.. Живите смирно, как положено подданным. Ну с Богом!
— Благодарим, ваша светлость,— ответил за всех Авим и склонился, касаясь рукою земли.— Будьте в надеже на нас...
Мужики отвалили от крыльца, нахлобучили ранее сдернутые шапки, вернулись к своим подводам.
Теперь в голове обоза ехал на гнедом скакуне служилый человек. Иногда, чтобы размять коня, он уносился, должно быть, на разведку, потом возвращался, лениво покачивался в седле, скучающе поглядывал на медленно ползущий обоз, досадливо покрикивал:
— Ну что вы тащитесь, как на похоронах? Навязали вас на мою шею!
Мужики отмалчивались, молчал и Авим, потому что нельзя вызвать недовольства у этого малого начальника — он может сотворить с ними все, что пожелает,— от него теперь зависело, какую землю им отведут. Не угоди — и посадит всех на солончаки или суглинок, вот тогда взвоешь и пожалеешь, что вовремя не сдержался и сказал не то слово служилому человеку.
Отпорхали последние мартовские снежинки, шел на убыль снег, но дорогу по утрам еще подмораживало, и колеса катились с хрустом. Но чем дальше продвигались вглубь от Байкала, тем день ото дня становилось погожее и теплее, солнце припекало по весеннему, журчали ручьи с косогоров, и недели через две, когда миновали Удинский острог и свернули к холмам и гористым увалам, открылся в полдень широкий распадок с резвой и звонкой речушкой посредине. С правой стороны распадка густилась темная тайга, березовые рощицы по склонам, а с девой распахивалась, идущая на угор, степная сторона, уже свободная от снега, она парила на солнце текучим маревом.
Ехавший впереди служилый человек поднял руку, тележный скрип оборвался, и стало слышно, как тяжко всхрапывают лошади.
— Конец вашей дороге!— объявил с высоты седла служилый.— Тут можете располагаться как дома! Лучше места не найти!
— Место вроде доброе,— согласились мужики, еще не веря, что пришел конец их мукам.— Спасибо, мил человек!
Они остереглись излишне радоваться месту и стали быстро распрягать лошадей, боясь, что малый начальник передумает и поведет их дальше. На глаз они оценили распадок, защищенный от сильных ветров, где и лес был поблизости, и почти готовая пашня, хотя и придется драть целину, и речка веселая играет, есть где бабам полоскать белье. Трудно примыслить лучшее место для будущего села. Однако оглядевшись немного, помолчав в меру, все же осмелились полюбопытствовать:
— А чем тут можно кормиться, мил человек? Все припасы наши кончились...
— Кормиться?— скривился в усмешке чиновный шиш на коне.— А вот станете избы ставить, лес рубить, щепы будет хоть отбавляй... Вот и варите из нее щи, наваристые будут!
Он захохотал, довольный, что так удачно посмеялся над людской бедой, но, видя, что мужики нахмурились, добавил участливо:
— Перебьетесь как ни то... В лесу вон зверья навалом, в речке рыба попадается... На то вы русские люди, чтоб уметь из топора щи сварить...
— Спасибо и на том,— грустно отозвались мужики.— Русский человек и словом сыт бывает.
— Поукоротите языки, раскольщики!— неожиданно зло пригрозил служилый и хлестнул плетью по голенищу сапога.— Привыкли своевольничать на чужой стороне! Пора бы прийти в разум... Теперь вы будете под неусыпным нашим доглядом и поблажки не ждите... Не станете жить, как высочайшей волей указано, мы на вас
живо управу найдем! Чтоб без всякой дурости! И кланяйтесь мне в ножки, что я вам такое место указал... Жалеючи вас, выбрал место получше...
— Премного благодарны,— низко склонились мужики.
Служилый человек долго им выговаривал, пока не выгнал из себя весь пар злобы, не остыл. Не сказав прощального слова, он ударил сапогами гнедого под бока и ускакал прочь.
Когда стих топот копыт, Авим широко улыбнулся, озирая распадок, горы, и притихший ближний лес, и неутомимую речушку, но, увидев насупленные лица мужиков, удивился:
— Неужто вам не по нраву это место? Или вас ввела в расстрой эта пуговичная душа?
— Место куда с добром!—отозвался отец Фисы.— Спасибо тебе, малец, ты нас выручил... С самим генералом не убоялся речь вести... Сам Бог нам тебя послал!
— Спасибо и вам, мужики семейские,— Авим поклонился в пояс.— Не оставили нас с маткой на бездорожье, помогли добраться до своей земли...
— Да ежели мы друг дружки не будем держаться,— вмешался молчаливый мужик Медимн, что значило Хлебная мера,— то рази выживем? Выходит, мы одна семья и семьей станем жить дальше!
— Пусть бабы варят горячее, а мы пойдем выроем землянку,— распорядился отец Фисы.— Чтоб было где схорониться.
Мужики отыскали на подводах лопаты и гуськом зашагали к травянистому склону, прикрытому густым навесом дерев с набухавшими почками. Поплевав на ладони, ветковцы вонзили лопаты в жесткую дернину, полетели первые пласты и комья земли, показавшей черноземное нутро; мужики работали с азартом, в охотку, и скоро на склоне задышала земельным теплом глубокая нора, готовая приютить на ночь старых и малых. После передыха и еды принялись за вторую землянку...
Авим работал наравне со всеми, радуясь, что семейские посчитали его за взрослого мужика, хотя ему накатывал только пятнадцатый; он кидал лопату за лопатой, обливаясь потом, радуясь и веселея душой с каждым взмахом...
Смутное и тревожное чувство испытываю я, закончив часть как бы завещанного далекими предками труда: есть и неуверенность в себе, и понимание, что выбранная мною цель еще далека, хотя и немалый отрезок дороги остался позади; я вместе с родичами добрался, наконец, до отведенного нам судьбой места, где они положат основание селу и назовут его Хонхолоем. Душа моя по-прежнему печальна и напряжена, и нет во мне глубокого удовлетворения, которое служит источником радости. Но самое главное, конца пути я еще не вижу, а сил уже осталось немного — на семьдесят первом году жизни я более, чем прежде, ощущаю груз лет, а брести нужно еще в даль бесконечную...
Я хорошо помню солнечное утро, когда проснулся в горенке тети Паши, увидел прикнопленную к стене репродукцию картины Сурикова «Боярыня Морозова» и, влекомый призывным жестом неистовой старообрядки, побежал за ее розвальнями и скоро очутился в далеком прошлом, на распутье, пытаясь раскопать корни нашего старообрядческого рода, постичь его тайну.
В Новом Загане каждое утро я усаживаю своих теток за стол, прошу жену вести записи их рассказов, изредка включаю магнитофон и с дотошливой настойчивостью выспрашиваю теток, чтобы не потерять ни одной драгоценной крупицы, что хранит их память, чтобы не осталось позабытой ни одна ветвь нашего рода... Все мне кажется интересным, даже немудрящие присказки и поговорки, и были, перешедшие в легенды, и даже то, что об одном и том же тети вспоминают по-разному, высветляя прошлое светом личного разумения...
В тот год стояла на редкость прозрачная осень, с холодными заморозками по утрам; порыжелую траву ометывал иней, но, едва показывалось солнце, тут же таял; плавали в воздухе шелковистые паутины бабьего лета; на одинокой яблоне-райке в садике трепыхались редкие золотисто-малиновые листья, краснели тугие, похожие на крупную вишню, плоды, очень кислые на вкус. Вокруг яблони торчали пять ульев, но пчелы не вылетали уже за взятком. Изредка выползая на лоток и погревшись на солнышке, они карабкались назад в улей.
Однажды, перед тем как расспрашивать теток, я прошелся с дядей Маркелом по усадьбе, посмотрел
его хозяйство, которое он обещал мне показать давно. Мы побывали на огороде, где еще сидели в земле голубоватые кочаны капусты, на участке за огородом, с которого дядя снял уже второй укос травы; зачерпнули бадью воды из колодца и попили прямо через мокрый край, до ноющей боли в зубах; заглянули в сарай — там похрюкивал грязный кабанчик Борька, обещанный мне когда-то тетей Пашей как будущий гостинец. Поросенок очумело кинулся нам под ноги, чуть не сбил меня, но дядя урезонил его, почесав бок и лопушистое ухо, и этого было вполне достаточно, чтобы Борька завалился в грязь и начал блаженно постанывать от удовольствия. Щелкнув замком, дядя ввел меня в невысокий амбарчик с тремя ступеньками. За дверьми открылись два ларя, доверху наполненные мукой, на полках лежали бруски сала, чуть ржавые от крупной соли, которыми они были обметаны, в углу стояли бидоны с медом; с желтоватой балки под крышей амбарчика свисали связки сушеного мяса. За избой, открыв западню, дядя заставил меня слазить в погребок, где уже были заготовлены на зиму всякие соленья: бочки огурцов, помидоров, квашеной капусты, банки с молотой черемухой и вареньем. Дядя Маркел был по-мужицки запаслив и очень гордился тем, что живет в полном достатке.
— А вы, Маркел Аввакумович, в колхозе-то когда-нибудь работали?
— Да поначалу, как туда загоняли, я тоже подался со всеми, а потом поглядел-поглядел и такое соображение сделал — порядку в том колхозе пока дождешься, помереть успеешь, потому как собрались вместе Тюха- Матюха да Колупай с братом... Ну и я, значит, пошел на хитрость...
— Какую хитрость?
— Прослышал, что вербуют на лесозаготовки, и враз догадался — это дело по мне! Отмантулил я на тех заготовках года три с полтиной, такую тягу ворочал — не приведи господь,— грыжу мог нажить, но с годами вышло мне послабление и определили меня в лесные объездчики... Ну тут я уж был хозяин самому себе... Никто глаза мне не колол, что я роблю не для обчества. Закон сполнял строго, и мине боялись... Теперя можно признаться, дело давнее...
— А что значит «строго»? Штрафовали людей за недозволенные порубки?
— А это уж кому как пофартит,— широко осклабился дядя Маркел, показывая редкие зубы.— Ежели по третьему разу поймаю и мужик, по сути, в разум не вошел, подвожу его под акт. Пускай суд разбирает, как его наказать. А кто попервости попадется — смажу разок по сопатке и пытаю: «Будешь еще фулиганить и лес портить?» Нет, дескать, больше не буду, черт попутал, простите! Ну тогда иди своей дорогой и другим закажи, чтобы с топором в лесу не гуляли!..
— Выходит, вы били людей, дядя Маркел?
— Не бил, а учил!— посуровел дядя Маркел, и переносье его прорезала глубокая морщинка.— Ежели бы я характер свой показывал, стало быть, ндрав свой,— а я по справедливости! Тот, кому я наотмашь дал, ведь спасибо мне в душе говорил — я же мог его или под статью подогнать, или под штраф немалый...
— И никто ни разу на вас не жаловался?
— Чудак человек! Рази я без причины лупил? За дело! А раз за дело, то он должон, выходит, на себя жаловаться, а не на меня! Кто ж не возрадуется, ежели заместо решетки или штрафа только по роже схлопотал? Не-е-ет, Логгинович, с нашим народом по-другому нельзя! Ежели кто слова не понимает и совесть в землю зарыл, он слушается только силу... Без того может человек избаловаться вконец. С ним тогда никакого сладу не будет...
— А если с вами кто так поступит?— допытывался я.— Возьмет и даст вам затрещину?
— Нет, я себя до того не доводил, чтоб меня кулаком учили,— гордо ответил Маркел.— Но ежели кто смажет за дело, то я не против... Тут никакой обиды быть не может. Что заслужил, то и получай, я так по- лимаю...
— Вы, конечно, давно на пенсии?
— Я хоть и вышел на пензию, но без дела не сижу... Весной колхоз попросил, я им грабли делал, черенки для вил и лопат, в прошлом годе сани сладил добрые... Отчего не помочь, если у людей нужда, а у меня и руки целые и соображение имеется.
Я смотрел на дядю Маркела и откровенно недоумевал. Может быть, он посмеивается надо мной? Но нет, в лице дяди не было и тени ухмылки, и было ясно, что он на самом деле верил в принцип обучения с помощью зуботычин: дали тебе по физии — иди и думай, за что тебя приложили. Не поймешь, со временем еще получишь. Наука нехитрая, способ простой, и срок обучения недолгий...
Было такое впечатление, что дядя Маркел каким-то чудом сохранил в себе нравственные нормы предков, мало в чем изменив их за столетия. А ведь пережил он за свою жизнь всякое, познал больше лихого и тяжкого — и шомпола колчаковских карателей, рубцы от которых остались навечно на его спине, да и потом, когда кончились войны и отстоялся мир, Маркел многие годы жил лишь сводя концы с концами и вот только на старости лет мог похвастаться скромным достатком. Какие только бури не проносились над его головой, время брало его и на излом, и на страх, вязало волю, а он, как тот колобок из сказки,— и от бабушки ушел, и от дедушки, и от злого волка, катился и катился, мирясь с невзгодами, принимая их с истинным долготерпением русского мужика.
Теперь стоял он передо мной смущенно жмурясь и поскребывая небритую щетину подбородка с иглами седины. Как же он выстоял все напасти, лютую стужу, не раз продувавшую всю державу насквозь, и работу за «палочки», и за триста граммов хлеба, не говоря уже о всех иных потерях,— всего не перечтешь, слишком длинный был бы список его бед и обид. И, несмотря на все перемены окружающей его жизни, он так и оставался старообрядцем, подлинно семейским мужиком, носил нательный крестик, молился по утрам и вечерам на икону, завещанную дедом, клал старинный начал. Он никогда не сидел без дела, руки его постоянно были в работе, даже когда он отдыхал: они что-то выстругивали, точили ножик на бруске, мыли посуду,— и уж разве что пришить пуговицу он просил жену, полагая это немужским занятием.
— А вообще-то вы, дядя Маркел, довольны своей жизнью?
Дядя скосил на меня, прищурившись, глаза, то ли дивясь моей бестолковости и не принимая моего вопроса всерьез, то ли пребывая в глубокой задумчивости, прежде чем ответить мне с достоинством.
— Это смотря с какого боку подойтить, Логгинович... Иной рад, что нажрался, напился до отвала, залез, как свинья, в грязную лужу, как вон наш Борька, и похрюкивает — другого счастья ему не надо... Такому лишь бы пожить всласть и душу потешить... Но рази
это жизнь? Стоило ли тогда на свет вылупляться и свою личность всем казать?..
— Это все так,— согласился я.— Но сами-то вы по какой мерке живете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82