Всякую животину людишки давно съели, держались на мякине, молотых желудях и корье. В избах густой мрак, оконца затянуты брюшиной, на полатях тряпье, на стенах лохмотья копоти, точно сотканной черными пауками, под потолком, не оседая и не рассасываясь, прогорклым облаком плавал едкий дым и гнал слезу. На голых, нескобленых и давно немытых столах ни чашки, ни ложки, мухи и те улетели, потому что не было чем поживиться. В избах кое-кто еще шевелился, двигался, отвечал угасшим голосом, словно боясь тратить на разговор последние силы... Бессильные чем-либо помочь обреченным, ветковцы в скорбном молчании покидали деревню, похожую скорее на забытое кладбище.
Всякий раз, когда мужики на стоянках сбивались в круг, судили и рядили, Авим, хоть и незрелый годами, проталкивался поближе и вострил уши, чтобы ведать, о чем толкуют люди, знавшие поболе его. Не каждый разговор был ему по уму, но постепенно он набирался разумения, понемногу прозревал, как слепой кутенок, у которого открываются глаза на мир.
Оставались позади справные или разоренные деревни, менялась на глазах и сама природа — на смену бескрайней равнине вставала дыбом гора, открывались долины, сверкавшие в солнечных бликах озерами или речкой; чудилось — вся Русь распластывалась перед поселенцами, показывая изнанку, не скрывая ни нищеты, ни проголоди, ни сиротской доли, но и хвалясь всем, чем богата была земля,— над волнами трав носились стрекозы, шелестя прозрачными крылышками, порхали разноцветные бабочки, медвяными каплями падали на цветы пчелы, раскачивая стебли. Среди пчел Авим часто замечал непохожих на ветковских — они вились
всегда вокруг богородской травы — махонькие, с сероватым лобиком, черной грудкой, с тремя рудо-желтыми опоясками на спине. В поднебесье кружились коршуны, высматривая добычу, выбегали на березовые опушки дикие косули и молниеносно исчезали в непролазной чаще.
На остановке, клича шуструю Жучку, Авим убегал на лесные поляны или в степь и собирал там травы, в которых научил его разбираться Тихий, тут были и плавун-трава, и ременный сабельник, и чижовник, и жабрей, и ядовитая чемерица, и колюка, и даже царь- трава. Высушивая, Авим набивал ими сумку, сшитую матерью на случай голода, если придется пойти по миру, просить под окнами хлеб.
В один из таких деньков он урвал время, чтобы сбегать на поляны в поисках целебных трав, и столкнулся на опушке с девчонкой из обоза. Она рвала синие колокольчики, что в его глазах было пустой забавой. Он видел эту замухрышку много раз в середине обоза, где двигалась ее семья, но не проявлял к ней никакого интереса. Продолжая собирать нужные лечебные травы, он не заметил, что девочка, не отставая ни на шаг, идет за ним следом. Заметив это, он выпрямился и сердито спросил:
— Ты чего увязалась? Я тебя звал?
— Просто так,— пожала плечами девочка.— А что, разве нельзя ходить, где ходишь ты? Я же могу ходить где хочу!.. А ты зачем сорвал вот эту траву?
— Надо значит, тебя не спросил!
Девчонка казалась невзрачной — худой заморыш с костлявыми ключицами, выпиравшими из выреза стираного-перестираного платья, у подола торчали бугристые голые коленки, и на ногах были черные цыпки. Соломенную прядку, лезшую все время на глаза, она откидывала взмахом головы, и тогда Авим видел остроносое личико и розовые раковины ушей. Лицо ее тоже было усыпано веснушками, но не столь заметно, как у Авима, привлекали внимание глаза — темные, большие, нараспах, полные незащищенной доверчивости и удивления.
— Ты бы лучше нарвал цветов для своей матушки,— назидательно посоветовала девочка.— Она бы радая была...
— Дурочка ты, что ли?— скривил губы Авим.— Да зачем мамке цветы?
— Как зачем? Для красы! Она понюхает и рядом положит.— И, словно передразнивая Авима, она скривилась.— А я вовсе и не дурочка! Меня мама хвалит, я с сестренкой вожусь, пеленки стираю...
— Ну и стирай себе на здоровье!
Настала пора девочке уйти, но она по-прежнему водила букетом колокольчиков по коленкам и пытливо смотрела на Авима.
— А собака твоя?— в голосе ее звучало обезоруживающее простодушие, и, не принимая в расчет грубоватую напористость мальчика, она погладила Жучку, вилявшую хвостом.
— Собака моя, и ты ее не трожь!— крикнул Авим.— Вот укусит тебя, сразу взвоешь!
— Так она же смирная... Видишь, руку лижет?
— Убери, говорю, руку!— повысил голос Авим.— Отойди от собаки, а то как науськаю ее, не жалься потом!
— Она меня не укусит,— улыбнулась девчонка.— Меня все собаки любят, потому что я их не боюсь... А твоя добрая, не то что ты... Злючка-колючка! Как ее зовут-то?
— Она приблудная,— опуская голову и стыдясь, что зря накричал на девчонку, ответил Авим.— Жучкой я ее назвал...
— А травы ты какие собираешь?
— Пользительные травы беру, чтоб людей лечить или скотину...
Он шел на постыдное примирение с девчонкой, но это выходило как-то само собой, девчонка спрашивала, он отвечал. И хотя считал всех девчонок ябедами и плаксами, с которыми нельзя даже поиграть в настоящую игру, у него, однако, не было причины задираться и обижать именно эту девчонку, пусть она хоть рева- корова и замарашка сопливая. Но и тут он был несправедлив — девчонка чистенькая, только вот цыпки на ногах, но они и у него бывают, когда долго бегает босиком. Мать заставляет его опустить ноги в горячую воду и сколько можно терпеть, а потом смазать гусиным жиром...
— Ладно, можешь ее еще погладить,— неожиданно для самого себя разрешил он и нахмурился.— Только смотри — не испорть мне собаку! Я ее для охоты готовлю— на белку, может, пойдет или на соболя, как до места доберемся... А тебя как кличут?
— Анфисой,— шмыгая веснушчатым носиком, звонко ответила девочка.— Мама зовет Фисой, и тятя тоже... А дедушка, когда был еще живой, говорил, что Анфиса, по святцам выходит,— Цветущая!
— Это ты Цветущая?— Авим загоготал, меряя девчонку презрительным взглядом.— Ничего себе — Цветущая! От горшка три вершка! Придумала же! Умора! Это понарошке тебя так нарекли?
— Ничего не понарошке! Дедушка никогда не врал! Раз он так сказал, значит, так оно и есть! В святцах вычитал!
Анфиса густо покраснела, так что веснушки растаяли на ее личике, а раковины ушей стали малиновыми. Сузив в щелки глаза, она сжала губы и, переждав глумливый хохоток мальчишки, поинтересовалась:
— А у тебя самого какая кличка?
— У меня не кличка, а имя! И зовут меня Авим! Тихий на Ветке сказал, что по святцам — это Зеленый колос!
— Чего же ты тогда надо мной надсмехаешься?— победительно улыбаясь, спросила Анфиса.— Сам Зеленый, а других дразнишь... Цветущая-то получше!
Последнее слово оставалось за девчонкой, но Авим не мог смириться с тем, что она взяла верх над ним, и, не утерпев, начал хвастаться:
— Зато я заговоры разные знаю!
— Какие еще заговоры?
— Против змеи, против оспы,— зачастил, не передыхая, Авим.— И как кровь останавливать... Как она пойдет, ты и шепчи...
— Что шептать-то?— завороженно, понизив голос до шепота, спросила девочка.
Авим сделал задумчивое лицо и, склоня голову, забубнил не своим голосом:
— Летит ворон, без крыл, без ног... Садится ворон к рабе Анфисе на главу и на плечо... Ворон сидит, посиживает, рану потачивает... Ты, ворон, рану не клюй, ты, руда, из раны не беги... Идет старец, всем ставец, несет печать. Ты, старец, остановись, ты, ворон, не каркай, ты, руда, не капни... Крови, не хаживать, телу не баливать... Пух земля, одна семья. Будь по-моему!..
Девочка смотрела на Авима затая дыхание, с нескрываемым восхищением и удивлением.
— Ой как страшно, мамочки! Ты как колдун или леший?
Авим не хотел быть ни колдуном, ни лешим, но слова девочки он принял как похвалу, зная, что теперь-то она будет слушаться его и исполнять все, что он ни прикажет.
В тот же вечер Анфиса прибежала за ним и, схватив за руку, ничего не объясняя, потащила к середине обоза, там стояла выведенная из оглобель лошадь каурой масти с неснятой сбруей.
— Погляди на нашего каурого! Вон какая рана! Может, полечишь, раз травы собираешь?
Мужики, что толпились около лошади, молча расступились перед Авимом, и он стал внимательно осматривать ранку на сбитой холке, края ее покрылись запекшейся кровью, а в середине шевелился маленький белый червячок.
— Надо чемерицу настоять и часто мыть больное место,— сказал Авим и, подумав, добавил:— Выведется червь! Не вынесет он того духа... Можно еще табачный лист замочить в квасе и прикладывать к ране, но вы тем зельем не дымите, откуда лист взять...
— А откуда ты этой премудрости набрался?— спросил отец Анфисы, широколицый, с окладистой, воронова крыла, бородой.
— Меня Тихий на Ветке травы научил разбирать.. И грамоту я тоже от него взял.
— Ну ежели от Тихого, то это к добру, парниша!— басовито прогудел мужик и оглянулся на таких же бородачей, и те согласно кивнули.— Попытаемся делать по-твоему... Да где столько этой самой чемерицы счас взять?
— Я насушил впрок, поделюсь с вами,— поражаясь, что набрался смелости вразумлять в чем-то взрослых, сказал Авим.
Подошли и бабы, подивились на мальчонку, и одна, голосистая, чуть не пустила слезу:
— Не жилец он на свете! Не жилец!.. В таку малу головушку большого ума насобирал! Не выдержит головушка!
— Не каркай!— оборвали ее.— Радоваться надо, что парнишка смышленый сыскался на подмогу... Не
колдун, не знахарь, для нас, людей, рожден, у Тихого свою науку прошел!
Бабы притихли, глядя на Авима как на чудо, а он, подбодренный мужиками, долго рассказывал о разных травах — лютик унимает жар, сосенка облегчает запоры и каменную болезнь, жабрей дает силу и прогоняет усталость, молочаем можно морить мух, царь-травой выгнать мошку из горла, если она туда залетит, ею же лечат от утробных болей, водянки, паралича и всякой нечисти.
Анфиса, торчавшая на виду у всех, то и дело рукой отбрасывала со лба светлые пряди, в больших темных глазах ее, распахнутых шире обычного, стыли восторг и изумление.
С этого дня ветковцы наведывались в голову обоза к отцу Авима, который держался несколько от всех наособицу, просили отпустить мальчонку, чтобы тот полечил заболевшую животину. Отец молча отпускал Авима, косился на него без прежней угрюмости и, видно, почитал за грех отвешивать ему затрещины, раз в нем нуждались неглупые мужики.
Подступали холода, идти становилось все тяжелее, хотя и втянулись в дорожную лямку, пообвыкли в пути ко всему. По ночам землю и пожухлые травы обметывал иней, проступая на каждой травинке и листе, как соль, но с первыми лучами солнца таял. Скоро затвердела грязь, колеса телег чугунно гудели, поклажа тряслась крупной дрожью, того и гляди вытряхнется вся наружу; уже наволакивались дымные, с сизоватым подбоем тучи, сыпали колючей крупой, больно секли щеки, а когда ветер, придавливая обложной сыростью, моросив мелким въедливым дождиком, все брели за телегами, натянув на головы мешки, кутая детей в тряпье. За дождями подули северные ветры, сдирая с дерев последние листья. Как-то под вечер замелькали в воздухе мохнатые хлопья снега, и в лица дохнула близкая зима.
В обозе поговаривали, что пора выбирать становище на зиму и двигаться дальше только по весне, силы у всех на исходе, и если вовремя не остановиться, то придется оставить по пути безвестные могилы, особенно тем, у кого на руках малые ребятишки, дряхлые старики и старухи, которых и без того обрекали на муки, потащив в этакую даль.
Однажды в студеных сумерках показалась деревня,
топорща соломенные крыши, но, странно,— не слышно было ни собачьего лая, ни блеянья овечек, ни крика петухов, ни человеческого голоса, точно деревня раньше времени погрузилась в беспробудный сон. Черна была та деревня — ни единого огонька в избах — и тянуло от нее нежилым духом.
Затих тележный скрип — обоз замер, где-то в середине его зашелся в плаче ребенок, но жалостный тот крик иссяк, должно быть, прерванный материнской грудью, и тут в жуткой тишине послышалось зловещее кошачье мяуканье, от которого заскребло на сердце. На живые голоса скоро вылезли и сами кошки — костлявые, одичавшие. Похоже, деревню бросили на произвол судьбы недавно, точно люди бежали от повального мора, они увезли все, что было под силу, оставив на усадьбах лишь кошек. Было что-то страшное в пустых дворах, в раскрытых настежь воротах, в незапертых на засов избах; в черноте сумерек блуждали глаза покинутых кошек, мигали, как светляки-гнилушки, а от заунывного рыдающего мяуканья подирал мороз по коже.
Не сразу решились свернуть с дороги и приблизиться к нахохлившимся, темным, как куры на насесте, избам: недобрый то был знак — повстречать на пути поселение не то опустошенное мором, не то обжитое нечистой силой.
Пока стояли и гадали, кому первому оглядеть избы, отец легонько толкнул Авима в спину, и тот исчез в первых воротах: обежав двор, он засветил в избе лучину — и все видели, как порхает в окнах слабый огонек, похожий на желтую бабочку. Мальчик вернулся, неся в руках покинутую беглецами иконку старого письма — Николай угодник осенял верующих двуперстным знамением. И мигом улетучились сомнения — в брошенной деревне жили братья по вере. Однако настал для них лихой час и они ушли тайком в леса, в таежные скиты, гонимые царской немилостью или барским произволом. Они оставили незваным гостям и крыши от непогоды, и заготовленные поленницы дров, и сани под навесами, а в иных подпольях и нетронутые припасы — лишнее бремя в опасном побеге.
Ветковцы с облегчением разбрелись по избам, распрягли и задали корм лошадям, затопили печки, бани на задворках, чтобы отмыть зудевшее тело, постирать закоревшее белье, выпарить, выжарить на каменках
заведенных в пути вшей. К ночи, не сговариваясь, сошлись к отцу Авима, признавая тем самым его за главного в обозе, хотя он сроду никому ничего не приказывал, а молчаливо, не ввязываясь в пустые споры, вел обоз за собой. За строгой его замкнутостью все чуяли скрытую силу, сноровку и ум, и как-то само собой получилось, что его, как первого гусака в стае, признали вожаком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82