— Отгостевали мы на земле, Господь нас к себе призывает... Повинимся друг перед другом, не унизим сана своего в сей роковой час...
Федор и Лазарь лишь мычали в ответ, языки им вырезали до ссылки да еще здесь потом укорачивали, когда Лазарь заговорил, возникла опаска, что они отрастут снова. Вместо рук из тряпья торчали у обоих сизые культяпки, как и у старца Епифания, и то злодейство произвели с ними уже тут, в Пустозерске, чтобы не молились двуперстно. Лишь одному Аввакуму сестра покойного государя Ирина Михайловна вымолила особую милость — остаться при языке и руках; к тому же царю был по душе слог Аввакума, он чтил его редкий дар.
Соузники прислонились к Аввакуму, заныли, как сирые нищие, им безъязыко вторил инок Епифаний, и протопоп не прерывал их заунывного воя — пусть выплачутся, пусть изойдут слезой, может, легче примут предсмертные муки.
Шевелилась, гудела за тыном темная, беспокойная, как море, толпа, оттуда послышался чей-то истошный вскрик и заупокойные причитания, стрельцы побежали
туда, чтобы унять плакальщиц, вырвать из гущи кликуш, пригрозить, что разгонят всех, если не будут стоять недвижно и молиться шепотом...
Аввакум обнял за плечи дьяка и попа, инок заковылял сам, без поддержки, и они неспешно потянулись к срубу, часто останавливаясь и передыхая, и снова пролагали тропку в мягком рассыпчатом снегу, тропу к своей Голгофе.
— Кресты не отняли у вас?— сурово спросил Аввакум, и соузники замотали головами, мыкнули, он успокоился и поглядел на них с нежностью.— А огня не бойтесь, огонь очищает, и боль та будет последней... Мы мученики Христовы, и души наши чисты...
Снег легко оседал под онучами, перевитыми веревочками, стреляя в глаза синими, красными искрами, переливался, вызывая слезу и резь; перед мутным взором начинали мельтешить темные хлопья, будто черный снег, не оседая, плавал в воздухе. Но небо было чистым и голубым, непостижимо безбрежным, и глаза, привыкнув к свету, омывшись слезой, уже не зрели летучих черных снежинок. Открылся заново и слух, и Аввакум услышал, как звенела поблизости капель, щебетали залетевшие на сруб воробьи.
Еще могутный и кряжистый, он держался на ногах крепче соузников, вел их, неуклонно приближаясь к белому срубу; следом, в некотором отдалении, брели капитан, воевода и стрелецкий десятник.
«Наконец-то сподобил Господь,— вышептывая про себя молитву, в радостном упоении шептал Аввакум.— Наступил и мой черед... Как хорошо, что братия мои во Христе виснут на мне. Я им опора и поводырь, без меня им бы тяжко дотащиться до смертного ложа; шагнуть в огонь нелегко, даже ведая, что принимаешь мученический венец и входишь во врата рая...»
Вчера вечером, перед сном, засветив огарок, Аввакум молился истово, до пота, и никогда еще так не ликовала его душа в предчувствии нынешнего счастливого дня, когда он войдет чистым в огненную купель. Из глаз его катились слезы восторга и умиления, когда он думал о братьях, что вопрошали его, как спастись от Антихриста, и он повелевал им идти в огонь, потому что лишь так придет очищение и после испытания наступит истинное блаженство и покой. По его слову люди сжигались целыми деревнями и скитами, и он радовался, что стольких сделал святыми, но даже не помышлял о том, что, посылая верующих на самосожжение, убивал их, принимая великий грех на душу, а потому мысль его текла покойно и чуть торжественно, и с каждым шагом он приближался к тому, о чем мечтал годы...
Он остановился, задержал дыхание. Дьяк Федор и поп Лазарь будто обмякли на его плечах, Аввакум дождался, когда доковыляет инок Епифаний. До сруба оставалось несколько шагов, и Аввакум разволновался, что они не могут войти в огонь, не омывши перед смертью тело.
— Опускайтеся, братия, на колени... Помою я вас снежком чистым, негоже нам предстать перед престолом Господа, не умыв хотя бы лика своего...
Трое соузников послушно опустились на снег, раздавшийся под их телами, и Аввакум по очереди умыл каждому лицо, и шею, и культи, зачерпывая ладонью пушистые комья снега; хлопья снега таяли, потекли по щекам и подбородкам мутными от земляной пыли, что осела на лица в ямах, потом они становились все белее, и скоро чистая кожа скрипела под ладонями Аввакума.
— Мы обожжение получившие, сподобимся весели- тися,— тихо прошептал Аввакум.— Тогда изменит Господь сие небо и землю, и будет небо ново и земля нова... Еже есть рай, будет вся земля та...
Увидев, что они перед смертью умываются снегом, застыли на тропе те, кто шел следом: и столичный гость, и воевода, и стрелецкий десятник. Когда осужденные поднялись с колен, Аввакум умылся сам, припадая лицом к пухлому и чуть пригретому солнцем снегу, и они тронулись дальше.
Перед срубом Аввакум снова придержал братию. В узкую щель в двери он увидел застывшие на свежих бревнах янтарные капли смолы, внутри за щелью вороха золотистой соломы. Распрямив онемевшую спину, он поймал взгляды соузников, полные смертной тоски, и обернулся к толпе, вдруг притихшей за оградой.
— Братия мои, не бойтесь пещи сей... Дерзайте, плюйте на нее... До пещи, може, и будет страх, а когда войдешь в нее, то и забудешь все...
Он оторвался от соузников, шагнул навстречу замершей толпе, пролагая новую тропу, и крикнул с неукротимой яростью:
— Вот тако креститесь, православные!.. Не предавайте Исуса Христа! Гоните прочь сатану и Антихриста!.. А кто забудет про нашу веру, тому анафема!
Его уже тряс за плечи злой до одури Лешуков, харкал в глаза, бил кулаком по губам, но Аввакум не унимался, пока навалившийся сверху стрелецкий десятник не зажал ему ручищей рот, не толкнул к срубу.
Капитан развернул свернутый в трубку государев указ и стал крикливо читать, но тут, как чудо, из сгрудившейся за тыном толпы выпорхнули четыре белых голубя и, трепеща крыльями, закружили над толпой, над срубом, поднимаясь ввысь, пластаясь над снежным полем и острогом и вновь возвращаясь к срубу и совершая над ним плавные круги. В толпу кинулись стражники, но она сомкнулась, как темная вода, поглотила дерзких людей, что решились в эту минуту выпустить голубей, и стрельцы, пошныряв по толпе, стали за тыном, чтобы никого не подпустить близко к срубу.
Разбитые, окровавленные губы Аввакума дрогнули в блаженной улыбке. Кто решился, рискуя жизнью, выпустить голубей? Меланьи уже не было в живых, какая иная духовная дочь взяла на себя ее бремя?..
— То ангелов небесных прилет за нами... Господь послал по наши души...— словно у алтаря возгласил Аввакум.— Не слушайте холуя царского с указом, идем в пещь...
Лешуков опять заорал, но Аввакум протиснул в дыру сруба соузников, залез сам и оказался чуть не по пояс в рыхлой лучистой соломе. Нашарив в кармане четыре огарка, припасенных им давно на смертный случай, сунул в культи каждого по огарочку и не поразился тому, что братья его по мукам смотрят на него как на святого.
— Раб Божий, не откажи в последней просьбе,— сказал Аввакум стрелецкому десятнику.— Засвети наши свечи, дай вознести молитву отходную...
— Поджигай солому!— кричал за стеной Лешуков.
— Дак помолиться хотят,— робко ответил стрелецкий и, не дожидаясь разрешения капитана, высек кресалом огонь и зачалил каждую свечку.
— Спасибо, добрая душа... То зачтется тебе Богом... Мы будем молиться, а ты вяжи нас потихоньку, как велено.
Пораженный его спокойствием, стрелецкий внял и этой просьбе, наскоро привязал узников к врытым по углам столбам.
— У всякого православного прощения прошу... Богу нашему слава ныне, и присно, и во веки веков...
Протопоп исступленно вышептывал слова молитвы, Федор, Лазарь и Епифаний согласно с ним мычали, тряся нечесаными головами, на их лицах трепетал отсвет свечей, и не смертниками они выглядели в эти страшные минуты, а прихожанами, стоявшими в церкви и не сводившими глаз с распятия.
— Кидайте огонь на солому,— жестко приказал Аввакум и швырнул свой огарок в сухой ворох.
Это произошло столь мгновенно, что стрелецкий десятник не сумел помешать, повинуясь голосу протопопа, соузники тоже кинули огарки, и солома мгновенно занялась, вспыхнула, от нее повалил густой дым, вздыбилось до верхних венцов трескучее пламя.
Задыхаясь, стрелецкий метнулся к узкой щели сруба, вывалился наружу и, как обожженный, закатался по снегу, сотрясаемый рыданиями
. Дым живо пробился через пазы в бревнышках, встал белым грибом над срубом, покачался, колеблемый ветром, вырвался вверх рыжий огонь, потек по верхнему венцу, обливая золотистой лавой стены. Смолистое дерево заполыхало, застреляло искрами, и толпа за оградой повалилась на колени, крестясь, воя и стеная...
Сруб сгорел дотла, капитан Лешуков велел стрельцам собрать в рогожу обуглившиеся головешки и закопченные кости, увезти и закопать в лесу в потайном месте, оно было выбрано им заранее. Землю под срубом тут же перекопали, долбили ломами, потому что тверда была как камень, не отошла, не оттаяла даже под огнем. По весне на ней взойдет молодая трава и знака не останется от той казни...
Толпа за оградой долго не рассасывалась, пока не погасли последние клочья огня, пока не потухли головешки, чадившие слабеющим дымом. Лишь в сумерки площадь совсем опустела и повалил густой, белыми хлопьями снег, нередкий в апреле. Пустозерск будто вымер, потонул в метельной мгле. Ни огонька, ни живого голоса на улицах — все попрятались под крыши и, как сокрушенно поведал воевода, не иначе, стояли всю ночь на коленях перед зажженными лампадами, молились за упокой невинных страдальцев. Разве поймешь этот народ — кому он верит и кому поклоняется? Кого боится больше — государя, дьявола или Бога?
А капитан, не вслушиваясь в жалобный скулеж воеводы, у которого стал на ночлег, опрокинул стакан водки, закусил красной рыбой, соленой капустой и завалился в приготовленную столичному гостю мягкую постель. Спал непробудным сном всю ночь, а утром, выйдя на крыльцо, радостно потянулся и крякнул. Над городком, розово пробиваясь сквозь кисею тумана, светило солнце, а вокруг, насколько хватал взор, лежал чистый снег, первозданно обновивший землю. На том месте, где вчера сгорел сруб, лишь тускло отсвечивала ровная белизна...
Лешуков потер кулаками глаза, не веря свершившемуся чуду, но сомнений быть не могло — снег был девственно чист, над городком висла рассветная тишь, и можно было подумать, что казнь привиделась ему во сне. Обычно он спал без сновидений, вставал с постели бодрый, сильный, готовый ехать по цареву указу хоть к дьяволу на рога, и сейчас был душевно рад, что ловко, без всяких помех исполнил то, что ему было велено.
Сытно поев и выпив на дорогу обжигающий стакан водки, он приказал запрягать лошадей, принял от воеводы подарки, обнял на прощанье, испытывая нечто похожее на жалость и сочувствие — он уезжал в столицу, а воевода Хоненев будет прозябать тут неизвестно сколько лет, без особой надежды выбраться из этой захолустной гиблой дыры.
Кони шли частой рысью, заливались шаркунцы под дугой, стлалась по обе стороны снежная равнина, бодрил легкий морозец, и Лешуков, утопив лицо в собольем воротнике, смеживая от нестерпимого сверкания ресницы, предавался блаженным мечтаниям — прямо с дороги, еще не дав остыть лошадям, он появится во дворце, и о нем побегут докладывать государю. Может, царь изволит его выслушать сам, а то отошлет к патриарху, тому будет по душе весть о смерти злоехидного Аввакума, который не ставил Иоакима ни в грош, понося духовного владыку последними словами. Вряд ли его, Лешукова, оставят без монаршей милости и награды, а то и повышения в чине, не случайно ведь выбор пал на него — не раз он отличался поимкой беглых раскольников и хулителей царского двора.
Он тешил душу, предвкушая царскую ласку и отличия, которые его ждут впереди, но всю дорогу что-то
мешало ему насладиться исполненным долгом до конца, свербило внутри, царапало все сильнее какое-то маетное сомнение, будто застряли в душе некие занозины, и он догадался, наконец, дошел умом, что томит его не безделица, а не дает покоя аввакумово предсмертное проклятие. Вчера он отшатнулся от распоповых слов как от удара, даже растерялся на какие-то минуты, отстал от узников и шагал следом чуть поодаль. Вроде бы и пустое то проклятие вероотступника и царского лиходея, плюнуть бы на его слова и растереть. Но то бесстрашие, с каким протопоп пошел на сожжение, увлекая своих соузников, придавало его анафеме особый вес и смысл, словно заклятию тому непременно суждено было сбыться, раз оно брошено в предсмертные мгновения... И с той поры, как Лешуков обнаружил те въедливые занозины и расковырял их до крови, он уже был не в силах вынуть их, кинуть прочь, забыть о них навсегда; уже не радовали его ни быстрая езда, ни погожий день, ни ожидание царской благодарности. Чертыхаясь, он пытался отбросить подлые и докучливые мысли, убеждая себя, что проклятие еретика ничего не значит перед Господом, однако покоя так и не обрел, не снял с души пасмурную наволочь. Он не испытывал ни жалости к сожженным в срубе, ни раскаяния, ни вины перед Богом, потому что поступал не по своей воле, а по высочайшей воле государя и патриарха, подтвержденной церковным собором, но и тут не находил себе оправдания, нащупывая под доводами лишь зыбкую и тряскую почву... Нетерпеливо и зло орал он в ямских дворах, требуя быстрой смены лошадей, гнал их день и ночь, почти без сна и передыха, кидал в рот то, что подавали, жевал с отвращением, лишь бы утолить голод, не отказывался от водки, и она на время глушила тошнотную сосущую тревогу...
Скоро дороги раскисли, пришлось сменить полозья на колеса; тыкая кулаком в спины ямщиков, он кричал, чтоб погоняли шибче, не слушая отговорок, что дорогу развезло. Ближе к столице путь стал посуше, колеса не вязли по спицу в грязь, рокотали ровно, без встряски, а на обочинах и в ближних рощицах уже зеленели опушенные почками деревья. За две недели гонкой езды он убежал из студеной зимы в долгожданную теплынь и весну.
Москва встретила Лешукова нелюбезно, стрельцы на заставе чуть не выкинули его из возка, хоть он
и надрывался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82