— Раскольщики-бесы попутали, о них все держал в уме и о главном запамятовал... Посланник пишет дельное: «Здесь такая ныне глава, что, чаю, редко такого дурачка можно сыскать и между простых... Нам не только целою армиею, но и малым корпусом великую часть Персии присовокупить без труда можно, к чему удобнее нынешнего времени не будет...»
Петр не стал выговаривать Макарову, хотя и надобно было сунуть его носом в угол, чтоб знал наперед, как забывать про такие донесения.
— Добрая весть,— раздумчиво протянул он.— Напишешь Головину, чтоб быть ему непременно в скором времени в Питербурхе. И запроси Неплюева, чем там Порта дышит, что у визиря на уме.
— Не хотел утруждать, ваше величество.— Стараясь смягчить недавнюю промашку и исправить впечатление государя, Макаров услужливо склонился над бумагами.— Есть еще донесение казанского вице-губернатора Кудрявцева... Свара у него с Молостновым... Вот что пишет: «Прошу милосердия на сумасбродного старого Молостнова: ездил по деревням татарским и, собирая татар, сказывает им, что он прислан от вашего царского величества с полным указом установить в мире правду и волю казнить и вешать, как и прежде вешал, так и ныне может делать самовластно, никого не боясь, и внушает им, что от податей государство разорилось, рассказывает, как древние государства разорялись и пропали, и наше также разорилось и пропадет. Также сказывает им, что ваше царское величество не указал ныне корабельного леса готовить и велел всем повально дуб рубить, и работая корабельных лесов,
будто мучаете людей. Стакался с Гаврилою Норовым, велит им дубовые леса всякому на свои нужды рубить... Обещался татарам, что до самой смерти своей будет им помощником и предводителем всякому делу; что хотел бы постричься, но теперь для них до смерти не пострижется, и ныне же им, татарам, сказал, что приедет в Санкт-Питербурх и привезет указ, чтоб меня перед ними татарами казнить».
— Пропустить сквозь сито, отделить правду от кривды,— указал Петр и, щурясь от света за окном, следя за мельтешившими снежинками, сурово добавил:— Мы найдем управу казанскому разбойнику и лихоимцу!.. А про дуб этот и сыскивать не надо — одну выгоду он от того дуба имеет, раскольщикам на гробы продает... Сколько я ни долбил про тот дуб, чтоб беречь его для кораблей, кому-то все же неймется мой указ переиначить... Ну да ладно, за дуб он сполна ответит, шкурой своей...
Он скосил глаза на узкое зеркало между дверью и шкафом, специально пристроенное повыше, чтобы он мог смотреться не сгибаясь, и вроде еще более остался недоволен и донесением, и тем, как выглядит. Лицо было пухлым, с одутловатыми щеками, жидкими кошачьими усиками, на правой щеке чернела родинка. От судорожного подергивания щеки родинка двигалась, как прилипшая муха, бессильная оторваться и улететь. Тогда он сжал зубами мундштук трубки, сузил в щелки глаза, пытаясь унять дрожливую щеку, и через минуту- другую родинка стала меньше походить на муху и наконец застыла намертво, даже будто чуть усохла.
Петр толкнул ногой дверь, громыхнул сапогами по узкому коридору, сгибаясь, чтобы не стукнуться, вырос в дверях приемной, и монотонный, жужжащий говор разом стих, смолк кашель, белые парики низко склонились — будто не головы повернулись к нему, а тугие кочаны капусты. В глазах рябило от пестроты зеленых сюртуков, бархатных камзолов и разномастных кафтанов, но царь живо свыкся с этой пестротой, оглядел всех сверху, благо почти на две головы был выше других, милостиво кивнул, не даря пока никого отеческой улыбкой. Им, толпившимся в приемной, почему-то всегда казалось, что дело каждого из них зависит от того, в каком расположении духа пробудится государь, выспался или недоспал, гулял ли накануне, не гудит ли у него с похмелья голова, словом — с какой ноги встал,
Он никого никогда ни в чем не разуверял — человек должен жить, измеряя всю жизнь будничным аршином, и нет ему надобности знать о истинных причинах, вызвавших неудовольствие, гнев или милость монарха. И уж тем более никому было неведомо, что он всякий раз будто надевал маску на лицо и вел себя наособицу с каждым. Сие было весьма хлопотно, менять одну маску за другой, давно надоело и даже опостылело, но он не имел права роптать... И все собравшиеся в приемной, ждавшие его слова, улыбки, взгляда, не были для него перемешаны, как карты в колоде, он заранее знал всякому цену...
Он не без умысла подозвал приветливым жестом корабельного мастера первым, и тот, поймав государев знак, быстро приблизился, почти расталкивая сенаторов локтями, лобызнул руку царю, словно лизнул шершавым языком.
— Был я, Иван Егорович, в пеньковых амбарах,— тихо сказал Петр.
— Наслышан, великий государь... Сам я в ту пору был в отлучке по делам...
— За то и хвалю, что о деле радеешь!.. Канаты корабельные лучше стали, но все ж гляди — делать их надлежит из самой доброй и здоровой пеньки... Без крепкого каната и кораблю и людям смерть...
— О том и пекусь, ваше величество... Да вот поставщики и подрядчики норовят на кривой кобыле объехать, обхитрить к выгоде своей пагубной...
— А ты им почаще напоминай, что кнут не ангел, всех заставляет говорить правду... В чем не повинятся, мы им на спинах допишем...
Раздался подобострастный смешок — куда легче смеяться, когда споткнется кто-то другой,— но смех был обрывистый, ломкий, ведь пока неизвестно было, что достанется на долю каждого приглашенного нынче к государю.
Зажав в руке трубку, Петр сделал три-четыре неторопливых шага, опять задержался у мастерового человека.
— По здорову ли живешь, Парфен Силыч?— на старинный манер спросил царь, зная, что старику будет отрадно и приятно обращение по отчеству.
— Бог милостив, великий государь... На здоровье и силу нет нужды обижаться...
— Пока мы здоровы — и держава сильна,— с благосклонной улыбкой ответил Петр.— Глядел я днями твою юфть, что для обуток гожа... По совести делаешь — не на дегте выделываешь, а на ворваньем сале... Буду башмаки и сапоги из той кожи шить... А ежели начнут расползаться, значит, деготь добавляешь, совесть забыл...
— Как можно, великий государь! Делаем, как надлежит! Ты во мне не сумлевайся... А за догляд низкий поклон!
— За добрую работу и службу — подряд тебе дам для солдат и господ офицеров, на обувку из доброй кожи,— Петр полуобернулся, и кабинет-секретарь тут же шатнулся к нему, держа наготове бумагу.— Передашь в коллегию, Алексей Васильевич.
Мастер повалился было в ноги государю, но кто-то рывком за шиворот упредил его падение, и он одумался; стоя в радостной потерянности, силился согнуться пониже и вышептывал слова благодарности и верности до гроба.
— И не забудь,— словно тут же забыв о щедрой милости, напомнил Петр секретарю,— нужно послать на Украину Румянцева, чтоб обменял быков на овец и баранов доброй породы... А того, кто толмачит по-аглицки и дело понимает, отправить к чужестранным мастерам на выучку — как они стригут тех овец чисто, не теряя шерсти, и на какой манер обрабатывают...
Вероятно, одному Макарову была понятна связь между выделкой юфти и посылкой Румянцева и стрижкой овец, потому что мысль государя шла прихотливо кружным путем, но можно было не сомневаться — не зря он высказывал ее вслух перед всеми: пусть нерадивые и те, кто печется только о своем благе, знают, что царь заглядывает далеко и постоянно заботится о выгоде державы. Впрочем, может быть, догадка кабинет- секретаря была нынче и не столь верна и Макаров ошибался, не ведая о истинной причине, по которой государь уделял внимание вроде малым, не имеющим особого значения делам: Петру нужно было не торопясь добраться до вельможи, которому он собирался дать наглядный урок, потому шел не спеша, чтобы душа накалилась злобой и яростью до предела. Обычно ему ничего не стоило вызвать в себе внезапный, грозовой гнев, достаточно было ему взглянуть на провинившегося, и чем более жалким и трусливым оказывался тот, тем
скорее вскипала в нем свирепая, слепая жестокость, которой он и сам подчас боялся. Она подступала точно снизу живота, ползла к горлу, как изжога, заставлявшая его кривиться, напружинивала жилу на шее, переходила в судорожное дрожание щеки, а там уже рвались брызгами с языка обжигающие слова, вскидывалась трость и сыпались удары наотмашь. Но бывало и иначе, когда он сознательно, как сейчас, медленно подбирался к жертве, чтобы учинить расправу на глазах у всех.
Обреченный, словно выгнанный на опушку леса заяц, сам вырвался в первый ряд, видимо, уже не в силах выносить роковую неизбежность, и вдруг застыл, очутившись с государем с глазу на глаз, скованный немотой и страхом.
— Чем порадуешь, боярин, своего государя?— на диво мирно обратился к нему Петр.
— Виноват, ваше величество... Не знамо как-то вышло... Виноват... Молю о прощении милостивом... До последнего вздоха буду служить, прах ничтожный...
— А ты не торопись, еще успеешь на тот свет, раб Божий. Надо еще дождаться, чтобы Всевышний позвал тебя,— Петр продолжал цедить слова сквозь зубы с едва заметной шепелявинкой, мало кому знакомым признаком подступавшей ярости.— И сколько же ты утаил живых душ и числил их в мертвых, чтоб не платить за них?
— Фискалы вроде нашли числом за пятьсот, великий государь...
— А пошто так мало? Ты бы всех, что за тобой поверстаны, на погост обманно определил и государя держал в неведении, живя сам с чистой совестью...
— Мой недогляд, ваше величество...
Эта обмолвка обошлась вельможе дорого, словно Петр только и ждал, когда сорвется с языка провинившегося лживое слово.
— Ах! Так ты это недоглядом зовешь? Вор и грабитель!
Петр бешеным рывком содрал с боярина парик и начал хлестать им по щекам, не видя слез, катившихся по скулам и мешавшихся с пудрой. Боярин не отступал, покорно принимая удары, торчал перед государем, как столб, что-то бессвязно и жалобно выкрикивая, должно быть, прося пощады. А Петр, выкатив белки глаз, брызгая слюной, поносил вельможу последними
словами, потом бросил парик на пол, наступил на него сапогом и, разъярясь, взмахнул тростью, нанося удары по спине и голове. От виска боярина сочилась змейка крови, но боярин все еще не отходил, не пытался увернуться от побоев, только прикрыл растопыренными руками лицо да все ниже гнулся, казалось, готовый рухнуть. Стыла мертвая тишина, прорезаемая свистом трости, удары сыпались все реже, хотя кровь уже красила пальцы и капала густыми каплями на пол. А когда начала неметь рука Петра, боярин упал на колени и, елозя по полу, продолжал сквозь частые всхлипывания молить о прощении.
И тут, точно из-под земли, вынырнул светлейший князь Меншиков, наклонился к государю, шепнул что- то на ухо, взял из его рук трость, как игрушку у малого ребенка, отвел в сторону, снял с протянутого подноса, будто спустившегося с потолка, стакан рейнского и сунул в натруженную руку царя. Петр послушно и, казалось, несколько отрешенно принял стакан, выпил жадными глотками и вроде начал приходить в себя, различать в приемной другие лица, как бы проступавшие из банного парного тумана.
Денщики подхватили боярина под руки, на улице плеснули в лицо ковш холодной воды, приводя его в чувство, подтолкнули в возок и отправили домой. Избитый вельможа, приняв и позор и бесчестье, молился и радовался, что отпущен с миром, не лишен вотчины, не отлучен от царской службы. А могли бы поволочь под караулом в Тайную канцелярию на розыск и правеж, а там уж или голова с плеч, или ссылка в сырую глухомань на сиротское пропитание. То, что он вынес и вытерпел унижение и побои на глазах всех именитых и худородных, нескоро, конечно, забудется, но все же он будет доживать свой век, не отринутый всеми. Ведь любой мог очутиться на его месте, и, наверное, были сегодня на той расправе люди, которые жалели его, сострадали. Время заживит ссадины и раны, предаст многое забвению, и нужно только благодарить Бога, что все так легко обошлось...
А Петр, взяв с подноса второй стакан, выпил его медлительно и гулко, окинул приемную повеселевшим взглядом и попросил огня. Разжегши трубку, он, в сопровождении светлейшего князя и кабинет-секретаря, степенно двинулся через людской коридор, пуская в воздух голубые колечки дыма, скаля зубы в улыбке,
останавливаясь и выслушивая каждого, кто явился с просьбой или был вызван по его воле...
Гроза миновала, и все облегченно вздохнули, потому что знали: государь, излив большой запас необузданной ярости и злобы, на новый взрыв нынче уже не способен. Да и Петр, словно желая сгладить в памяти подданных недавнюю свою выходку, был смиренен и тих и вежлив. Тот, кому он отдавал распоряжение, не рассуждая и не переспрашивая, кидался исполнять веле-ное, тот, кого государь отечески трепал по плечу, учтиво склоня седую голову, благодарил за милость, тот, кто вынужденно выслушивал сердитые наставления за леность и нерадивость, почтительно обещал, что подобное впредь не повторится... Особенное расположение государь выказывал к людям мастеровитым, выделяя их из толпы льстецов, которых терпел по безвыходности. Богатырю, знаменитому тем, что лил победные пушки, Петр обещал прибыть на крестины, как только жена мастера разрешится от бремени. Наконец, обойдя всех, он круто повернулся, чуть вскинул голову, и глаза его снова стали отчужденно далекими, недоступными, они смотрели куда-то поверх притихшей толпы званых.
— Я сам служу отечеству исправно с малых лет.,— будто угрожая кому-то, громко проговорил он.— Не жалею живота своего во славу России... И я не допущу, если кто из моих подданных возомнит, что он может присвоить себе то, на что я сам не имею права, станет жить по своему произволу и своеволию... Я уже говорил господам сенаторам об их нерадении и лакомстве и презрении законов гражданских, но все указы в ничто обращаются... Ныне паки в последний раз подтверждаю — всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти... Отныне чтоб никто не надеялся ни на какие свои заслуги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82