— Игумена и старца Иону днями доставят... Все оговоренные, числом шестнадцать, помещены в клети...
— Поднимали ли на дыбу изветчика Каменщикова, что сказал «слово и дело государево»?
— Поднимали, ваше величество... Ни от чего не отрекся... Можно бы и не подвергать мукам того обывателя, дело и так ясное, сколь людей слышали те крамольные речи... Но порядка ради пришлось вздернуть... После виски он изрек, что пострадал за государя и не жалеет о том.
Петр и без начальника Тайной канцелярии ведал, какой заведен тут порядок — пытали попеременно того, кто доносил, и того, на кого падала вина, и все шло таким чередом — допрос — пытка, очная ставка — пытка, запирательство — пытка, сознание вины — снова пытка, чтобы можно было постепенно расширить круг злоумышленников. Иной раз сильно страдал и изветчик, если расколыцик попадался упрямый, сильный телом и духом, и напрочь отказывался в том, что нес хулу на государя. Тогда иные доносители бывали на виске до тех пор, пока у расколыцика не вырывали признание.
— Посадскому человеку, претерпевшему за монарха, определить в награду триста рублей,— сказал Петр и, помолчав, добавил:— И чтоб торговать ему беспошлинно своим товаром по его смерть.
— Изволение ваше отправлю в Торговую коллегию, ваше величество... А как дальше?
— Не спеши,— останавливая нетерпеливого начальника канцелярии, проговорил Петр.— Я хочу сам изведать кое-что...
Он давно не испытывал желания допросить преступника, целиком полагаясь на Толстого и Андрея Ивановича Ушакова, искусно ведших допросы, пытки, еще с той памятной поры, когда преступником предстал сам царевич и Петр своими ушами жаждал слышать подробности заговора, который, как ему казалось, хитро плели против него. Не добившись прямого признания Алексея, он глубоко взрыл дознание, выкорчевывая корни и корешки той скрытой ненависти, которую угадывал в людях, приверженных старине. Позже он изредка слушал расколыциков, темных мужиков, зло твердивших то, что им внушали в скитах или общинах, слушал и пытался понять, что у них шло от невежества, а что от упрямства и веры. Но ныне его захватило вдруг острое любопытство не к простому холопу и смерду, а к человеку, знавшему грамоту и бывшему близко ко двору. Со временем этот злоумышленник мог сделать
немалую карьеру, ведь он имел могучих покровителей — служил у фельдмаршала Шереметева, был начальником драгун, пробился к светлейшему, пользовался благосклонностью у блюстителя патриаршего престола Стефана Яворского... Тень, брошенная Левиным на митрополита, была неприятна Петру, он и так издавна недолюбливал Яворского, не питал к нему полного доверия — старик был достаточно своеволен, много лет назад произнес с амвона проповедь против фискалов, которых тогда учредил государь, и как о светлой надежде говорил о царевиче. Был в той проповеди и упрек и вызов, Петр, наверное, не должен был прощать митрополиту его дерзость, но он почел за благо не трогать Яворского, не хотел прослыть гонителем духовного пастыря и выказал свое неудовольствие лишь наедине: еще жива была в памяти жестокая смерть митрополита Филиппа, совершенная Грозным и сделавшая Филиппа святым, не забыта также распря между царем Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном, взбаламутившая Русь. Она-то и породила пустые и мерзкие сорняки, которые приходилось ему теперь выпалывать...
— На что уповаешь, раб Божий?— взглянув на сидевшего перед ним смутьяна, кротко, словно через силу, спросил Петр.— Разве ты, монах, не ведаешь, что ожидает тебя? Называю тебя монахом, хотя ты в монастырь влез, как в нору, от страха, монашеского в тебе ничего не водилось никогда...
Левин чуть распрямился на скамье, поднял на царя замутненный взгляд, и в темных расщелинах его век с отблеском пламени от камина плеснулся сгусток ненависти.
— Был человек в земле Уц, имя его Иов,— сипло, будто осели голосовые связки, ответил Левин.— Реку его слова: наг я вышел из чрева матери своей, наг и возвращусь... Господь дал, Господь и взял... А кем ты назовешь меня, то мне все едино... Один Бог знает, кто я и кто ты на земле... Бог любит праведника, а царь ябедника...
— Заткни свою гортань, изменник!— напомнил о себе Толстой.— Или государь темен? Не читал книгу Иова?.. Смири, смири свою гордыню, ибо грехи твои тяжки!
— Не тяжелее твоих, палач и истязатель!
Толстой рванулся, опять намереваясь огреть его плетью, но Петр взмахом руки остановил его.
— Повремени, Петр Андреевич... Сядь или выйди вон, я сам поспрошаю расколыцика...
— Много чести ему, ваше величество!— буркнул Толстой и приткнулся к столу, взял гусиное перо и начал что-то чертить на бумаге, чтобы успокоиться.
— За что оскверняешь церковь православную?— настраивая расколыцика на мирную беседу, полюбопытствовал Петр.— Не пора ли забыть прошлые обиды, служить церкви верой и правдой?
— Истинное православие ушло из твоей церкви, и тем она осквернила себя, став служить беззаконию и произволу...
— Ты считаешь, что Бог покинул православную святую церковь? Разве те, кто служит по-новому, все грешники?
— Иереи твои слепые поводыри, они слушают тебя, а не Бога!.. И ведут они тоже слепых, и неведомо, кто идет по воле своей, а кто причащается страха ради... Ты ж повелел тех, кто бежит вашего причастия, считать отступником и раскольщиком...
— Вспомни Екклезиаст: «Где слово царя, там власть, и кто скажет ему — что ты делаешь?..» Царю дана всякая власть от Бога...
— Всякая ли?— сипота ушла из голоса расколыцика, на губах прозмеилась ухмылка.— А если на троне царском утвердится неправедник? Споря с Иовом, Ели- фаз Феманитянин сказал: «Тем более нечист и растлен человек, пьющий беззаконие, как воду...»
— Придержи язык!— вспылил Петр, но тут же расслабился, разжал замок рук на колене.— Господи! Как умножились враги мои...
Он помолчал, глядя на слабеющий огонь в камине, на голубых и сизых мотыльков, порхавших над обгорелыми черными поленьями.
— А царь Давид сказал,— напомнил Петр,— «Я преследую врагов моих и настигаю их, и не возвращаюсь, доколе не истреблю их... Ибо ты препоясал меня силою для войны и низложил под ноги мои восставших на меня... Я рассеиваю их, как прах пред лицом ветра, как уличную грязь попираю их...» Запамятовал?
— Договаривай, коли взял себе в помощники царя Давида!— возвысил голос Левин.— А он далее молвил: «Ты избавил меня от мятежа народа, поставил меня
главою иноплеменников; народ, которого я знаю, служит мне...» Ну а ты разве над иноплеменниками стоишь? Ты над своим народом! Он вложил в тебя сердце, наполнил тебя своей кровью и доверил душу свою!
«Монах не безумен,— со скрытой завистью покосился на расколыцика Толстой, невольно ловя себя на том, что безвестный, обреченный на казнь страдалец заслуживает не столько жалости, сколько восхищения, потому что позволял себе говорить так с государем, могущим решить его судьбу одним движением мизинца, одним словом.— Видно, падучая не помеха его разуму!»
— Ложь говорит каждый своему ближнему,— неожиданно признался Петр, показывая, что он не хуже расколыцика начитан в Библии.— Уста льстивы, говорят от сердца притворного...
Огонь в камине угасал, государь нагнулся, бросил на раскаленные угли три смолистых полешка, и они занялись буйным огнем, и в кабинете стало посветлее.
— Вижу, монах, ты исправно читал Священное писание, только сие чтение не пошло тебе впрок,— Петр помедлил, принял на мозолистую ладонь мигающий уголек, приложил к чубуку трубки, затянулся душистым дымом.— Все содеянное церковью освящено Богом и вселенскими патриархами, и новая служба не уводит человека от Бога...
— Вспомни, как апостол Петр в Гефсиманском саду вынул меч в защиту Христа,— тут же нашелся Левин,— а Христос остановил его... Во имя какого Бога поднял карающий меч Никон и твой отец? И ты тот меч не выпускаешь из рук! Разве те, кого вы нарекли раскольниками, на Христа нападали? Или Аввакум и те, кто внимал ему, хуже рабов первосвященных?.. Кого вы ограждаете застенками? Кого сжигаете на кострах?.. Тех, кто истинно стоит за Христа! Те же, кто запродал свою душу, ближе к кесарю и дьяволу, потому что стали слугами его...
— Не торопи язык свой,— перебил Петр, отводя дым от лица резким движением руки.— Вспомни Екклезиаст. «Не будь слишком строг и не выставляй себя слишком мудрым: зачем тебе губить себя?»
— Раз ты упомянул Екклезиаст, то позволь повторить и другие его слова. «Что существует, тому уже наречено имя, и известно, что это — человек, и что он не может препираться с тем, кто сильнее его...» И как сказал Иов: все мы на земле вчерашние, потому что наши дни на земле тень...
— Ты разве счел в уме свои дни?
— Я уйду скоро, а ты не забывай!—с отчаянной решимостью вдруг выкрикнул Левин.— Веселие беззаконного кратковременно, и радость лицемера мгно- венна!..
Петр, сожалея, что вызвал взрыв раздражения у раскольщика, замолчал и, глядя на полыхавший огонь, который обливал его волнами жара, раздумывал, как связать порванную нить разговора.
— Нет человека, что отвел бы от себя суд Божий,— примирительно проговорил Петр, насилуя душу, будто идя на сговор с чужой совестью.— Известно и читано: «Всему и всем одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому...» Но будь до конца прям, поведай, как на духу — пошто нарекаешь меня Антихристом? Зачем кричал о том народу на площади?
— Кричу я или молчу, ты все едино Антихрист,— тяжело ворочая языком, сказал Левин и сник, словно это признание стоило ему всех сил, что оставались в немощном, выжатом пытками теле.
Толстой привстал, ожидая, что государь не вытерпит, схватится за трость и измолотит колодника до смерти, но Петр сидел недвижно, сжав в зубах трубку, не сводя стекленеющего, наводящего ужас взгляда с раскольщика.
— За что клянут? За что?— наконец хрипло выдохнул он, и щека его задергалась, и он качнулся навстречу человеку в отрепьях, будто от того, что тот скажет, зависела и его судьба.— Исповедуйся мне, главе церкви!
— Ты порушил и предал заповеди Исуса Христа,— шепотом выговорил Левин.— Живую жену сослал в монастырь, не расторгнув узы с нею, взял в жены еретичку латинской веры...
— Императрица перешла в нашу веру, а с кем нам жить, цари на Руси решали сами, никого не спросясь...
Колодник мотнул нечесаной гривой седых волос, но мокрая прядь прилипла ко лбу.
— Твой грех превыше... Ты дал царице в крестные отцы сына своего Алексея, мученика, погибшего за веру, и с тех пор ее нарекли Екатериной Алексеевной... Твоя жена доводится тебе внучкой по духовному родству... это ли не кощунство — жениться на внучке?
— Еще о! - выдавил сквозь зубы Петр, держа трубку на отлете в правой руке.
— Ты опоганил Русь, велев старикам стричь бороды, носить иноземное платье, тянуть проклятое зелье... На иконах на кои молились твой дед и отец, одни еретики и бесы писаны брадобривцами.
— Еще! — как отрыгнул Петр.
— Ты отнял у церкви патриаршество и сам влез на престол духовного пастыря, а патриарха поставил вместо сторожа... И с той поры иереи служат не церкви святой, а тебе... Ты завел Всешутейский собор, там глумишься над верой православной, и над иереями, и над Господом...
Раскольщик пошатнулся на скамейке, повалился на сторону, окунаясь в обморок, но подскочивший Толстой придержал его за плечи, утвердил на место.
— Испить бы...— просипел колодник, истомно закрыл глаза; бессильно и вяло висли кисти его рук.
Повинуясь взгляду государя, Толстой налил из кувшина, стоявшего на столе, воды в железный ковш, поднес колоднику к губам. Тот пил, нагнув голову, тягучими надсадными глотками...
— Договаривай!— попросил Петр, его силы тоже были на исходе.— Ничего не оставляй на дне души... Очищайся покаянием...
— Мне нет нужды каяться,— непреклонно ответил раскольщик. - Исчислить зло, что ты принес народу, мне одному не под силу... Спроси всю Русь, положи свои вины на весы истины, попытай свою совесть... Спроси — зачем ты присвоил себе высокие титлы Отца отечества, Императора, Петра Великого, а теперь еще и Петра Первого, будто с тебя начинается мир и жизнь... Не положено кесарю именоваться Отцом отечества, того титла достоин лишь патриарх... Но что тебе патриархи и мужи мудрости, что тебе законы, когда ты сам замучил и предал смерти своего сына!
— Цыц, пес смрадный!— потеряв власть над собой, бешено заорал Петр и подскочил с кресла, могуче вырастая до потолка.— Алексей изменщик своему отечеству... И не я судил его, Сенат приговорил его к смерти .
— Мне ведомо, что ты клялся именем Бога, что простишь сыну его побег, если он возвернется... Клятвопреступник ты! Антихрист во плоти!
— Сын жаждал моей смерти!— не слушая, выкри кивал Петр.— Он хотел разорить дотла и города, и флот, и все крепости, возведенные мной Он все бы пустил по ветру и не пожалел бы земли русской, чтобы исконные вороги наши победили!
— А кто может быть большим врагом своему отечеству, чем царь, предавший веру отцов и аедов и презревший его законы?
— Заткнись, смрадник!— оборвал колодника Толстой.— Твоя хула рождена злоязычием и непокорством!..
Петр метался по кабинету, опрокидывая стулья, отшвыривая ногами все, что попадалось на пути, и Толстой с испугом следил за судорожными его рывками, перекошенным лицом, летящими с мокрых губ брызгами. Казалось, еще мгновение, и государь кинется к колоднику и задушит его длинными и хваткими руками. Толстому впервые приходилось наблюдать такой взрыв ярости в канцелярии, здесь государь редко выходил из себя, но сейчас, не желая, выказал свою слабость перед арестантом, проиграл ему в споре, унизился до того, что начал оправдываться.
— Всуе ты произносишь имя Бога,— угоожающе проговорил Левин, едва Петр на минуту-другую притих, выбился из сил.— Ты поставил себя выше Бога, и потому нет и не будет тебе прощения ни на этом, ни на том свете...
— Довольно, злоехидный монах!— Петр вскинул руку, но не ударил, а ткнул сжатым кулаком в сторону обитой железом двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82