Исполнять чужую просьбу ему положено было на роду, он и жил тем, что мог нечаянно кому-то понадобиться и облегчить чью-то участь. Ходил он в льняной до колен рубахе, схваченной по поясу пеньковой веревочкой, позже замененной тканым поясом. Его чаще всего можно было видеть в церкви, где он ходил с веничком, наводя чистоту, или на монастырском огороде, где копал грядки, или у постели тяжелобольного, куда его постоянно зазывали. Никто толком не знал, есть ли у него собственный угол, потому что Тихий переходил из одной избы в другую, как пастух, которого нанимали на лето, и везде его привечали, везде он обретал приют и пищу.
По скупым обмолвкам можно было догадаться, что Тракелин изрядно исходил родную землю и к Ветке прибился в тот год, когда она стала обновляться. В ту пору появился на ее земле новый, неукротимый и властный черный поп Феодосий. По его воле мужики, истосковавшиеся по церковной службе, стали возводить церковь, весело стучали топорами, перебирая старую молельню, расширяя ее, поднимая ввысь, ставя колокольню. Молельню строили еще при московском попе Кузьме из прихода Всех святых на Кулишках, откуда он, не приняв никоновские новины, подался сначала в Стародубье, в Малороссию, а потом уже, когда и там стали приневоливать и грозить расправой за веру, вместе с двадцатью однодумцами перешел польский рубеж. На чужую землю они ступили робко, а ну как и отсюда погонят или возьмут в полон, но вышло все лучше, чем ожидали. Польский король, узнав, что за люди поселились на его земле в ветхих времянках, живо размыслил, что от них не будет вреда и урона, и прислал пришельцам охранные грамоты, по которым старообрядцы могли жить вольно, не боясь притеснений и обид, молиться, как им хочется. А чтобы блюсти порядок, сами должны управляться своими выборными, иметь угодья, сенокосы, заводить сады, ловить рыбу в озерах и реках, платя оброк пану. Переселенцы тогда взялись за топоры, срубили избы, молельню, монастырь, и скоро к первой слободе, названной Веткой, потому что построилась на островке, ответвленном от реки Сож узким проливом, прилепились и другие слободы и скиты, широко раскинулись окрест разные поселения. Пастыри в церкви сменяли друг друга. Перед тем как появиться Феодосию, справлял службу кроткий, но неколебимый духом Иосаф. Он решился возвести церковь, потому что имел для освящения антиминс-плат с изображением положения во гроб Исуса Христа. Тот антиминс много лет назад привезла ему вездесущая и неуловимая старица Меланья, знавшая
и святую боярыню Морозову, и протопопа Аввакума, и иных мучеников за веру, а перед тем как отправиться доживать век в приютившую ее пустынь, принесла Иосафу этот бесценный дар — антиминс, без которого не возникла бы на Ветке церковь...
Тихий угодил на Ветку к открытию и освящению новой церкви. На торжество собралась великая толпа. Не все уместились в церкви, молились и на улице. Служили три попа, пел громкогласный хор, звонил колокол, и благовест его широко плыл по округе. По обе стороны притворов стояли иноки в светлых одеяниях, никто не перешептывался, блюдя строгий порядок и благочестие.
Все в тот день казалось Тихому праздничным, словно он вернулся к годам детства, когда, бывая в церкви, цепко держался за горячую, сухую руку матери, повторяя за нею слова молитвы. Душа его умилилась, когда, пробившись через тесноту, он увидел светлые лики икон, огоньки потрескивающих свечей. На иконостасе сияли оклады, дорогие каменья переливались искрами, пахло ладаном, расплавленным воском, смолистым духом недавно срубленных стен. Эта служба решила судьбу Тихого, он не стал больше думать о новой дороге и скитаниях. Чего еще искать, если тут можно жить вольно, не терпя притеснений?
Правда, в Выговской обители, куда он, поплутав по Руси, прибился несколько лет назад, тоже соблюдали древнее благочестие, жили согласно, но за ту царскую милость, дарованную Петром, расплачивались тяжкой работой на олонецких заводах. Молодому, сильному и сноровистому Тихому работа не была в тягость, и он покорно нес дань, наложенную на всех. Жизнь в Выговской обители была праведной, но суровой, службу справляли там без попов, мужики и бабы жили наособицу, раздельным «жестоким житием», не гулялась ни одна свадьба, парни и девки могли видеть друг друга лишь на молитве, семейным, что прибывали в обитель, не разрешали селиться вместе, им рубили двойные кельи, отделив женскую половину глухой стеной. Если дни мира сочтены и на земле воцарился Антихрист, то надо предаваться не плотским забавам и радостям, не детей плодить, а спасать душу... Обитель год от года богатела, вела большую торговлю, рассылая своих гонцов по весям и городам, промышляла рыбой, доходными ремеслами — делали искусные медные кресты су-
земской работы, литые осьмиконечные, лили медные складни, деисусы, мастерили всякую церковную утварь.
Тихий жил смиренно до той поры, пока однажды ни приметил в молельной Акилину, по святцам — Орлицу. Ничего от орлицы не было в этой небольшого росточка девке, крепко сбитой, налитой, с льняной косой ниже пояса, с круглым лицом, облитым нежнейшим румянцем, но стоило заглянуть в ее небесной чистоты глаза, увидеть ее улыбку, смутно волновавшую губы, как можно было потерять сон и покой. Так случилось и с Тихим, у которого перехватило дыхание от ее взгляда и, казалось, поразила немота и глухота. Он стоял, полуоткрыв рот, пораженный неведомым сладким дурманом, от которого хмельно кружилась голова. Он вышел из молельни иным, чем вошел; перемена произошла не только в нем самом, но и в окружавшем мире — ярче зазеленела трава, выше простиралось небо, и сам он будто не шагал, а плыл по воздуху. «А вдруг то дьявол меня совращает?»— подумал он, вдруг понял, что готов на любые муки, только бы стоять с нею рядом, глядеть на нее, испытывая блаженство, пережитое на молитве... С этого дня всякая работа валилась у Тихого из рук, он ни о чем больше не мог думать, как об Акилине, и страшился этого наваждения, не ведая, что предпринять,— то ли признаться ей во всем, то ли, никому не сказавшись, бежать из обители.
Однажды, столкнувшись с Акилиной на поляне в лесу, где она собирала хворост, он приблизился к ней и коснулся ладонью ее литой косы. «Какая она у тебя, коса-то»,— только и нашелся сказать он. Она, как глупенькая, не поняла ничего, ответила: «Длинная очень, икры щекочет.— И, улыбнувшись не столько Тихому, сколько солнышку, заливавшему поляну, густой траве по пояс, цветам, деревьям, бросавшим полдневные тени, пожаловалась:— Иной раз даже голове тяжело. Так тянет вниз, хоть отрезай половину!» «Что ты!— отшатнулся Тихий и задышал прерывисто.— Как можно! На всей Выге ни у кого такой косы нету, да и краше не сыщешь!» Акилина вспыхнула и, постояв чуток, кинула на спину вязанку хвороста и быстро-быстро пошла прочь, словно испугалась чего-то.
После встречи в лесу они стали переглядываться, однако, не разговаривали друг с другом, проходили мимо, чуть ли не спотыкаясь. Перегляды приносили Тихому одну муку. Оставаться ему дальше в обители, означало медленно умирать, потому что никто не благословит их быть вместе. Тихий постился, истово, до изнурения клал поклоны, желая отрешиться от земной жизни и ее искушений. Но не прошло и полгода, как он понял, что не в силах справиться с грешным телом, с душой, со всем, что не хотело отмирать, но распускалось в нем нежным цветком, цвело пуще прежнего, просилось на простор и волю. Он уже не мог противиться чуду, что озарило его изнутри, и только ждал случая, чтобы повидаться с Акилиной и признаться ей во всем как на исповеди... Случая ждать не пришлось — он подкараулил Акилину, когда она пошла полоскать белье на речку, шагнул на всхлипнувшие под ногами доски мостков, огляделся по сторонам и тихо вымолвил: «Акилинушка, свет мой... Брось белье, послушай, что я скажу». Она выпрямилась, ослепив его нестерпимым блеском голубых глаз, прижала к румяным щекам красные от студеной воды руки. А на Тихого вдруг напала немота, он смотрел на нее и деревенел, как неживой. «Ну чего ты?—доверчиво спросила она.— Говори, раз хочешь!» И тогда Тихий в жарком беспамятстве зачастил скороговоркой, что им обоим надо бежать с Выги, пропадут они тут ни зазря, что можно уйти на Ветку, где можно любиться и где совсем иное вольное житье. Акилина побелела — не то от страха, не то от гнева, вдруг плеснувшего из ее глаз... «Ты что, Антихристу поклонился?— поборов удушье, проговорила она.— Хочешь, чтобы я бросила и мать, и отца, и малых сестер и братьев? Да нас проклянет вся обитель, и не будет нам житья на всем белом свете!.. Бес нас, видно, попутал!.. Хвали Господа, что мы в грех не впали... Не попадайся мне больше на пути, иначе я руки на себя наложу!.. И не кори меня зря, иначе угодим в одну смертную ямину...» Небесная голубизна растаяла в ее глазах, там темнела уже провальная омутная глубина, в которую страшно было заглянуть. Тихий все еще торчал на мостках, хотелось упасть перед Акилиной на колени, просить о прощении, но она не стала дополаскивать белье, подхватила мокрую корзину и, не бросив даже прощального взгляда, начала медленно подниматься на берег. Удушливая тоска вцепилась ему в горло, он стоял, опустив бессильно руки, и ловил взглядом ее малиновый платок, мелькавший среди дерев как пламя. Он вспомнил вдруг старинный заговор, которому его когда- то обучала бабушка перед смертью, и, облизав жаркие губы, зашептал исступленно и обморочно: «На море на окияне, на острове Буяне... Лежит доска, на той доске лежит тоска, с доски в воду, из воды в полымя... Из полымя выбегала Сатанина, кричит — Тихий, беги поскорее, дуй рабе Акилине в губы и в зубы, в ее кости, в ее тело белое, в ее сердце ретивое, в ее печень черную, чтобы раба Акилина... тосковала всякий час, всякую минуту, по полудням, по полуночам, ела бы не заела, спала бы не заспала, а все бы тосковала, чтоб я ей был лучше чужого молодца, лучше родного отца, лучше родной матери, лучше роду-племени... Замыкаю свой заговор семьюдесятью семью замками, семьюдесятью цепями, бросаю ключи в Океан море, под бел горючь камень Алатырь... Кто мудренее меня взыщется, кто перетаскает из моря весь песок, тот отгонит тоску...»
Но заговорные слова не долетели до Акилины, не заставили ее обернуться, погас среди дерев пламень ее платка, словно и не встречал Тихий на мостках свою желанную, а привиделась она ему в зыбком маревом сне. Как ни убеждал он себя, что потерял Акилину навсегда, сердце не слушалось разума, противилось приговору судьбы. Не одну неделю высматривал суженую, надеясь, что она где-нибудь появится,— в молельной, на улице, у колодца, у речки,— но постепенно трезвел, хмель надежды выветривался из головы, и скоро Тихий с пронзительной ясностью понял, что надо бежать с Выга, чтобы не кончить жизнь петлей. Приготовив заранее торбочку с хлебом и тряпицу с солью, он темной ночью выскользнул из кельи, поклонился, перекрестился на все четыре стороны и покинул обитель.
Прежде чем появиться на Ветке, Тихий много лет странствовал по Руси, как неприкаянный, исходил тысячи троп в дремучих керженских лесах, живал в Поморье, добирался до Сибири, меся грязь на нескончаемой сиротской дороге, что вела в погибельную даль. Незадолго перед кончиной государя занесло его в городок Тару, что стоял на речке того же названия. Там Тихий чуть не угодил на дыбу, поставив вместе с тарскими жителями свое имя под «Противным письмом», написанным местным человеком Петром Богачевым. В письме горожане и солдаты тарского гарнизона во главе с полковником Немчиновым отказывались подчиниться указу царя о престолонаследии, по которому он мог возвести на трон любого безымянного человека. Полагая сие делом богопротивным, они наперед отказывались присягать и целовать крест на верность такому наследнику.
Расправа с непокорными жителями Тары и казаками гарнизона затянулась на годы. Направленный из Тобольска полутысячный отряд солдат взял городок в смертное кольцо. Полковник Немчинов с единомышленниками пытались взорваться, но погибли только пятеро, остальных вылечили, пытали и казнили. Полковника Немчинова, погибшего при взрыве, четвертовали мертвого, а части тела для назидания развесили на кольях. Старца Сергия, главу ближней пустыни, четвертовали живого. Петр Б о г а ч е в, составлявший «Противное письмо», дал взятку, и ему разрешили покончить с собой — зарезаться ножом. Больше тысячи жителей, скитских старцев и казаков били кнутами, батогами, после чего колесовали, сажали на кол, вешали. Виселицы с качающимися телами расставили на всех дорогах близ города. Немало подданных отправили на вечную каторгу.
Тихого мало кто знал в городке, а закорючку его имени невозможно было разобрать на общем письме, к тому же писался он именем, которое получил при крещении,— Трекелином. Он не был повязан в Таре ни домом, ни семьей, ни родичами, вошел в нее как странник и тем же путем вышел.
Куда только не бросала его жизнь, куда он только не приставал, пытаясь вырваться из одиночества и душевной скорби. Бурная река раскола ширилась и мчалась, прорезая своим стремительным течением всю Русь; позже разорвалась, размылась на два русла — поповщину и беспоповщину,— те в свою очередь стали ветвиться на еще более мелкие старицы и ручьи, и во всем этом можно было запутаться и потеряться навсегда, не найти в крутом единоборстве ни древнего благочестия, ни истины. То уже были «толки», где люди толковали веру всякий на свой лад, присваивая тем отклонениям и свои названия: онуфриевщина, софонтьевщина, дьяконовщина,— за которыми терялись неведомо чем отличимые друг от друга перекрещеванцы, федосеевцы, андреевцы, христощики, кульминщики, нетовцы, люди «спасового согласия» и другие верования, несть им числа... Тихому, с его малой грамотой, полученной в одном из скитов, ничего не стоило принять любое толкование, которое примнилось бы правдой, надеждой на избавление от мук. О чем только не спорили в то время в разных толках: и как понимать Антихриста, в телесном ли его образе или в духовном;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82