Уж не слег ли в постель? И что за хворь привязалась к нему? И каково недомогание — пустячное или серьезное? Будут судачить и в том случае, если на свадьбе побывает одна Екатерина, хотя ее присутствие, разумеется, высокий знак внимания. Но что и говорить, конечно свадьба теряла свой блеск, если на ней отсутствовал государь, веселие и пиршество уже не были столь торжественными.
Петр ухмыльнулся, соскользнул с дивана, выпрямился, постучал каблуками, как бы пробуя прочность пола, и разрешил войти брадобрею с подносом и прибором для бритья. И пока тот бережно водил бритвой по щекам и подбородку, намыливал и снова шуршал лезвием, Петр настраивал себя на предстоящее веселье. Когда к нему подступала лихота, он даже в болезненном жару отправлялся туда, где ждали его дела,— проверял оснастку судов, встречался с заморскими купцами, пил вино в торговой конторе, где совершались сделки, или становился к токарному станку, вытачивая
очередную безделицу, и к вечеру слабости как не бывало. Свадьба тоже была неплохим снадобьем для умеющего стряхнуть с плеч тяготу дня, окунуться в шум и звон кутежа, в гром музыки.
Когда в сумерках, сопровождаемые слугами и денщиками, вышли к карете, повалил густой снег, и промозглый город в редких жидких огнях затянуло мглой. С Невы несло сыростью, запахом гниющего дерева и дыма; в снежной завеси где-то по-прежнему бухали каменные бабы, и удары отдавались в висках; при свете костров рабочий люд вгонял в топкую землю сваи, не зная передыха ни вечером, ни ночью, потому что река была коварна, могло прихлынуть наводнение и нужно было срочно крепить берега; звонили в церквях, и звон тот быстро глох в ватном месиве тумана; сквозь снежную кутерьму гнулись под ветром богомольные старухи, тянувшиеся на вечернюю службу; ветхую их одежонку трепало, как лохмотья на огородных пугалах, но они упрямо месили снег, шли на звон...
Карету покачивало, как лодку на волнах, скрипели рессоры, и, несмотря на плотно прикрытые дверцы, выстуживало и на бархатных сидениях. Кричали в снежную круговерть форейторы, посвистывали драгуны, пикет которых сопровождал государя, и, вслушиваясь в этот посвист метели, в стук копыт, Петр радовался, что отлетела тяжесть от головы; скачка сквозь непогоду напоминала молодые годы, когда он любил лихо промчаться через заснеженную вихревую степь, осматривая войска, готовые к предстоящему утреннему бою. Боже мой, неужели эта безоглядная скачка осталась лишь в памяти, а сам он уже не в силах гнать Русь дальше?..
Богатый дом Трубецких, как ярко освещенный корабль, выплыл из густой пороши, и не успела карета замедлить бег, как навстречу выбежали слуги с горящими факелами, стали бросать на снег и лужи дорогие ковры, стеля их от дверцы кареты до крыльца.
Петр выскочил первым, подал руку Екатерине, стремительно повел ее по ковровой дорожке, и она еле поспевала за его широким шагом, утопая каблучками туфель в мягких коврах, как во мху. Глаза уже свыклись со светом шипящих факелов, когда государь и государыня вошли в распахнутые двери и им открылся белый, озаренный тысячью свечей зал, в уши ударил праздничный гул и шелест, журчащий говор и беззаботный смех. Как только государь и Екатерина встали в распахе резных дверей, гости, густо заполнившие зал, умолкли, будто ветер прошел поверх голов, пригладив парики вельмож и высокие прически дам; все лица повернулись в сторону двери, и толпа, затаив дыхание, медленно развалилась на две половины, образуя живой коридор с малиновой ковровой дорожкой посредине, которая текла через весь зал к креслам, где сидели, принимая поздравления, жених и невеста.
Петр шел неторопливо, чтобы насладиться восторгом, который вызвало его появление с Екатериной у высокопоставленных подданных. Праздничный живой коридор ничем не походил на тот, утренний, когда люди теснились в его приемной и расступались, давая ему дорогу. Там лица были скованы тревогой, страхом, томлением и показным спокойствием, здесь же все сияло довольством, предвкушением свадебного веселья, поэтому навстречу государю тянулись улыбчивые лица, с выражением обожания и необъяснимой жертвенности во имя его чести и славы. Сановитые вельможи выставили в первый ряд разряженных жен, взгляды дам излучали ликование, трепет, любовь, экстаз, нескрываемое поклонение и преданность. Ряды их чуть колыхались, напоминая ограду из гирлянд живых цветов, пенились вороха кружев, блестели оголенные плечи, лучисто вспыхивали дорогие каменья в их украшениях. Женщины были выставлены наперед с умыслом — пусть государь полюбуется на красивые лица, и, может, это приведет его в доброе расположение, чтобы он на время позабыл о своем величии и повеселился вволю и потанцевал как равный всем.
Чем ближе продвигался Петр к центру зала, тем все чаще кивал министрам, сенаторам, иностранным посланникам, кои стояли по ранжиру значимости и богатства. Когда-то он сам расписал служилых людей по чинам и рангам, и то, что этого правила придерживались и на свадьбе, было отмечено им с благосклонностью и приятством. Мелькнул где-то за спинами, продвигаясь вкрадчивой скользящей походкой, полицмейстер Девиер, и Петр, подавив ухмылку, подумал, что, может, напрасно он наказывал этого господина, когда мог бы обойтись внушением, не позоря перед подлым людом, все же иноземец и служит, судя по всему, исправно... Но мысль эта тут же отлетела, застигнутая торжественным вихрем и гулом, он привычно вступил в круг наиболее близких ему людей и царедворцев — согнулся в низком поклоне неисправимый плут Ментиков, за ним канцлер Головкин, вице-канцлер Шафиров, Петр Андреевич Толстой в новом камзоле, генерал Ягужинский, грубый рубака, вытащенный им из низов, граф Апраксин, князья Долгорукие, оберфискал Нестеров, скромный, но всегда необходимый кабинет-секретарь Макаров учтиво поклонился, при высоких гостях показывая, что чувствует свое место и положение.,. И вот уже встали и двинулись к государю и государыне жених и невеста — приветствовать и благодарить — князь, в специально сшитом мундире, с лентой через грудь и при орденах, и двадцатилетняя невеста, пунцовая от смущения, как нераспустившийся бутон розы, в подвенечном уборе, в фате из тонкой кружевной кисеи. Трубецкой, старый, худощавый, держался с завидной выправкой; невеста рядом с ним казалась неземным созданием и по годам вполне годилась бы ему во внучки. Покорно и безгласно она изредка поднимала голову, одаривая гостей виноватой улыбкой и взглядом жгуче- черных больших глаз, в которых мнилась запоздалая виноватость. Над сверкающим алмазным украшением на груди, в нежной впадине темнела крохотная родинка, похожая на застывшую капельку янтаря. Эта капелька бросалась в глаза прежде всего, а уж потом гость видел и саму невесту в свадебном венце и серебристых туфельках, прикрытых подолом свадебного платья.
Государь обнял жениха, троекратно поцеловал его, затем невесту. Екатерина поднесла ей ларец, отделанный жемчугами, и полураскрытые губы девушки дрогнули, словно она собиралась заплакать, хотя в следующую секунду выпрямилась и глаза ее вспыхнули вызывающе дерзко, точно в это мгновение она мстила кому- то или оправдывала выбор своей нелегкой судьбы. И, почувствовав эту детскую властность во взоре молодой жены, князь взмахнул сухонькой, изящной рукой с золотой искрой обручального кольца, и над головой, на хорах, запели здравицу в честь государя. Все подтянулись, стояли молча и благоговейно, а когда голоса пошли на убыль и растаяли в воздухе, князь широким жестом пригласил гостей проследовать в другой зал, к накрытым столам.
Толчеи не было, каждому указали заранее расписанное место. Петр сел рядом с невестой, Екатерина с женихом, их окружала ближняя родня Трубецких, и особенно горд был отец невесты, старик Головин, которому выпала честь сидеть по левую руку государя. Столы красовались серебром, белизнои фарфора, крахмальными скатертями, тесно заставленными разными яствами, бутылками заморского вина.
Не успели сказать тост в честь жениха и невесты, как возник дружный ор: «Горько-о!»— покатился и взмыл под потолок возбужденный гомон голосов, звон бокалов, бездумный смех, снова и снова, через малые перерывы, плескался, заглушая шум, крики, «Горько- о!». Старый князь все труднее отрывался от мягкого кресла, цепляясь за край стола или упираясь в подлокотники, чтобы исполнить исконную прихоть хмельных людей, а невеста, растерянная от гула, готовая как ребенок расплакаться, все тянулась и тянулась к жениху на цыпочках, подставляла к его тонким губам сомкнутые девичьи губы, еще не умеющие целовать.
Петр любил поесть и выпить сытно, до отвала, быстро справлялся с любым блюдом, которое подавали. Обычно он оставался трезвым до конца любого кутежа, даже когда пировали во Всешутейшем и приближенные валились под стол, но нынче уже после двух-трех стаканов на него навалилась хмельная одурь; зал затуманился, расплывались лица гостей, будто он смотрел на них сквозь скованное стужей стекло; он с кем-то чокался, смеялся, кому-то подмигивал, что с ним бывало редко; ему мнилось, что все на свадьбе идет не так, как бы следовало, уж слишком пристойно и чинно, без размаха, без малого скандала, какой постоянно случался на сборище Всешутейшего и Всепьянейшего собора. Там каждый позволял себе все, что хотелось: кричал петухом; вскакивал на стол и шел, раздавливая сапогами блюда под общее улюлюканье и гогот; сам князь- папа восседал на троне из пивных бочек и как в воронки лил в подставленные открытые рты стаканы водки; там нежданно, из поставленного стоймя пирога, могла выйти голая карлица, шуты выкрикивали похабные анекдоты, и все от хохота задирали вверх ноги, смеясь до изнеможения и бессилия в членах. А когда кому-то невмочь было пошевелить ни рукой ни ногой, появлялись слуги и бережно тащили упившегося вельможу в карету. Особенно памятна была государю свадьба
восьмидесятитрехлетнего Никиты Зотова и шестидесятилетней Анны Пашковой; на той свадьбе, сделанной по ^ государеву умыслу, он наказал быть всем сенаторам и иноземцам. Гости вырядились в машкерадные костюмы и маски, пили до беспамятства, и старик Зотов охально тискал свою невесту и без конца щекотал ее, а невеста, тоже изрядно опьянев, безудержно взвизгивала от его щекотки, и было трудно понять — смеется она или непритворно плачет от выпавшего на ее долю счастья.
И теперь Петр удивлялся, что так быстро захмелел; все уже плыло и качалось перед глазами, а душу подмывало на дерзостный поступок — схватить невесту у этого дряхлого старика, увести в комнату потемнее и обучить хотя бы целоваться, ведь этот чертов жених не научит ее ничему. Неплохо бы прыгнуть и на свадебный стол, пройти по нему, кроша дорогие тарелки и раскидывая на стороны яства, но что-то удерживало его от этого гулевого порыва. Может быть, решиться на эту дерзость не давал отец невесты, старик Головин, который то и дело цеплялся за его руку и жужжал в ухо надоедливой осенней мухой: «Ваше величество, позвольте вам предложить вот это редкое блюдо, вы его еще не пробовали...» Старикашка надоел ему до обрыдлости, но почему-то никто не догадывался отсадить его на другое место, чтоб не докучал, пока Петра осенило и он не полюбопытствовал: «А что ты сам любишь больше всего?» «В каком смысле?»— зарделся старик, обрадованный, что государь интересуется им всерьез. «В смысле кушанья!» «Ах в смысле кушанья!— показывая розовые десны, заулыбался Головин.— Я, ваше величество, обожаю сладкое желе...» И тогда Петр рывком притянул блюдо с зеленоватым дрожащим желе и приказал: «Ешь! Сколько хочешь ешь!» Старик, похоже, испугался, но ослушаться не посмел, стал аккуратно зачерпывать ложечкой желе и отправлять в щербатый, полубеззубый рот. «Нет, не так!— закричал Петр и, схватив большую ложку, стал запихивать в рот старика куски желе.— Шире разевай! Кому говорят — шире!» Он влез руками в рот старика, распяливая ему губы, точно резиновые, и толкал в разверстую дыру зеленую вязкую массу. Выпучив глаза, Головин сипел, в судорогах сучил ногами, беспомощно взмахивал руками, не в силах оторваться от своего мучителя. Многие гости повскакали с мест и с ужасом наблюдали за су
масбродной, жестокой выходкой государя, но никто не смел остановить эту издевку. Старика, может быть, хватил бы удар, если бы не подоспела на выручку Екатерина. Она легко потянула на себя Петра, зашептала что-то ему на ухо, вытерла салфеткой его пальцы и повела в ближнюю свободную комнату. Здесь, с помощью слуг уложив Петра на диван, она опустила его голову себе на колени и велела всем удалиться. Государь тут же мертвецки уснул, а она тихо перебирала его волосы, гладила лоб, виски и долго сидела недвижно, глядя на мерцающий огонек ночника.
Когда Петр очнулся, его нисколько не удивило, что он находится в полутемной комнате, что рядом с ним Екатерина, что голова его покоится на ее мягких коленях.
— Ну что я опять учинил?—спросил он, не испытывая ни сожаления, ни укора совести за возможные неприятности, которые мог доставить на свадьбе гостям.— Разбил дорогую посуду или кого смазал по роже?
— Все слава Богу, батюшка,— вздохнув, ответила Екатерина.— Немного посмешил всех, и только... Там и на самом деле было скушно... Полежи немного и пойдем танцевать, а то без нас танцы не в танцы...
— Хорошо,— согласился Петр и, помолчав, попросил:— Но сначала покличь сюда Толстого...
Толстой вошел по-кошачьи мягко, согнутая его фигура заслонила свет ночника.
— Что там ученый монах?— сев на диван и подобрав ноги, спросил Петр.— Все пророчит конец света и клянет Антихриста?
— Не бережете вы себя, ваше величество,— вкрадчиво ответил Толстой.— Даже на свадьбе не даете себе покою... Бог с ним, с тем расстригой! Были бы вы во здравии...
— То, что возложил на меня Господь, никто за меня нести не может,— назидательно и строго проговорил Петр.— Просит ли расстрига милости? Хочет ли жить? Смягчили его пытки?
— Милости не просит, потому как тверд в старой вере,— Толстой сделал шаг в сторону, чтобы свет ночника падал на лицо государя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82