.. У вас православие пестро, от насилия турского Махмета немощны вы стали, и вам впредь лучше учиться у нас... Православие наше чисто и непорочно, до Никона-отступника церковь была безмятежна... До- прежь все святители московские крестились двумя перстами. Сам отец государев молился тако же... Какая же пришла нужда переходить на попёжную ересь?
— И крестясь двуперстно, они были раньше святы,— заметно сердясь, проговорил митрополит Питирим.— Они в том неповинны, что грамоте не знали, что поздно пришла к ним исправленная истина!
— Это в том ли истина, что Никон, адов пес, наблевал?— круто оборотясь к Питириму, зло бросил Аввакум.— А ты ту его блевотину ешь! Пошто же в крещении он не отрицал сатану, или он сын его духовный?
— Мужлан ты! И дерзок! И зело задним умом крепок!— вспылил митрополит Питирим.— А про сатану ты сам плетешь! Нет того в новых книгах!
— А ты уж больно умен!— посмеиваясь, выкрикнул Аввакум, потеряв всякую осторожность.— Наклевался, как петух, чужого хмеля заместо зерна и вопишь дурным голосом!.. А не ведаешь, что издревле греки одним перстом обходились молиться, а много спустя перешли на истинное двуперстие. Тому века четыре будет. А теперь они моду завели — кукишем креститься! Дорогие мантии напялили, а те мантии трещат по швам и порются, они не налезают на нашу веру!
— О чем ты мелешь, неистовый, опомнись!— потрясая кулаками, заорал на весь собор Питирим.— Где ты сию ересь вычитал? За эту бесовскую выдумку казнить тебя надо нещадно!
— За веру я готов сей час муки принять,— с вызовом ответил протопоп.— Тебе все едино, на что молиться — на крыж ли латинский или на святой крест, на котором распяли Христа! Святые отцы нам его завещали—свято и непорочно, то буду держать до смерти, раз до нас положено, пусть оно лежит так во веки веков...
Он сделал шаг вперед к государю, минуту помедлил в раздумье, затем тряхнул головой, поклонился низко.
— Царь-государь, вздохни как по старому и скажи — Господи, помилуй мя, грешного,— голос его срывался, но он снова брал власть над ним и говорил все более уверенно и громкогласно:— Зачем тебе на греческий лад язык ломать? Плюнь на то, что еллины говорят... Ты же русак, а не грек, говори своим природным языком, не унижай его ни в церкви, ни в дому, ни в красной речи... Лучше один отворяй волю Божью, чем тьмы беззаконных!.. Зачем ты пустил сих козлов вонючих в российский вертоград? Зачем позволяешь им творить беззаконие?
Собор загомонил, архиереи повскакивали с мест, начался несусветный гвалт, несколько протопопов кинулись к Аввакуму, чтобы схватить его, близкий к обмороку митрополит Питирим, сумасшедше выкатив глаза, кричал, задыхаясь:
— Вяжите его, злодея! Вяжите!..
— Он позорит вселенских патриархов и государя! Срам и стыд великий!
— В сруб его! В огонь!— неслось со всех сторон.
— А вы уж сразу бейте до крови!— гремел голос Аввакума.— Бейте до смерти, чтобы легче литургисить и молиться было!.. Верно, вас тому учил апостол Павел?
Государь повелительным жестом остановил всех, архиереи отхлынули от протопопа, и тишина стала оседать, как пыль, и лишь далекими всплесками кое-где еще раздавались мстительные голоса.
— Сам навлекаешь на себя беду, сын мой,— кротко молвил царь.— Никона мы с престола свели не за ересь, а за непокорство... Вознесся он высоко в мыслях, больно было падать...
— Меня ты, государь, с вероотступником не равняй,— отвечал Аввакум.— Я Богу служу не страха ради. Наденешь на меня венец мученический, роптать не стану... С тем и уйду. Далек путь до Господа!
На морщинистом и смуглом лбу его проступила испарина, ноги плохо слушались. Оглянувшись по сторонам, как бы ища где присесть и не найдя, он попятился к дверям и мягко, точно куль с мукой, опустился, лег прямо на пол у порожка.
— Посидите вы, а я полежу по-апостольски,— смиренно проговорил он.
Бояре и протопопы подавились колючим смешком, но тут же притихли.
— Зачем срамишь государя и вселенских патриархов? Встань, недостойный раб!— вскочив, закричал красный от гнева митрополит Питирим.
Но протопоп отмахнулся рукой, как от надоедной мухи, и не попытался даже двинуться. К нему подходили; поднося к лицу, читали вслух хартийный служебник; доказывали законность трегубой «аллилуйи» и всех иных поправок в службе; совестил его и воспитатель царевича Федора Симеон Полоцкий, начитанный более других в священных книгах; но Аввакум никому не давал спуску, отвечая, ставил в тупик ученого мужа. Спорящие изнемогли, осипли от крика, и стало ясно, что доказать упрямому ревнителю старины ничего невозможно...
Прежде чем вселенские патриархи положили на чашу весов решение, ждали государева слова, но царь колебался. Люб ему был протопоп: и праведностью, и святостью, и даже лютой приверженностью догматам и канонам старой веры. Было время, он души не чаял в Никоне, однако пришлось эту ветку на древе отсечь — росла не в ту сторону. Отказаться от установленных новшеств тоже было невмочь — что будут думать о государе, если он нетверд в поступках? Назад хода не было, а тащить за собой неистового протопопа силой не имело смысла. Выходило, что и эту ветку, как ни жаль, тоже нужно было рубить. Да и неведомо было — кто же из них страшнее: властолюбивый ли гордец Никон, возомнивший взять верх над царем, или этот духовный разрушитель, не боявшийся ни его, ни даже самой смерти. Пожалуй, опасны были оба в равной мере...
Алексей Михайлович погладил темно-русую бородку и поднял руку, призывая собор к вниманию. Велел Аввакуму встать, подойти ближе. Протопоп повиновался.
— Надо сшивать Русь, а не рвать на части,— миролюбиво заключил Тишайший.— Вселенские патриархи терпеливо и смиренно желали прийти к согласию и миру. Может, ты, святой отец, поразмыслишь наедине
со своей совестью о том, что тут было говорено, и протянешь нам оливковую ветвь...
— Мне не об чем думать, великий государь,— сурово ответствовал Аввакум.— Я много лет думал, и помыслы мои чисты перед Богом... Воля твоя — надень на меня мученический венец, и я уйду!..
— Я не Диоклетиан,— почти зло бросил царь.
— А я не Юлиан, чтобы отступать от веры отцов и дедов,— все с той же неуступчивостью ответил Аввакум.— На чем стоял, на том и стоять буду до смерти... Не обессудь, царь-государь, но воля Божья выше твоей...
— Тогда иди и милостей моих не ведай...
— Все в руце Божей...— склонил голову протопоп.
С двух сторон подошли стрельцы, чтобы повести
протопопа силой, но он движением могучих плеч стряхнул их руки и сам пошел твердой походкой из Крестового собора, и каждый его шаг отдавался в стылой тишине и бездыханном молчании. Даже те, кто не одобрял строптивого нрава Аввакума, глядели вслед ему с невольным удивлением и восхищением — он уходил, ни в чем не уронив достоинства, избрав свою истину, за которую готов был держать ответ, пусть даже на костре.
Аввакума, лишив сана, сослали в Пустозерск, подальше от царевых глаз, в дикую глушь, гиблое, мерзлое место, уготованное для того, чтобы поскорее отдать богу душу. С его подвижниками поступили суровее — дьякону Федору, старцу Епифанию и попу Лазарю вырезали языки и упрятали там же в земляную тюрьму.
Боярыня была потрясена жестокостью патриархов и государя, будто то был суд не духовный, не христианский, антихристов, ад для воров и грабителей с большой дороги. Государь ровно помутился разумом, если забыл о своей душе, которой все едино предстояло держать ответ на том свете. Такова уж, видно, природа жалкой плоти, в ней легче побеждает зло, чем добро, поражая сердце то корыстью, то властью, то слепым безумием, а одолев, гнездится в нем своевольно, как в родном доме, и тогда уж не властен над ним ни свет мысли, ни святой дух, и человек не может утолить себя ничем, даже невинной кровью... Непросто, видать, человеку презреть суету мирскую, отказаться от почестей и званий, оторваться от берущей за горло алчности и жадности, не знающих предела, ибо нельзя насытить чрево, если дух немощен и отступает, сдается на милость произвола и погибельного тщеславия...
Для Федосьи Прокопьевны те дни вселенского собора легли последними гирями на чашу весов, перевесили все: и знатность ее, и богатство, и мелочную суетность, и даже страх за родного отрока. Она по-прежнему ходила в храм, простаивала службы, молилась все еще по-никониански, творя «малое лицемерие» ради того, к чему готовилась тайно. Изредка наведывалась к ней старица Меланья, принося вести из другого мира. Боярыня дивилась рассказам Меланьи о том, как по-разному жили в ссылке Никон и святой отец. Суетно и ничтожно метался недавний патриарх, жалко срывая мертвые листья с древа жизни, зато в душе протопопа полыхал жертвенный огонь, он рассыпал во все концы поучения, призывая сохранять верность старой вере. Никон писал государю бесконечные жалобы, выпрашивая то рыбки, то сладостей, за любую провинность порол слуг, страшился чертей, которых якобы напускали ему в келью, жил сорняками обид, покинутый всеми, кроме подневольных чернецов, не брезговал и блудным сладострастием. Как-то в Ферапонтов монастырь привели красивую молодицу, по имени Килийка, чтобы Никон «изгнал из нее беса», «снял порчу», которую наговором напустили на нее злые люди. Пропустив ее в келью, Никон на исповеди узнал, что вся беда была в муже, хилом и немощном. Он напивался до одури, бил Килийку смертным боем, мстя жене за то, что она не могла зачать от него. Закрыв дверь на крючок, Никон велел Килийке раздеться донага, оглядел ее молодое тело, ища изъяны, погладил живот и упругие груди и вдруг, воспалясь старческой похотью, начал исступленно обнимать и ласкать ее, Килийка дико вскрикнула, упала на пол и забилась в истерике. И Никону пришлось позвать на помощь служек...
Иной жизнью жил Аввакум. Меланья навещала его, хотя путь в Пустозерск давался нелегко, пролегал через дебри и чащобы, петлял потайными тропами. Вблизи от опального ссыльного нужно было держать ухо востро, не вызывая недоброго подозрения, набрести на верных и нужных» людей, найти подходы к служилым, к страже — одних она брала словом Божьим и привержен-
мостью к старой вере, других хитростью, а то и обманом и прямым подкупом.
Аввакум жил в земляной яме, похожей на глубоко вырытый колодец, сруб уходил в сырую мерзлоту, сверху, сквозь узкие оконца, затянутые пузырями, сочился мутный свет. Изредка ему дозволялось подышать свежим воздухом, и он поднимался наверх по крутому лазу, выводившему на свет. Сруб был обложен дерниной, засыпан землей, ветками, а на холме был врыт по велению Аввакума восьмиконечный крест. Когда Меланья впервые приблизилась к земляной тюрьме, она подумала, что то большая братская могила. Проворная и ловкая старица спустилась по боковому лазу в подземелье, упала в ноги протопопу. Он благословил ее, помог подняться, обнял и долго так стоял не шевелясь. Седые космы падали ему на глаза, и он рывком головы откидывал их назад. Меланья плакала, но, отведя душу в слезах, помолилась на медные образки в углу, где хранилось деревянное масло и ладан. Аввакум содержал свою яму опрятно, все было на своем месте: и два горшка для варки пищи, и сковородка, и глиняная миска, и нож с ложкой, и солоница, и несколько богослужебных книг на дощечке, и даже тяжелые каменные четки, подаренные ему когда-то в Сибири сердобольной женой его мучителя Пашкова. Напротив образов стояла грубо сколоченная из доеок кровать с матрасом, набитым сухой травой, покрытая лоскутным одеялом. Поверх одеяла лежал нагольный полушубок, уже пришедший в ветхость, но еще годившийся, чтобы утеплиться немного в большие холода. Рядом, на колченогой табуретке торчал глиняный черепок с жидкостью, куда Аввакум макал тонкую палочку, которой, при- строя бумагу на коленях и согревая дыханием коченеющие руки, писал свои послания и письма...
В тех письмах, что тайно приносила Меланья боярыне, святой отец был часто гневен, а то и беспощаден, но исповедно правдив, а если оказывался не прав, то всегда умел повиниться и быстро отходил сердцем.
Превыше всего ценя духовную чистоту, Аввакум неустанно учил боярыню молитве, посту и смирению. «Не игрушка душа, чтобы плотским покоем ее подавлять,— читала она, с трудом разбирая тугую вязь славянской грамоты, глотая обжигающие слова вместе со слезами.— Да и переставай ты медок попивать! Нам иногда случается и воды в честь, да живем же. Али ты нас
лучше, боярыня? Да едино нам: Бог распростер небо, луна и солнце всем сияют ровно, такожде земля и воды служат тебе не больше, чем мне». В другом послании он упрекал ее и в скупости, и в низменной скаредности. «Как тебе дали двор и крестьян прибавили, ты тогда мне писала — есть чем, батюшко, жить. А ныне в другой грамотке пишешь — оскудела, батюшко, поделиться с вами нечем. И я лишь рассмеялся твоему несогласию... Истинным рабам Христовым и проливающим крови своя за Христа, милостыня от тебя истекает, яко от пучины морския малая капля, и то с оговором... Или тем отдаешь, которые проживают на вине процеженном, на романее и на ренском, и на медах сладких, и изнуряют себя в одеждах мягких. Лишь ты печешься о том, как бы дом строен, как славы нажить побольше, а того не знаешь, что утренний день принесет нам». Порою он выходил из себя, был огнепально гневен и изливал свою злость невоздержанно, обижая ее кровно: «Ох, увы, горе мне! Бедная моя духовная власть! Уж мне баба указывает, как мне пасти стадо Христово, сама вся в грязи, а иных очищает, сама слепа, а зрячим путь указывает». Но чаще всего укорял ее Аввакум за юродивого Федьку, которого она не приютила насовсем, как только Аввакума сослали в Пустозерск. Федор вносил в ее дом смуту и грязь, не стеснялся в словах, понося Федосью Прокопьевну. Терпеть его скоро стало, не под силу, и она отказала ему в пристанище. Аввакум выговаривал ей за жестоковыйность и немилосердие. Она казнилась и молила у Бога прощения, когда юродивого схватили, увезли на Мезень и по слухам, вздернули на виселицу.
Она не оправдывалась — святой отец имел право колоть ей глаза:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82