— Я пришел для того, чтоб государь все то греховное повелел отменить. Иначе всем погибель...
— Но ты же за сию предерзость головой ответишь!
— О том я тоже думал и решил пострадать за веру христианскую...
— Есть ли у тебя отец духовный?— приходя в немалое замешательство, спросил Ромодановский.
— Отец духовный есть, в Нижнем Новгороде на верхнем посаде, церкви великомученицы Варвары поп Иван Маркелов...
— Бывал ли ты на исповеди?
— На исповеди у него был и святых тайн причащался в великий пост...
— Знаешься ли ты с раскольниками? Не они ли тебя навели на этот злонамеренный поступок?
— С раскольщиками не знаюсь, ни в лесах их, ни в пустынях не бывал, и в молельнях тоже...
— Тогда придется тебя, братец, попытать,— злясь неведомо на кого, прикрикнул Ромодановский.— На дыбе скажешь, кто тебя подослал с изветом...
— Воля ваша, пытайте,— спокойно и с видимым достоинством ответил Андрей Иванов.— Но токмо зря мне не верите... Я сущую правду вам говорю — пришел я обличать государя сам собою, и никто меня не подсылывал...
Дивились и Ромодановский, и те, кто пытал его, потому что было в этом мужике что-то от того бесстрашия, что дается в жизни одним святым, почему и виделся им Андрей Иванов не земным, грешным человеком, а избранником Божьим.
Лешуков, узнав о нем от подьячего, перекрестился, но не скорбел о нем, а как бы даже гордился, что рождаются на Руси такие люди, верные правде. Он не раз порывался пойти в застенок, поглядеть на мученика, но боялся, что не выдержит и крикнет ему славу, чтобы праведник не скончался с мыслью, что он одинок и забыт всеми. Андрея Иванова держали на пытке день и ночь, жгли огнем, вскидывали на виску, били кнутом, но он твердил все то же. Умер он в остроге, и Лешуков увидел его уже мертвым, когда ему с двумя караульными велели отвезти тело на погребение. Они выехали за город под вечер, на заросший чертополохом и полынью пустырь, где предавали земле забитых в застенке людей. Караульные сняли с телеги закутанное в рогожу тело так бережно, будто хоронили кого-то из близких. Лешуков приподнял край рогожи и увидел светлое лицо спавшего глубоким сном человека, хорошо поработавшего на пашне. Караульные вырыли могилу, осторожно опустили в нее мертвого, Лешуков кинул рыхлую горсть земли, и небольшой бугор забросали охапками тут же нарванной свежей травы... «Погребли святого человека как басурманина,— подумал Лешуков.— Никакого следа не осталось, ни креста над ним». Но почему-то это безвестье не омрачало, потому что он знал, что Андрей Иванов поселился в его памяти до конца дней... Трясясь на телеге домой, он думал об этом нижегородце, молился за упокой его души, веруя, что хоронил праведника. А вот он, Лешуков, не сумеет вымолить прощения за свои прегрешения, ежели изо дня в день творит одно зло... Бежать, бежать надо от волка, пущенного в мирную овчарню! Ведь недаром люди вышептывают злоехидно и тайно: «Которого дня государь и князь Федор Юрьевич Ромодановский крови изопьют, того дня в те часы они веселы, а которого не изопьют, и того дня им и хлеб не естся»... Но как от людоморов спрячешься? Везде сыщут, и своего, который тут насмотрелся всего и наслышался, еще пуще станут распинать, еще жесточе.
Лешуков зажал сердце в кулак, чтобы зря не трепыхалось, и уже не надеялся, что ему когда-нибудь удастся выкарабкаться из трясины. Похоже, разум его исхудал, иссох, раз сомнения совести уже не терзали его: а что, работают же другие, не взыскуют истины, принимают жизнь такой, какой пошлет Бог. Но то было самообманом, лишь издали казалось, что люди безмолвны, тихи и смиренны, а стоило чуть приглядеться, прислушаться, вызвать в ком-то ответное доверие, как начинали ползти в уши те же крамольные слова, схожие с его муторными мыслями. Ропот недовольства шел отовсюду, даже в церкви прихожане иной раз выговаривали такое, от чего волосы поднимались дыбом, хотя слова те шелестели, как сухие листья, потревоженные ветром. Иной раз ненависть хмельная и разгульная, перемешанная с матерщиной, прорывалась открыто и мстительно. Ромодановские доносчики вылавливали таких смутьянов, волокли в застенок.
Чаще всего жалобились на налоги и подати. Их развелось такое множество, что даже московские тороватые торговые люди разводили руками, не в силах запомнить названия новых даней. Брали с бань, с изб, с мельниц, с пчел, не говоря уже о поземельном, помер- ном и весчем налогах, взимали за дым из трубы, за клеймение хомутов, шапок и сапог; с извозчиков требовали поддужный; десятую долю найма — с постоялых дворов, домов, с наемных углов; с плавных судов — отвальный и привальный; брали поборы с дров, которые везли на продажу, со всего съестного — арбузов, огурцов, орехов; даже за продолбленную прорубь во льду — опричь отдельно водопойного и ледокольного. Прибыльщики, лишь бы угодить царю, который готовился к войне со шведом, изворачивались, придумывали новые тяготы, но, сколько ни собирали, ни тянули, все шло как в прорву. А когда обложили угодья, промыслы и торговлю, добрались до веры и совести — раскольников обязали платить двойной оклад за бороду и усы; с мордвы, с черемисов, татар и других некрещеных инородцев сдирали налог с каждой свадьбы, для чего учредили, будто в насмешку, «медовую» канцелярию. С нею рядом родились и другие канцелярии: рыбная, банная, постоялая... Ко всему прочему мужик и купец страдали и от подьячих, и от судей, которые вытягивали из кармана последнюю полушку... Недаром в народе говорили: красных дней не видно, все рубли да полтины.
Бояр государь гонял на службе, рассылал в неведомые страны их сыновей, чтобы те набирались там ума- разума, а кому нужен тот ум, если горит земля под ногами, если не продохнуть от тесноты штрафов и налогов.
Царь поверстал в рекруты холопов, муштровал их для войны, и лишь расколыцики не давались ему в руки, находились в непрестанных бегах, не желая терпеть тяжкого ярма. И никто не ведал — от раскольщиков или иных отчаянных людишек полетели на людские скопища подметные письма, обжигающе-злые, не щадившие государя: «Какой он царь, хуже зверя лютого! Переказнил стрельцов, над христианами ругательство устроил, беглых солдат из пушек побил, над священниками смеется, над высшими иереями издевается, бражничает, как последний смерд, кутилка немецкий! Мироед! Весь мир переел и все не насытится...»
Лешукова брала жуть, когда случайно попадало в руки такое письмо, оно словно обжигало пальцы, и хотелось поскорее смять его, разорвать и кинуть в огонь. Но стоило уничтожить подметное, как из уст в уста передавалось новое порицание, похожее на правду,— что царица не сына родила Алексею Михай
ловичу, а дочку, которую, чтобы порадовать уже немощного государя, подменили немчонком, не то сыном Лефорта, не то иного заезжего прощелыги, немало их понаехало из чужих краев, желавших пробиться поближе к престолу. Поэтому он и живет блудно, да не с одной Монсовой девкой, а подминает под себя любую, лишь бы подвернулась вовремя. А те, которые побывают в постели государя, гордятся, что на их долю выпал счастливый случай, о котором можно вспоминать всю жизнь.
Государь, не уставая, развлекался со своим Всешутейшим и Всепьянейшим собором, где все пили до того, что валились с ног. Одного лишь Петра не брал хмель — он мог выпить сколько угодно, а наутро, проснувшись, спешил на верфь, где строился новый корабль, чтобы помахать там топором до пота. Совесть не тревожила его. После паскудного глумления над церковью он шел в собор и стоял с горящей свечкой в руках и даже, бывало, слабым тенорком подпевал на клиросе хору. Если заходила речь о вере, говаривал: «Господь дал царям власть над народами, но над совестью людей властен один Христос», и уж совсем лживо рассуждал, признаваясь одному из приближенных: «Вольно всякому, кто какую веру изберет, в такую и верует», забыв, что в этот час в пыточной вскидывают на дыбу староверов. В жизни он не щадил ни волю людей, ни их совесть, силой гнал подданных на исполнение любого каприза.
«Видно, это о нем сказал Христос, что он сам не ведает, что творит,— размышлял Лешуков.— Но час расплаты и для него придет». Осуждая царя, сам Лешуков жил, тоже точно запамятовав о совести, думал одно, а делал другое— ходил на ненавистную службу в приказ, носил венгерский кафтан, которого стыдился, натягивал немецкие сапоги с рантом; не приспособленные к русской грязи, они скоро раскисали и разваливались. А попробуй надень русские, с подковками на гвоздях, которым износу нет, тут же потянут на правеж, не поглядят — простолюдин ты или вельможа, и не отделаешься одним штрафом, можешь схватить и кнута, и батогов.
Сыновья, навещавшие дом, посмеивались над ворчливой бранью отца, они не месили грязь на улицах,
а постукивали каблуками на палубе корабля или носились в танцах на ассамблеях, все иностранное пришлось им по душе. Жена металась между сыновьями и мужем, и хотя ближе была к мужу и думала одинаково с ним, болела душой и за сыновей, ждала, когда на ее коленях будут резвиться внуки. Прежняя жизнь покрывалась коростой, но не могла отболеть насовсем; и Лешуков и жена —люди старого закала — с болью гадали, чем кончится душевная смута, к чему придет Русь, напяливавшая не для нее сшитую обновку...
После Нарвской конфузии, разбитый королем Карлом XII, государь, боясь быть плененным, оставил войска и тут же начал готовиться к новой битве, набирать тысячи новых рекрутов. Повелел также снимать колокола с церквей и переплавлять их в пушки. Это было уже пострашнее стрижки бород...
И снова началось шатание в народе. Как в былые годы, люди бросали избы и скудные наделы, бежали в леса, в горы, за пределы родной земли; словно ожидая конца света, в разных краях державы вновь вспыхнули костры гарей. Ромодановский все дальше и глубже забрасывал сети сыска, ловил и беглых, и раскольщиков. В его сети угодили книгописец Гришка Талицкий, решившийся однажды доказать, что Петр — Антихрист. Сочинив тетрадки о «Пришествии в мир Антихриста» и «О летах от создания мира до скончания века», читая их разным людям и почти у всех встречая сочувствие, он призывал не платить податей и не признавать самого государя. Слава Гришки росла, и он решил напечатать эти сочинения, «бросить в народ безденежно». Купив две грушевые доски, он уговорил искусного мастера распопа Гришку Иванова вырезать те сочинения на досках. Осуществить задуманное не удалось — певчий дьяк Федор Казанец, узнав, что они тайно «режут кресты», сиречь слова, сделал донос. Талицкого схватили, и на дыбе он открыл, с кем знался, кому читал свои тетрадки, кому продавал, и тогда потянули на розыск тамбовского архиерея Игнатия, иконника Ивашку Савина, мещанской слободы церкви Андриана и Наталии пономаря Артамошку Иванова, боярина князя Ивана Ивановича Хованского; церкви входа в Иерусалим, в Китае, у Троицы на рву попа Андрея и попадью Степаниду, кадашевца Феоктиста Константинова, племянника Талицкого — Мишку Талицкого, садовника Федотку Милюкова, с Пресни церкви Иоана Богослова распопа Гришку Иванова, хлебного двора подключника Пашку Иванова, печатного дела батырщика Митьку Кирилова и многих других, чья вина состояла лишь в том, что они слушали книгописца, одни — веря, другие — ужасаясь страшному пророчеству.
Когда один из подьячих вышептал Лешукову на ухо имена последних жертв, он пошел в церковь, поставил свечу за их невинные души и помолился... Талицкого вместе с его другом иконником Ивашкой Савиным приговорили к смертной казни копчением на медленном огне, и книгописец тут же, не выдержав, покаялся, отрекся от своих сочинений. За ним покаялся и Савин. Их увели в подземельную камеру, и с того дня они будто канули в воду. Лишь месяц спустя старый знакомец доверительно рассказал Лешукову, что их увезли скрытно ночью, то ли живых, то ли придушенных, и, должно быть, закопали на пустыре или сожгли на Болоте вместе с ворами.
Слух о том розыске прокатился по Москве и аукнулся далеко за ее пределами. Уже десятки и сотни выловленных ромодановской сетью выкрикивали на дыбе или на огне, что про Антихриста они слышали от беглых монахов или странников, что священники вычитывали в молитвословии, будто Антихрист родится от блуда, от жены скверной и девицы мнимой, от колена Данова. Так вроде все и сходилось: Даново племя — это царское племя, и Петр ведь родился не от первой жены, а от второй, и, стало быть, от блуда, потому что только первая жена законная; значит — в государстве русском царствует Антихрист.
Лешуков совсем лишился сна и покоя, запутавшись в противоречивости своих действий и мыслей. Последней гирькой, павшей на весы жизни и смерти, стала поездка в Новгород, куда за изветчиком, сказавшим «слово и дело государево», послал его Ромодановский. Лешуков обрадовался поручению, надеясь на передышку перед тем, как сделать окончательный выбор.
Он неторопливо ехал по пустынной дороге, лениво постегивал лошадь и нагнал сухонького старца, стучащего батожком по земле. Старец, наверное, и не попросился бы на подводу, если бы Лешуков не позвал:
— Садись, отец... Устал, чай?
Он натянул вожжи, придерживая лошадь, а старец, в холщовых портах и холщовой застиранной длинной рубахе, лыковых лаптешках, вскинул на него ясные, отдающие родниковой голубизной глаза и просиял улыбкой.
— Спасибо, мил человек... Мне, по правде, все едино — ехать ли, идти ли... Торопиться некуда, Божий свет велик, весь не обойдешь...
Живо, совсем не по-стариковски, он оторвался от земли, примостился на край телеги, освободив плечи от тощего мешка за спиной.
— Куда путь держишь, Божий человек?— полюбопытствовал Лешуков.
— Сам-то я из Заонежья буду, из лесов, а иду проведать брата... Помирать, видно, собрался, раз наказал прийти. Помоложе он меня...
— А тебе сколь годов, отец?
— Ране я их считал, да со счету сбился,— улыбнулся старец.— Православным людям к чему их считать?.. Надо будет — Господь призовет... Это еретики метят числами людей, Антихристову печать ставят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82