..
«Боже, пошто терпишь надругательство над святыней?— истово вопрошал Тихий.— Пошли на них кару небесную! Не могу я обагрить руки кровью супостата, ибо ты учил меня покорности и терпению!»
Сытин вдруг увидел сидящего на ступеньке Тихого и воззрился в гневе.
— Кто тебе дал команду сесть, негодник?— зашипел он, точно гусак, вытягивая шею из тесного воротника мундира.— Если немощен, так скажи, найду замену... А торчать предо мной, развалясь по-барски, много чести... А ну-ка встань, смерд!
Тихий молча поднялся, опустил вдоль туловища длинные руки, глядя на полковника с отрадным бесстрашием.
— Кто ты есть такой?— сурово спросил Сытин.— За какие заслуги прислан ко мне преподобным Епифанием?
— Мне про то неведомо,— достойно отвечал Тихий.— Я в храме чистоту блюл...
— А какого звания ты?
— Был монах,— смиренно отнекивался Тихий.— А теперь просто Божий человек...
Полковник прищурил злые глаза, скривил губы, и голос его загремел под сводами.
— Ишь ты! Божий он человек! Да Бог давно от всех вас отвернулся, отступников веры и отечества... Может, мне заковать тебя и первым этапом отправить к твоему хозяину?
— У меня нет хозяина, кроме Господа!— с твердостью отвечал Тихий, не опуская взгляда перед выпученными в бешенстве глазами полковника.— Старый мой барин в младенчестве продал меня вместе с отцом и матерью другому барину, а тот не взял меня под свою руку... Кормился я у родича дальнего, пока тот не скончался... С той поры я вольный, странствую по Руси...
— Ишь, какая гордыня тебя снедает! Вольный он, скажи на милость!— Сытин с трудом вырвался из кресла, весь красный от натуги, стучал сапогом, выкрикивая:— Да я ж надену на тебя хомут и узду и определю на вечную каторгу! Развелось вас, вольных, на Руси! Оброк не с кого взимать, государство хиреет по вашей дурости и лени! Выкуривать вас надо с чужой земли!
— Земля тут ухожена, и народ не знает голода, ваша милость,— защищался Тихий.— А пахать и сеять из-под кнута — какая радость?
— Поговори еще у меня! Набрался тут польской вольности. У них вера еретическая, латинская. Сам Господь повелел держать подданных под страхом!..
— Сказано в псалме Давида: «Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться? Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут... Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться»,— с прежней непреклонностью отвечал Тихий.
— Где ты сей премудрости обучен? — грозно вопрошал Сытин.— Или все вы тут книжники и фарисеи?
— У нас на Ветке грамота в почете, потому та хула нам не к лицу... Человек без мудрости и знания — червь земной...
— Ладно, грамотей!— насупился полковник и махнул рукой.— Придержи язык свой, а то мне недолго и укоротить его.
Тихому было невдомек, что он задел чувствительную струну в душе старого вояки, не прочитавшего за свою жизнь и десяти книг. Зная лишь молитвы, затверженные с детства, Сытин питал похожую на зависть слабость к тем, кто хранил в своей памяти многое из Священного писания.
— Ну иди, не мозоль глаза, пока я не упрятал тебя под замок.— Полковник угрюмо смерил монаха с ног до головы, словно желая разглядеть что-то скрытое, недоступное его пониманию в этом немудрящем на вид мужичке.— Понадобишься — позову...
Тихий возликовал, но тут же понурил голову, чтобы не выдать радостный блеск глаз, не вызвать подозрение. Несмотря на строгий догляд и охрану, он все же сумел в удачливую минуту извернуться и припрятать священный плат под одежку, антиминс был с ним, и, низко поклонившись, он неспешно покинул церковь, сдерживая рвущийся шаг. Он скрылся из Ветки под вечер, прокрался тайной тропой через заросли к реке, переплыл ее в узкой горловине и шел всю ночь, добравшись на рассвете до знакомой, давно оставленной иноком, пещеры, где мог схорониться и переждать лихое время.
Сытин был в ярости и лютой злобе; пока полковник вел счет церковному и монастырскому добру, а его подручные вели розыск и переписывали все, что хранилось в избах, люди из Ветки незаметно уходили, кто в леса и скиты, кто в пещеры, и, когда наступила пора выводить раскольников за рубеж, вместо сорока тысяч насчитали едва тринадцать.
В бессильной злобе Сытин велел поджечь слободы со всех сторон. Огненное зарево затопило небо; с треском и гулом полыхали курные избы, сады; взмыл в небо надрывный стон и крик тех, кого угоняли под ружьем на восток; кричали в голос перепуганные ребятишки, старики и старухи, падая на колени, бились в земных поклонах. Над слободами летели черные хлопья сажи, мычала сбитая в стадо скотина, ржали лошади, в их косящих глазах плясали сполохи огня... Чтобы устрашить старообрядцев и пресечь побеги, полковник повелел вырыть из могил гробы с останками особо чтимых слобожанами иереев, приказал везти их в обозе на телегах. Однако по дороге безоружные, доведенные до отчаяния люди подняли ропот и выказали столь явное неповиновение, что Сытину пришлось срочно послать нарочного к государыне, чтобы знать, что делать с теми гробами. Получив высочайшее повеление, не доходя до Новгорода, на берегу реки Колосок он распорядился разложить большие костры и сжечь те гробы дотла. И пока, объятые пламенем, они горели, ветковцы молча стояли на коленях и безутешно плакали...
Долго еще не расходились чадные дымы над Веткой, текли в небо голубоватые и белые струи от пожарища; издали казалось, что из обуглившихся бревен растут и тихо качаются на слабом ветру диковинные цветы.
Но канул месяц, другой, и на черное пепелище из лесов и скитов стали выходить спасшиеся люди, споро застучали топоры, зажелтели свежие срубы. Отстроив избы, мужики не торопясь начали рубить церковь, и монастырь, и кельи; новая колокольня взметнулась еще выше, пригожее прежней, и, когда ударили в колокол, над полями торжественно поплыл благовест.
Вот тут и пригодилось все, что сумели сохранить ветковцы: и спасенный Тихим антиминс, и иконы, которые староверы унесли с собой в леса и надежно укрыли в тайниках.
Жизнь нельзя остановить, как траву, рвущуюся из земли к свету и теплу; не прошло и нескольких лет после страшного разорения, той первой «выгонки», как называли ее в народе, а через рубеж уже пробирались тайком и угнанные ветковцы, и те, кто желал найти в ней свое прибежище. Белой кипенью зацвели молодые сады, и возрожденная община поднялась из праха.
Жизнь Тихого будто и не обрывалась, и, хотя годы и гнули его, он по-прежнему переходил из избы в избу, часто возвращаясь мыслью к надругательству, которое совершилось от имени государыни. Неужто одно злодейство толкало царевых слуг на насилие, грабеж и глумление над человеческими душами? Мысль эта жила в нем открытой раной, стоило чуть тронуть ее — и душа и тело отзывались ноющей болью.
Как-то попалось ему ходившее из рук в руки письмо стародубского слобожанина, ревнителя старой веры. Слобожанин будто подслушал его беспокойные мысли. «Кто воздвигает нас, долу лежащих или утешит во тьме сидящих?— вопрошал стародубец.— И кто собрал в единое стадо расточенное многоразличными язвами, междоусобными бранями изнуренное? Где зайдет очей наших красота матери нашей? Не плодствует наша страна, о отче! Не от внешних, но от внутренних волн корабль разбивашеся...»
Бывало, Трекелина тревожила неприкаянная жизнь: подходит старость, а у него ни кола ни двора, одни скитания по чужим углам, одно утешение, что нужен кому- то еще более немощному. Но порою уже и это утешение гасло, и он жалел себя — прожил, бобыль несчастный, жизнь зря, растратил по мелочам, неведомо зачем и явился на свет... Людские хвори и тревоги оставляли на его челе одну морщину за другой, во взгляде таилась печаль. Перенося невзгоды легко, без лишней маеты, он быстро находил равновесие духа, утешал боль сердца потому, что был лишен зависти и корысти и довольствовался самым необходимым, чтобы поддерживать ровно горевший пламень веры.
Дни складывались в недели, месяцы, годы, уходили вместе с веснами, с цветением садов. Зимой он отсиживался в тепле, валил дерева или привозил скотине заготовленные в сенокос стожки сена. Он старался не гнуться, но как-то сама собой очутилась в его руке суковатая палка, на которую он опирался, когда настигала внезапная слабость.
Былое порастало небылью, покрывалось забвением. И уже реже стала видеться страшная выгонка, когда Ветку и близлежащие слободы пожирал огонь и птицы, покинувшие гнезда, метались в дыму, потому что не могли улететь от гибнувших в пекле птенцов.
И случилось, что около церкви в толпе прихожан, среди облаченных во все черное монашек, Тихий увидел Акилину. Он узнал ее скорее сердцем, чем глазами, оно ворохнулось, напомнило о прошлой утрате и скорби, пронесенной через всю жизнь. Поначалу он принял то как видение, как приближение хвори, застившей глаза жаром, но, вглядевшись, понял, что не ошибся. Он постоял в нерешительности. Как поступить — подойти ли к ней или скрыться незаметно, будто он и не признал ее. А может, ни к чему эта суетливость и колгота?
Но, дождавшись, когда она вместе с монашками пошла к монастырю, он тоже неспешно двинулся следом. Точно почуяв его близкое присутствие, она чуть приотстала и начала рыться в суме, что-то ища в ней.
— Акилина!
Она медленно повернулась, молча и долго смотрела на него, будто припоминая. Она была одних лет с ним, но выглядела моложе, держалась стройно и прямо. Красота ее отцвела, но на бледном лице с истончившейся поблекшей кожей не было резких старческих морщин, лишь тонкие лучики разбегались от голубых, небесной глубины, глаз да сияли, серебрясь, выбившиеся из-под платка седые прядки волос.
— Так это ты, что ль?— тихо спросила она, точно они виделись совсем недавно, и голос ее прозвучал по- девичьи звонко.
— Я, Орлица... Я...— вдруг потерянно забормотал Тихий, стыдясь то ли своей немощи, то ли ветхой одежды.— Откуда Бог послал?
— С Выгодской обители добрела,— Акилина смотрела на него неотрывно, должно быть, дивясь переменам, которые произошли с ним.— Похоронила родных и близких и подалась в белый свет, куда глаза глядят... Вот Господь и сюда привел... Все хотела знать — жив ли ты и что с тобой...
17*
475
— Ты же прогнала меня с Выги,— сильнее обычного налегая на суковатую палку, сказал Тихий, и в голосе его против воли пробилась укоризна.— Велела, чтоб я сгинул и на глаза тебе не показывался... И я то исполнил...
— Пойдем присядем, а то ноги что-то плохо держат,— призналась Акилина и первая шагнула на стежку от дороги.
Он послушно пошел за нею на полянку, где стоял свежий стожок сена, и она опустилась на траву, уселась, как молодая, чуть откинув подол черной юбки, его же колени хрустнули, когда он присел, устраиваясь рядом.
— Надо было сердце свое слушать, а не меня,— сказала Акилина, и на щеки ее пробился блеклый румянец.— Мало ли что я сгоряча могла наболтать... Такая, знать, была твоя любовь, раз побоялся страдать, побыть рядом со мной...
Она говорила без волнения, как будто заранее обдумала, что скажет ему при нечаянной встрече, но он не принимал к сердцу свою вину, будто и не ему предназначались эти слова.
— Разве ты позабыл, что сказано в послании апостола Павла к коринфянам?— беспечально журчал ее голос.—«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится... Любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит... Никогда не перестает».
Тихий не нашелся что ответить Акилине, ему вдруг захотелось обнять, прижать ее к груди, изойти тихой слезой, но слабый порыв нежности тут же истаял. Видно, родник, питавший чувство всю жизнь, иссох, лишь одно сострадание и горечь несбывшегося еще жили.
— Ни к чему нам с тобой вести счет, кто из нас правый и кто виноватый, так уж судьба положила, и с тем надобно смириться.— Он вздохнул и чуть дотронулся до ее сухой, маленькой руки, лежавшей на колене.— Мы, не сговариваясь, сами обворовали себя...
— А может, мы не обнищали, а стали побогаче иных?— проговорила Акилина.— Мы свою жизнь прожили честно, чисто и беспорочно, не разменяли на мирскую суету и корысть...
— Может, и в том правда,— кивнул Тихий, помедлил, будто от слов, которые он скажет, зависело то, как им предстояло заканчивать земное существование и перейти в иной мир.— Ране я был сыт радостью, что получал от людей... Раз делаю добро людям, то это и есть высшая награда для меня, и нечего ждать взамен, ежели я жертвую собой ради блага других... А ныне вот повстречаю какого-нибудь мальчонку и душа заноет, и нет ей угомона, дурею от ласки к чужому сорванцу... Были бы и у меня сын и дочь, не отринь ты меня и не сорвись я тогда с Выга... Не имей обиду, я мыслил тебя как жену свою...
— Какая обида?— с грустью выдохнула Акилина.— Теперь мы горим уже не тем пламенем...
— Кто скажет, когда мы ближе Богу,— горячо вышептывал Тихий.— Одно дело — продолжать наш род и совсем иное — не оставить никого, кто хранил бы в памяти нас и передавал бы внукам и правнукам наше имя... Что ж теперь гадать: цвели мы в этом мире или были пустоцветами?
И тут случилось непредвиденное — Акилина припала к нему, уронила свою голову ему в колени и заплакала. Он не торопился утешить и пожалеть ее, а только тихо гладил по голове и тоже ронял крупные редкие слезы. Слишком много скопилось на душе горечи и невыплаканных обид, чтобы сейчас, не стыдясь, дать им волю.
С того дня они виделись чуть ли не каждый день. Как брат и сестра, в детстве потерявшие друг друга, не могли ни наговориться, ни наслушаться: жизнь была долгой и мытарной, и им было что вспомнить и поворошить в памяти и хоть тем возместить прошлые потери. Она устроилась жить в келье, у него тоже была крыша над головой в сторожке при церкви. Если один из них заболевал, занедуживал, другой не отходил, кормил с ложечки, когда подступала необоримая слабость и немочь.
Акилина ушла из жизни раньше, чем он, хотя и выглядела покрепче и помоложе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82