга почти всей деревней. На косогоре вдоль утоптанной до окаменелости дороги, ведущей на станцию, белели бабьи платки. Как дым от паровоза, узкой лентой вздымалась пыль над бороздой за плугом и медленно отплывала в сторону.
Лазарь Плетнюк свозил бульбу на колхозный двор и ссыпал в бурт. Он сделал одну ходку и теперь возвращался на поле, сидя в передке воза с кнутом за голенищем. От станции донесся басовитый паровозный гудок. Прибыл утренний поезд из Гомеля, и Лазарь стал вглядываться в даль — не вернулся ли еще кто из фронтовиков? Но никого в солдатской форме на дороге не было, только одна незнакомая горожанка шла навстречу, удивляя его своим необычным видом. Одета она была в ярко-желтый макинтош, на голове — копна рыжих волос, губы накрашены, как у русалки на бумажном ковре, который видел однажды Лазарь на базаре.
Прошла мимо воза — не поздоровалась, не перекинулась словом, ничего не спросила. Ну да что с нее взять— горожанка, не привыкла здороваться с незнакомыми. Он поглядел ей вслед и то ли от удивления, то ли от удовольствия причмокнул губами. Все бабы на поле поразгибалй спины и провожали горожанку любопытными взглядами.
— Чтой-то за канарейка такая, дядька Лазарь? — спросил кто-то из молодых девок, когда он подъехал к ним.
— Право те, канарейка! — подхватила Капитолина.
— Скусная бабочка! — протянул блаженно Лазарь, но тут же с опаской оглянулся — не слышала ли его жена Глаша?
— Да не про нас,— вздохнула притворно Капитолина.
— Никак, Захар городской обзавелся? — решил кто-то. Посмеялись, погадали, к кому бы могла приехать такая
«фуфыра», и принялись за работу.
Перед самым поворотом на колхозный двор Лазарь увидел бегущего по стежке Артемку. Хлопец явно нес какую-то весть о приезжей. Лазарь остановился и окликнул его.
— Дядька Лазарь, вас шукают,— заторопился Артем-ка.— Мамка Сашкипа объявилась!
— Ты што, ты штой-та? Тьфу, тьфу! — напугался Лазарь.— Померла его мамка.
— Да не, дядька Лазарь! Живая, приехала толечки что. В школе она. Елена Павловна послала меня...
— Господи, как же это?..— Он глядел на Артемку и ничего не мог сообразить.— Как же это, а?
— Не знаю...
Лазарь по-бабьи всплеснул руками! — Бяда-а...
— Чего это? — спросил Артемка.— Мамка Сашкина нашлась?
— Ага, нашлась... Ой, Артемка, беги на поле, скажи тетке Глаше, а я бульбу отвезу и зараз же явлюсь. Беги, Артемка, беги, голубок.— Он с остервенением стегнул кнутом по крупу коня.— Но, окаянный! Но! Но! Эх, трутень проклятый!
Конь рванул с места, грозя порвать постромки, и Лазарь заторопился вслед за возом.
Известие о Сашкиной матери напугало Лазаря. Значит, эта «канарейка» и есть родная мать Саши, значит, живая и увезет его приемного сына? Что же теперь делать, как им с Глашей без Сашки оставаться? За что судьба так жестоко карает Лазаря, чем он провинился?
Всю жизнь его считали недотепой, всю жизнь на него покрикивали, как на хлопца малого, будто он в чем-то провинился.
Прошлым летом наводил о Сашке справки, но ничего не удалось выяснить. Сам Саша рассказывал, что перед войной мать куда-то уехала, и он остался с бабушкой и старшей сестрой, но при налете на Гомель «их убило бомбой», а его подобрали какие-то люди и привезли в детдом. Лазарь с Глашей успокоились, усыновили Сашу и теперь уже не боялись, что могут его потерять.
Лазарь доставил воз на колхозный двор и со всех ног кинулся в деревню. У третьего двора от околицы догнал Глашу и Артемку.
— Што ж то будет, Глаша? Отымет же, а? — спросил
он, чуть ли не плача.
Глаша запыхалась от быстрой ходьбы и выглядела такой же, как и он сам, растерянной и перепуганной.
— Молчи, Лазарь. Молчи, не знаю. Побегли скорей...
— Ой, бяда-а,— протянул жалобно Лазарь, не найдя жены защиты.— Энто ж она со станции шла... Што ж то будет?
Сашину мать Лазарь с Глашей нашли у себя дома. Она сидела у окна с мокрыми от слез глазами и сморкалась в голубой батистовый платочек. Канареечный макинтош ее лежал на подоконнике рядом с кожаной сумочкой. Саша с блаженным видом уминал конфеты и печенье, сваленные горкой на столе.
Глаша и Лазарь растерянно остановились у порога, глядя на красивую и молодую еще женщину.
Увидев хозяев, та с радостной улыбкой вскочила с табуретки и затараторила скороговоркой:
— Вы Плетнюки, да? Я — Сашина мама, Поливанова Елизавета Вячеславовна. Будем знакомы. Лазарь Макарович? Глафира Алексеевна? Как я рада вас видеть, как я рада! — Она торопливо высморкалась, утерла глаза.— Простите, я так взволнована... Сами понимаете. Глафира Алексеевна, дайте хоть вас поцелую... за Сашеньку. Ми-Лая вы моя, слов не нахожу! Простите, я так взволнована.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71