Ведь у вас тоже вроде есть что поесть и одеть, но, выходит, вам этого мало, чтобы быть человеком?
— Я себя с теми не ровняю, кто брюхом одним живет, у меня вера есть,— вдруг посуровев, ответил дядя Маркел, впадая даже в некую скорбь.— Но с верой, Логгинович, одна мука...
— Это почему?— удивился я.— Вам же никто не мешает молиться... У нас свобода вероисповедания...
— Свобода, может, и есть, да только, видно, не для всех! Дома мне, конешно, никто не запретит, тут у меня своя божница, а вот в молельный дом на службу я хожу крадучись, как вор какой,— морщясь, как от боли, натужно выдавливал дядя Маркел.— Притесняют нас, староверов. Запрещают молиться, вот мы и собираемся, как раньше девки на посиделки, каждый раз в новой избе... То местная власть, верно, творит...
— Но в вашем райцентре я вроде бы видел церковь?
— То не старообрядческая...
— В Москве есть две твоих церкви,— желая смягчить суровость и отчужденность дяди Маркела, сказал я.— Одна на Преображенском кладбище, для беспоповцев, и другая на Рогожском, для половцев-... Я знаю, что там идут службы...
— Про то я ведаю, достаю от добрых людей старообрядческий календарь... Его там открыто печатают... И кому, скажи, моя вера мешает, кому от нее какой вред? Зачем мне всю жизнь свободного шагу не дают сделать, с малолетства вяжут по рукам и ногам? Какой же будет прок от человека, если его все время держать на привязи, как телка... Ну того хоть на свежую траву переводят, а я всю жизнь топчусь на одном месте — ни себе пользы, ни людям... Вон тетка твоя Паша не ходит со мной в молельню, значит, ей своей иконы хватает, что стоит на божнице... И я ее не корю за то... У каждого свой резон, своя линия жизни, и он по ней идет...
Да, конечно, в жилах Маркела текла кровь его далеких предков, заселявших эту землю, и она в неукротимом беге времени не разжижела, а отстоялась в своей крепости, как старое вино, хотя из века в век, из года в год семейский род нес немалые потери, но те уроны не оттолкнули дядю Маркела от того, что жило в нем как дыхание, он свято соблюдал посты, читал утренний и вечерний началы и, может быть, потому не разорил свою душу. Людей старой веры оставалось в Забайкалье мало, нечасто можно было встретить женщин в цветастых сарафанах, нарядных атласных кичках и монистах из янтаря; молодые живут по другим обычаям и нормам, с их «белыми голосами», и, пожалуй, я бы не взялся судить — какими они станут в наши годы, оскудеют ли душевно или, отбросив отживающий уклад, найдут что-то свое, наполняя жизнь более высоким смыслом...
«А что же я сам в этом бурном потоке времени?— подумал я.— Неужели как оторванный от древа нашего рода лист буду подхвачен ветром, унесусь неведомо куда, пока не упаду на землю и не истлею».
Дядя Маркел стоял и задумчиво глядел поверх изгороди, на туманившийся непогодной хмарью травянистый склон за усадьбой.
— А как вы, дядя Маркел, сносите все обиды, которые терпите от людей?
— Я по своей вере прощаю всех, Логгинович...— помолчав немного, ответил дядя Маркел.— Даже самых что ни на есть лиходеев... Как можно жить, если не прощать? Значит, днем и ночью носить обиду в себе, нянчить этот камень за пазухой? А те люди, что творят зло, Богом и так наказаны, что пустил их в мир с черной душой.
«Вот дядя Маркел сумел свести концы с концами с помощью веры,— с горечью подумал я.— Но прощать мерзавцев — это не по мне... К богу я не пришел, как многие люди моего поколения, а чтобы добиваться справедливости на земле, а не на небе, нужно не изменять самому себе и драться со всей гнилью и разложением, что вторглись в нашу жизнь, дискредитировали высокие идеи... Часто тебе самому не хватает силы и мужества, чтобы победить тех, кто мешает нам жить и дышать, но ты все равно тянешь руку на собрании, чтобы те, кто списал тебя со счета, знали, что ты не уступишь им ничего из того, что было смыслом твоей жизни... Да и надо всегда помнить, что ты не одинок в этой схватке, на помощь тебе придут пусть несколько человек, но если это истинные в своих убеждениях люди, то вместе вы можете победить, несмотря на то что вас мало...»
— Ну что — набрался всякой всячины от своих теток?— спросил дядя Маркел.
— Если бы не они, я никогда бы не взялся за эту книгу о нашем роде...
Он стал неторопливо шаркать подошвами сапог о железку у крыльца, а я, опередив его, подгоняемый непонятным нетерпением, стремительно вошел на кухню, потом в горенку. Похоже, я не зря торопился, и жена и обе тети стояли у стола и, разом обернувшись, с загадочной пытливостью посмотрели на меня.
— Что случилось?— спросил я.
— Не пугайся, племяш,— сказала тетя Паша.— Только что почтальонша забегала...
На вязаной скатерти стола лежал голубой конверт.
— От кого письмо?— встревожено спросил я.— Вы как-то странно себя ведете. Что-то скрываете от меня?..
— Успокойся, Елизар,— жена положила руку мне на плечо.— Это письмо от хонхолойской женщины, которая была на встрече с тобой в клубе... Она получила печальное письмо из Америки и прислала нам это письмо,— может, с его помощью ты найдешь своего отца...
— Я тебе сейчас, племяш, все как на картах разложу... Значит, твой отец Логгин, а наш братка, угодил после гражданской в Америку, да не один, а со своим дружком Ванюшкой Варфоломеевым...
— Ну. А при чем тут это письмо?..— нетерпеливо выспрашивал я.
— Ты меня не подгоняй, я не лошадь в упряжке, а твоя родная тетка,— с деланной суровостью остановила меня она.— Их было четверо Варфоломеевых, и, чтоб не путать друг с другом, одного звали Иваном, другого Ваньком, а третьего Ванюшкой, так это тот, что был закадычным другом твоего отца...
— Да не тяни ты из меня жилы, тетя!— взмолился я.— Зачем ты упоминаешь про всех Иванов, ты излагай самую суть...
— Могу и покороче, ежели ты так требуешь,— тетя пожала плечами.— Твоего отца и этого Ванюшку каратели забрали в одну и ту же ночь... Потом-то они сыскались, отец твой тебе письма слал и, кажись, какие-то ихние деньги,— он лесорубом тогда работал и крепкую деньгу зашибал... Дом построил, машину заимел, женился, две дочки родились у него... Это помню, когда мы в Хонхолое жили... Ну так вот подбираюсь я
к сути, как ты хотел. А суть горькая, потому что Ванюшка умер. А перед смертью велел своей жене Ольге Варфоломеевой известить сродственников, чтоб все узнали, когда на свете его не будет. Варфоломеевы родней нам приходятся, племянница Ванюшки была на твоем вечере и вот переслала тебе и это письмо с американским адресом,— может, ты теперь Логу отыщешь?
Во мне что-то дрогнуло, будто внутри завибрировала струна — тонко и ноюще. Еще до конца не понимая, что выхожу на потерянный в детстве след отца, я пребывал в немоте и душевной потерянности. В этой неожиданной вести таилось что-то особенное и радостное и вместе с тем печальное, я, как бы во сне, еще не до конца верил тому, что произошло. Было трудно осознать, что где-то на другом краю земли еще живет человек, давший мне жизнь, но отторгнутый мною как бы навсегда. Он тоже не ведает, жив ли его сын или нет. Время покрыло все как бы пылью забвения, и уже не хватало сил связать крепко эти когда-то два родных оборванных конца. Но что бы там ни было, я радовался, что на древе нашего рода не обрублена еще одна живая зеленая ветка, что все древо стало видней от макушки до глубоких корней...
— Прямо какие-то чудеса — верно?— спросила жена.— Ты решился поехать на родину, увидел места своего детства, а теперь вот перебросился мостик через целый океан и ты, может быть, встретишься с отцом... Я думаю, тебе разрешат поехать в Америку, ведь это будет необходимо для книги, а не только ради встречи с отцом...
Но я испытывал только растерянность и тревогу. Отец виделся мне сейчас чужим и далеким. Я не испытывал никакого родственного чувства, жило во мне лишь воспоминание, которое я пронес через жизнь — изба, залитая заревом от топившейся русской печки; полумрак у порога, где звучат сердитые голоса, и человек, наклонившийся к постели на полу. Вот он взял меня на руки, подержал у груди, дыша мне в шею, потом бережно опустил на жесткий потник, отошел в сумрак и исчез из моей жизни навсегда... Но что-то все же стронулось в моей душе, отозвалось, то не было одно человеческое и профессиональное любопытство, нет, это было что-то иное, чему я не находил названия. Может быть, смутный зов крови, потому что теперь меня уже
влекло к этому неведомому мне человеку... И, наверное, я не смогу успокоиться до тех пор, пока не разузнаю все о моем отце...
— Ну о чем задумался?— снова напомнила о себе жена, выводя меня из состояния отчужденности.— Мне кажется, нужно поскорее написать письмо Ольге Вар- фоломеевой, а уж потом будет видно, что делать дальше...
— Можно и так,— согласился я, понимая, что освободиться от душевной смуты мне поможет лишь работа, постоянно выручавшая меня и выводившая из тяжкого состояния к свету.— Давайте сядем и начнем вспоминать...
Тети послушно приткнулись к столу, жена раскрыла толстую тетрадь, я подвинул к себе магнитофон, чтобы в любое мгновение нажать на клавиши и записать что- то дельное, полистал «Семейский фольклор», ища нужную страницу.
— Вы не помните, тети, хонхолойского жителя Василиса Леонтьевича Крылова?— спросил я.— В 1960 году с его слов был записан рассказ о первых переселенцах... Вот что он говорил: «Я небольшой был, лет шести, отец сказывал, шесть семей на поселение пришли, распределили их по две — одна в Никольское, другая в Хонхолое, третья в Хараузе... Когда первые избы строились, даже пилы никакой не было. Топорами рубили избы, и по сей день есть круглые потолки из целых бревен. Потом это вошло в обычай: отцы, деды так делали. Вот у Давыдовых-Мальцевых была такая изба с круглым потолком, у Спирихи еще...»
— Василиста этого я точно не помню, а что на другом краю на Краснояре Крыловы жили, это я слышала,— помолчав, отвечала тетя Паша.— И еще хоть совсем махонькая была, помню, как наш батя потолок в избе перекрывал, менял бревна на плахи... В тот год еще бабка Арина Григорьевна не хотела жить в избе и переселилась во двор, в зимовейку, чтобы и ей никто не мешал и она никому не была в тягость...
— А насчет Авима и тайны, что он всю жизнь, как гнет, носил, это ты тоже от прабабки Арины слышала?
— От нее... Она могла прослышать то от своей матери или отца, они, похоже, шли сами от того корня, что прозвали Зеленым колосом.
— Я тоже застала бабку Арину еще в живых,— подтвердила тетя Мотя.— Свекровкой она была, видать, лютой, попила у мамы кровушки, не любили друг друга до самой смерти... А нас, внучек, бабка привечала. Мы вечно у нее торчали в зимовейке... Под старость она стала чаще грехи замаливать, готовилась уйти на вечный покой, научила меня, как я должна голосить, когда она преставится. Принесу ей, бывало, еду в зимовейку, она откушает, ротик свой насухо вытрет и наставляет меня: поди встань у окошка и слухай, что ты должна выговаривать, как меня обмоют и под божницу положат... Плачь в голос, со слезой... К примеру вот так: «По-о-теря-ли-и мы родимую ба-а-бу-у-шку-у... Оста-ли-ись горькие сиро-ти-ну-шки... Некому будет расчесать наши го-ло-вуш-ки-и... Выте-е-реть наши сле- зынь-ки-и... Прилас-ка-а-ать... Приго-лу-у-бить...»
Тетя, полузакрыв глаза и слегка покачиваясь, заголосила по-настоящему и в таком печальном надрыве, что дядя Маркел подошел и дернул ее за руку.
— Ты что это, Матрена? У нас покуль никто не помер...
— Это я к тому, чтоб наш племянничек знал, как раньше голосили...
— Пуще всего бабка не терпела, когда нас раскольниками звали,— досказывала тебя Паша.— Аж вся побелеет, как печка, известкой помазанная, на обидчика с кулаками бросалась, глаза могла выцарапать... Буйного была нраву, чего там! Иные и сейчас это слово не переносят, взять хотя бы Маркела... Вот ты, племяш, много ученых книг прочитал и про семейских поболе нашего знаешь... Так скажи на милость, почто наши родичи несли то клеймо всю жизнь? Что они, на самом деле что-то раскололи?
— Русь раскололи, тетя...
Я не знаю, как вырвались у меня эти слова, они могли обидеть тетю, задеть дядю Маркела, потому что он вдруг поглядел на меня с угрюмой пристальностью.
— Я уже как-то вам рассказывал, что не наши предки начали смуту в церкви, а патриарх Никон. Перешли на греческие каноны, а наши предки не подчинились, и произошел раскол... Удивительно, но старообрядческие церкви сохранились и до наших дней, в Москве их две, и там молятся люди старой веры.
— К какой церкви прислонился,— строго заметил дядя Маркел,— той и сохраняй верность...
— А вы, тетя Паша, какой веры держитесь?— спросила жена.
— Я молюсь заодно с Маркелом,— тетя вздохнула.— А вот в молельню не бегаю. Не хоронюсь от людей и власти, как мой Маркел... Твой дед Абакум, тот церковь не жаловал, может, уставщики ему надоели, всю жизнь он на них спину гнул... Числился поповцем, а к попам у него душа не лежала... Бывало, говорил, что церковь — это, мол, одно, а вера—другое... Бог, дескать, в душе должен быть, а поклонами грехи не замолишь... Кайся про себя и смывай с себя всякий срам и нечисть, а главное — живи по-людски, и это тебе зачтется...
— Без церкви вера пуста,— вдруг назидательно и сурово проговорил дядя Маркел.— А Абакум Сидо- рыч церкви сторонился, потому что пил без меры, грешил без меры, церковь была ему не с руки... Не по-праведному он жил, а куда ветер дует...
Тетки отмолчались, не желая, видимо, не столько встать на защиту отца, сколько вступать в спор.
— Похоже, мой дед занимался нравственным самосовершенствованием,— смягчая размолвку, сказал я.— Он жил почти по Толстому... Как-нибудь позже я постараюсь в этом разобраться, а вы, тети, помогите распутать мне клубок нашей родословной, одному мне историю нашего рода не поднять...
— Поделимся всем, что от прабабушек и бабушек переняли,— спокойно и рассудительно ответила тетя Паша.— Мало ли занозин торчит в нашей памяти, и все без проку, а ты, гляди, все к делу произведешь и раскрасишь, как мы наличники на окнах или печки в избах расписывали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82